Мальчик и солнце

      Фарамир выскочил на крыльцо и от неожиданности зажмурился. Еще во время завтрака он увидел в окно, что сегодняшнее утро не похоже на все предыдущие. Не было привычной серости и хмари, а сквозь стекло светило солнце. Фарамир так давно его не видел! Весна в этом году выдалась затяжная и пасмурная, а до нее была зима с низкими тучами и мокрым снегом, а еще раньше — долгая слякотная осень. Солнце если и показывалось, то лишь мутным расплывчатым пятном, которое сразу же снова скрывали тучи. Но сегодня туч не было, и в окне синело небо, и, конечно же, Фарамиру захотелось поскорее туда, под это небо и к этому солнцу. Поэтому он постарался как можно лучше выполнить все утренние обязанности: старательно умылся, за завтраком съел все, что дали (хотя есть не очень хотелось) и на занятиях был вниматален и прилежен изо всех сил — лишь бы ничего не задержало, лишь бы побыстрее очутиться на улице. Но он не ожидал, что солнца окажется так много! Его лучи заливали весь мир. Краски сделались яркими, дальние дали больше не кутались в сизую дымку и стали отчетливыми и хорошо видимыми. Казалось, что мир распахнул перед Фарамиром неведомые просторы. И он раскинул руки навстречу этому миру, точно хотел обнять его, потом захохотал и ринулся вниз с крыльца. И все утро он скакал и прыгал, носился по двору, не слушая, а точнее — не слыша увещеваний няни. Хотя обычно был мальчиком спокойным и послушным. Но сегодня он просто не мог унять свою радость. Ему казалось, что прежде он никогда не видел такого громадного синего неба и такого яркого чистого солнца. Впрочем, так оно и было, наверное. Потому что когда человеку всего пять лет, то несколько месяцев для него — срок невообразимо громадный, погребенный пластами времени и памяти. Потому и радовался он солнцу, как впервые. И когда пришлось вернуться в дом, ощущение радостного тепла и света не проходило. Даже весть о том, что маме опять нездоровится, опечалила его, но не сбила «солнечного» настроя. Человек привыкает ко всему. И Фарамир тоже привык, что мама то и дело испытывает недомогание, и тогда она не выходит из спальни, а завтраки и обеды ей подают в постель. И няня, если позволяет целитель, приводит Фарамира к ней, и в это же время Боромира приводит его гувернер. Обычно мама встречает своих мальчиков полусидя, опираясь на высокие подушки. Плечи ее покрывает красивая розовая шаль, от которой бледные мамины щеки светятся нежным румянцем, на темных волосах белый вышитый чепчик, и это выглядит вовсе не уныло, а нарядно. И мама всегда приветствовала их радостной улыбкой. Фарамир потому и перестал сильно беспокоиться, если маме нездоровилось. Ведь она уверяла их, что ничего страшного, скоро она поднимется, и тогда они поедут на какую-нибудь интересную прогулку. И она всегда выполняла свои обещания. Потому и не испытал Фарамир в этот раз большой тревоги. Даже то, что его не повели к маме, огорчило, но не испугало. Значит, целитель не позволил, такое тоже прежде случалось. Встревожился он только на другой день и стал задавать вопросы. И тогда его наконец повели к маме, но почему-то не в мамину спальню, а по каким-то малознакомым коридорам, в дальнюю часть дворца, где он прежде не бывал. И привели в странную комнату с голыми белеными стенами и небольшими окнами. Окна эти вдобавок сильно заросли снаружи плющем и пропускали мало света. Из-за этого комната, в общем, довольно просторная, казалась низкой и тесной. В ней почему-то было, как показалось Фарамиру, много людей в светло-серых одеяниях и стоял несильный, но отвратительный запах. «Зачем меня сюда привели?!» — хотел крикнуть Фарамир, но тут люди в сером раздвинулись, и он увидел маму. Она лежала на