here is my pledge

Хонджун не забывал ни на мгновение о своем прошлом. Каждый вечер, закрывая глаза, картины чудовищной резни всплывали в его воспоминаниях. Каждое утро он просыпался с гудящей головой, совершенно разбитый. Потерянная семья, сожженный дотла край — это был его личный крест. Поэтому он однажды взялся за меч. Поэтому королевство должно быть уничтожено. Его искалеченное сердце сыграло с ним искусную шутку — только благодаря ему он выжил; только из-за кровоточащей раны был жив его дух. Но как же тяжело было нести это бремя и каждый день сгорать в пламени, что чувствовался адским. Уен скрашивал его будни сиянием своих златых глаз и