просторной, но какой-то неуютной кровати, очень худая и маленькая. Руки в простых полотняных рукавах были вытянуты поверх одеяла, а волосы прибраны такой же простой белой косынкой. Из-за этой косынки было особенно сильно заметно, что лицо у мамы не просто бледное, а сероватого цвета. Глаза ее были закрыты, а губы плотно сжаты. Все это так испугало Фарамира, что на минуту он потерял голос. — Мама… — сипло прошептал он, подходя ближе и понял, что она его не слышит. А ведь раньше слышала всегда, даже если он из озорства подкрадывался на цыпочках. — Мама! — позвал он громко. Ее ресницы чуть шевельнулись, веки приподнялись и на Фарамира глянули незнакомые темные глаза. Глаза у мамы были голубыми. У большинства людей, которых знал Фарамир, были серые глаза, иногда встречались зеленоватые или с коричневым оттенком, а у мамы — голубые. Поэтому отец любил ей дарить серьги и ожерелья с синими камушками, которые назывались сапфирами. А сейчас на Фарамира посмотрели сумрачные глаза какого-то мутного темного цвета. Шевельнулись губы — мама явно хотела улыбнуться, но не смогла. Эта ужасная комната, с ее голыми стенами и темными окнами, с людьми в серых одеяниях и с отвратительным запахом, высасывала у мамы силы! Как она тут оказалась? Зачем? Ее надо отсюда забрать! Немедленно! — Мамочка, почему ты здесь?! — отчаянно крикнул Фарамир, хватая маму за руку. Рука тоже оказалась незнакомой — вялой, влажной и холодной. — Тебе не надо тут быть! Пойдем отсюда поскорей! Ну, пойдем, мама! Мамино лицо вдруг некрасиво сморщилось, по щеке быстро пробежала слеза. — Зачем привели ребенка? — услышал Фарамир позади себя брюзгливый голос. — Он только расстраивает больную! — Лорд Фарамир, нам пора идти… — Я не пойду! Я не оставлю здесь маму!.. Мамочка, ты не волнуйся, все будет хорошо, только надо уйти отсюда. Пойдем во двор, там сегодня солнышко… — Уберите же ребенка! — Вы сами убирайтесь прочь! — не помня себя, крикнул Фарамир. — Что вы сделали с мамой? Зачем спрятали здесь?! — А ведь ребенок в чем-то и прав, — послышался от дверей голос, при звуке которого разом смолкли все. Перед глазами расплывалось, и Фарамир быстро вытер их рукавом — отец не любил слез, тем более при посторонних. — Почему леди Финдуилас непременно должна лежать здесь? — продолжал отец, приближаясь. — Тут и здоровому не по себе. — Подойдя ближе, он взял ладонью Фарамира за макушку, слегка качнул. — Говоришь, солнце? Этот его жест — не слишком частый, но хорошо знакомый — всякий раз как будто передавал Фарамиру часть папиной силы и уверенности. — Да, — сипло, но твердо сказал он и на крошечный миг прильнул к отцовскому боку. Проявления чувств при посторонних отец тоже не терпел, но вот так, мимолетно, можно было проявить благодарность. — Там хорошо. А здесь страшно. Отец задумчиво посмотрел на него с высоты своего роста. — Успокойся. Все будет… как надо. А сейчас ступай к себе. Няня, уведите лорда Фарамира. В своей жизни Фарамир много раз слышал слова: «Как папа сказал, так и будет». Он снова убедился, что так и есть. В дальнем уголке двора, где редко кто бывал, зато с южной стороны распахивался вид на весь город, у стены соорудили удобное ложе, а над ним — легкий и светлый матерчатый полог. Стену в этом месте заплетал не плющ, а дикая роза, которая как раз начинала цвести. Возле ложа, прямо на каменные плиты постелили толстый ковер. Няня приводила Фарамира сюда сразу после завтрака. Занятий в эти дни у него не было — видимо, так распорядился отец. Впрочем, с ним занималась мама. Ее приносили еще раньше. Она действительно взбодрилась и повеселела. Пела Фарамиру песенки, разучивала с ним стихи, слушала, как он читает вслух, они придумывали друг для друга задачки или просто разговаривали о чем хотелось. Правда, у мамы было мало сил, она уставала, голос ее угасал, веки тяжело опускались. Но Фарамира это не пугало. Он понимал, что если болезнь сильная, то она не уйдет сразу. Пусть мама отдыхает столько, сколько нужно. Он потихонечку сползал с ложа на ковер и бесшумно возился с игрушками, которых приносили каждый день целую корзинку. Или забирался на низкий широкий парапет, который огораживал площадку с юга, и смотрел на город. Единственное, о чем он жалел в эти дни — это о том, что не было с ними Боромира. Всю минувшую зиму брат то и дело прихварывал, и, едва наступила весна, его увезли на какие-то воды. Фарамир огорчался, что его не взяли, он тоже хотел поехать, но мама сказала: «Там еще очень скучно, зелени нет. Боромиру нужно долго лечиться, поэтому он едет уже сейчас. А мы с тобой поедем летом, там будет красота и теплое море». Теперь уже, наверное, лето придет скоро, только вряд ли целители разрешат маме дальние поездки после такой сильной болезни. Ну и ладно, обойдется он без моря. Ему и тут хорошо. Он еще никогда не проводил так много времени с мамой. Несколько раз в день приходили служительницы из палат врачевания, и няня уводила Фарамира, но это было ненадолго. В послеобеденные часы, ближе к вечеру, приходил отец. Он почти не вмешивался в их занятия. Молча садился на ковер, склонял голову на ложе. Мама запускала тонкие бледные пальцы в его густые волосы. Отец сидел, чуть опустив ресницы и только иногда брал мамину руку в свою, прижимал к щеке или целовал ладошку. Фарамир делал вид, что ничего этого не замечает, но где-то в глубине думал, что, когда-нибудь потом, когда он вырастет, неплохо, чтобы и у него была такая жена, чтобы теребила его волосы, а он целовал ее пальцы и прижимал их к своей щеке… Однажды папа пришел, когда Фарамир читал маме вслух. — Он уже так хорошо читает? — тихонько спросил он у мамы, когда мальчик добрался до конца страницы. — Он очень способный, — так же тихо сказала мама. — Задачки решает так толково! Поговори с наставником Боромира, быть может, он и с Фарамиром понемножку начнет заниматься? — Мал он еще слишком, — с сомнением глядя на сына, покачал головой отец. — А впрочем, посмотрим… Фарамир тихо млел от гордости. Неужели, с ним будет заниматься настоящий наставник, а не няня? Ведь если папа говорит «посмотрим», он непременно что-нибудь сделает. В общем, это были славные дни. Но однажды перед закатом злой колючий ветер пригнал из-за горы рваные серые облака, которые быстро стали растягиваться и закрывать некрасивыми клочьями все небо. Прибежавшие служительницы захлопотали над мамой, заворачивая ее в одеяла и перекладывая на носилки. Следом пришли работники и начали торопливо снимать полог. И няня увела Фарамира со двора. Ветер, точно прогоняя их, трепал волосы, толкал в спину. Когда вошли в дом, по стеклам ударили первые капли дождя. Ночью Фарамир спал тревожно, несколько раз просыпался, прислушиваясь к тому, что творилось за окном. Ветер бил по стеклам потоками дождя, глухо стучали ветки плюща. Нет, не похоже, что утром снова будет солнце… Утро пришло такое серое и мрачное, что пришлось зажечь лампы. От их желтого света сделалось ещё тоскливей. После завтрака, который мальчик проглотил через силу, няня начала было с ним заниматься, но он не слушал, что она говорила, он слышал только шум дождя и стук веток в окно. И няня не стала бранить его за невнимательность, а тихонько сказала: — Ладно, иди, займись чем-нибудь. Гулять не пойдем, видишь, какая погода… Про то, чтобы пойти к маме, она и не заикнулась, а Фарамир не спрашивал. Как будто кто-то сказал ему, что все кончилось, и ничего больше не будет. Он забрался в оконную нишу, уселся с ногами на широком подоконнике и стал смотреть сквозь мокрое стекло. За ним ветер все трепал ветки плюща и сгибал на широком дворе деревья, сильно рябил разлившиеся внизу лужи. Сначала у Фарамира была робкая надежда, что этот ветер разгонит, разорвет тучи, и появится в них голубой просвет. Но он быстро понял, что надеяться не на что: небо было серым и низким, и, глядя на него, становилось ясно, что тучи уже не те легкие и тонкие клочья, какие пришли вчера, а тяжелые и толстые, словно матрасы, и никакой ветер не сумеет их разорвать. Дождь все шел и шел, а тучи все не кончались. Фарамир сидел, уткнувшись подбородком в колени, и словно отключился от остального мира. Но откуда-то до него долетали обрывки фраз — может, из-за неплотно закрытой двери, а может, его чуткие, натянутые до предела нервы как-то вылавливали тревожные разговоры, шелестящие по дому. А может, и вовсе ему это чудилось. — …очень плоха… -… так и сидит. — А ведь никто не говорил ему… — …сердцем чует… — А она и вправду?.. — …едва ли до утра… Фарамир слышал и не слышал, не впуская в себя эти слова, не задумываясь над ними. Он ждал. Но если бы его спросили, чего именно он ждет — каких-то вестей или событий, плохих или хороших, он не сумал бы ответить. Он просто ждал, как ждет человек, сидящий в бесконечно длинной и медленно движущейся очереди. Наконец, уже после обеда, Фарамир почуял: идет отец. Еще не было слышно шагов, но что-то толкнуло мальчика изнутри, и он встрепенулся, насторожился, чутко вслушиваясь и боясь поверить. Да… да… Вот теперь совершенно четко слышно, как он идет по коридору. Все ближе, ближе… Мальчик не двинулся с места, но весь напрягся и словно подался к двери, которая начала открываться. И папа наконец вошел. Фарамир посмотрел ему в лицо и все понял. А Денетор вошел, глянул в лицо сына — и понял, что ничего говорить не нужно… Молча подойдя к окну, где сидел мальчик, отец взял его за бока, поднял, прижал к себе. Фарамир левой рукой обнял отца за шею, правой ухватился за его плечо, ткнулся лицом в жесткую ткань и наконец заплакал. Громко, отчаянно, навзрыд. Отец по-прежнему ничего не говорил, хотя обычно он не любил таких вот рыданий. А сейчас молча ходил по комнате взад-вперед, все так же прижимая мальчика к себе. Фарамир думал, что будет плакать долго: слишком много слез накопилось в нем за этот день и за минувшую ночь. Но, видимо, они рванулись слишком бурно, а потому довольно быстро кончились, и он притих, лишь изредка длинно всхлипывал. Тогда отец перестал ходить, сел на скамью и привычным движением посадил Фарамира на левое колено. Он всегда так делает, когда по вечерам приходит в общую игровую комнату. Там он усаживается в поставленное специально для него кресло, мальчики подбегают к нему, и тогда он левой рукой подхватывает Фарамира и сажает на колено, а правой притягивает к себе старшего сына, обнимая его за пояс. Фарамиру всегда кажется, что отец непрочь и Боромира тоже посадить на другое колено. Он даже смутно припоминает, что когда-то давно так и было. Но с тех пор Боромир вырос и ужасно обиделся бы на такой папин жест — он ведь не маленький! А Фарамир ничего не имеет против того, чтобы быть маленьким. Конечно, маленьким многое запрещено, зато они могут и много такого, чего не делают большие. Можно пускать кораблики в фонтане или кататься на игрушечной лошадке. Боромира учат ездить на настоящей лошади, и он очень этим гордится. Фарамир, говоря по правде, настоящих лошадей побаивается. Они такие большие и беспокойные, могут вдруг вскинуться на задние ноги и попытаться скинуть седока. А однажды Фарамир видел, как лошадь очень быстро неслась по полю, не разбирая дороги, а всадник вцепился в ее шею, и даже издали было понятно, что ему очень страшно. Вокруг говорили, что лошадь «понесла». Чем дело кончилось, Фарамир так и не узнал, хотя обычно он знает очень многое. Ведь взрослые часто разговаривают при маленьких так, будто они одни. Это бывает очень интересно, только надо, чтобы никто не догадался, что ты слушаешь. Сиди тихонько, книжку с картинками листай или играй с кубиками, тогда сразу видно, что ты маленький, и до взрослых разговоров тебе дела нет. Ну, и сидеть у папы на колене, когда правым боком прижимаешься к нему, а на левом плече лежит его большая теплая рука — тоже здорово. Когда так сидишь, все кажется простым и легким, даже признаваться в самых нехороших проделках. В самом-самом плохом случае папа слегка отодвинет его от себя и, глядя в лицо, строго скажет: — Лорд Фарамир! Это уже совершенно никуда не годится. Мне кажется, тебе следует завтра после занятий постоять полчаса у стенки и подумать о своем поведении. — Я, конечно, постою, если ты велишь, — опуская глаза, говорит Фарамир. — А думать я и так думаю. Чаще всего отец помолчит и скажет: — Ну что ж, думай. Потом расскажешь, до чего додумался. Но если даже и велит стоять, то что такого? Стоишь себе и смотришь, как песок бежит из верхней половинки часов в нижнюю. Горка внизу сперва растет быстро, а потом перестает расти. Песчинки скатываются с крутых склонов и убегают к стеклянным стенкам. Сколько раз видел — а все равно интересно. В отличие от младшего брата, Боромир каяться в грехах не торопится. Нет, он свободно, без всякого принуждения расскажет, что с правописанием опять нелады, и откуда на носу свежие царапины. А потом замолкает, будто ничего больше не произошло. Но папу разве обманешь? — Это все? — спрашивает он. Боромир закусывает губу и нагибает голову, словно бодаться собирается. — Ну, ну! — подгоняет его отец. Тогда у Боромира прорывается с обидой. — А чего она! Я еще слова сказать не успел, только поздоровался, а она уже: «Я надеюсь, лорд Боромир, что хотя бы сегодня вы постараетесь обойтись без экс… эск…» Последние слова он говорит намеренно скрипучим голосом. — Без эксцессов, — подсказывает отец. — Да, без них. Я ответил, что уж я-то совершенно точно обойдусь — мне эти самые эк…эксцессы низачем не нужны. А она: «В вашем возрасте уже пора знать значение подобных слов!» А какое ее вообще дело до того, какие слова я знаю? Просто она меня невзлюбила, вот и придирается… «Она» — это новая учительница танцев. Хотя она и новая, но сама по себе довольно старая — морщинистая, сухая, прямая, как палка. Про нее говорили, что она выучила нескольких знаменитых танцоров. Видимо, потому ее и наняли, когда прежний учитель получил в наследство небольшое имение и оставил службу. С Боромиром у нее в самом деле не заладились отношения с первого же дня. — А она и не обязана тебя любить, — говорит отец. Боромир слегка теряется, а Фарамир чувствует досаду: зачем папа так? Ведь сам все понимает, а говорит — будто поддразнивает Боромира. — Любить она не обязана, — негромко, но четко произносит Фарамир. — Но и так сильно НЕ любить — тоже не за что. — Ты бы не ввязывался в эти дела! — строго говорит отец. — Я разве ввязываюсь? — удивляется Фарамир. — Просто я всегда рядом стою и все слышу. — А еще она меня все время на него натравливает! — сообщает Боромир, подбородком указывая на младшего брата. Брови отца сходятся совсем близко. — Это каким образом? — А таким! «Посмотрите на лорда Фарамира! Вот как надо держать спину!», «Берите пример со своего брата! Он хоть и моложе вас вдвое, но уже усвоил, как ставить ноги». И так по сто раз на день! Вот если тебе кем-нибудь станут так тыкать в нос? Отец хмурится сильнее. — Ладно, — говорит он. — Я разберусь… — Ну, ты молодец! — уважительно говорит Боромир, когда отец уходит из комнаты. — Он меня немного с толку сбил, и я стою — не знаю, что сказать. Вот все мне понятно, а слов нет, будто разбежались. А ты в два счета все объяснил… — Так ведь он тебя с толку сбил, а не меня, — скромно отвечает Фарамир. На самом деле все не совсем так. Фарамир действительно умеет точно объяснить, что к чему. В нужный момент правильные слова как будто сами к нему приходят. «Очень рассудительный ребенок» — так часто про него говорят взрослые. Папа, правда, от такой рассудительности кусает губы и отворачивается, но не выдерживает и начинает хохотать. Это немножко обидно, но Фарамир так любит, когда папа смеется, что обида тает, так до конца и не появившись. А вот Боромир ничего смешного не видит. — Хочешь, — предлагает он, — завтра, когда нас поведут во двор, я тебя покатаю? Он умеет быть благодарным. Фарамир обрадованно кивает. Все-таки у него лучший в мире брат. Жаль, что сегодня его не было рядом. С ним было бы в сто раз легче. А ведь он еще ничего не знает там, у моря… Подумав об этом, Фарамир не удержался и снова всхлипнул. Отец вытянул из-за обшлага очень белый платок. — Вытри лицо. Платок большущий и очень мягкий. Фарамир словно нырнул в него. От материи чуть-чуть пахло чем-то горьковатым и свежим, и от этого сделалось немножко полегче. Фарамир глянул из-за платка папе в глаза и спросил, наконец, о том, что мучило его целый день: — Папа… а если бы не пошел дождь, а было солнышко, то мама… ей тогда не стало бы хуже? Ему показалось, что папа его не понял, но это длилось всего мгновение. — А, вот ты о чем… Нет, Фарамир, — сказал он, и в голосе была непривычная грусть. — Дождь и солнце тут ни при чем. Мне целитель сразу сказал, что ей осталось несколько дней. Фарамир сник. — Значит, все было напрасно… — почти прошептал он, но отец услышал. — Нет! — сказал он очень твердо, почти строго. — Ничего не было напрасно. — Он внимательно посмотрел на Фарамира. — Ты, быть может, сейчас меня не поймешь, но запомнить постарайся. Бывает такое, что важно даже не сколько человек проживет, но и как он будет жить. Фарамир наморщил лоб, соображая. — Подумай сам, — предложил отец. — Есть разница — провести свои последние дни в той мрачной палате, среди голых стен, глядя в потолок, или видеть небо, солнце, зелень… И ты был рядом почти все время. В палату тебя, скорее всего, больше не пустили бы. А если бы и пускали, то ненадолго. И ты сидел бы испуганный, тихий и не знал, что сказать. А она смотрела бы на тебя и… — он не договорил и, помолчав, продолжил. — Мне кажется, она невольно все силы собрала, чтобы прожить эти дни… так, как прожила. Быть может, если бы она лежела в полудреме от снадобий, то прожила бы на день или два дольше, но что толку от таких дней? А так… я же видел, что она была счастлива. Казалось, что никаких радостей в жизни уже не осталось, а она была счастлива. Ты подарил своей маме несколько лишних дней счастья. А это очень много, можешь мне поверить. — Я верю, — сказал Фарамир, благодарно прижимаясь щекой к отцу. — Только это не я, а ты. Ты ведь приказал маму во двор выносить. И все там устроить. — Я без тебя мог не догадаться. Или бы догадался позже. И ведь я не мог быть с ней все время, как ты. А это тоже было важно — чтобы рядом был… кто-то из нас. — Пап, а Боромир приедет? — Конечно. Я уже послал за ним. А сейчас… я должен идти. А ты обязательно чем-нибудь займись. Не сиди так. Понял? — Понял, — неохотно слезая с папиного колена, вздохнул Фарамир. Был еще один вопрос, который не давал ему покоя: как же они теперь будут жить — без мамы? Но ему почему-то казалось, что на этот вопрос отец не сможет ему ответить.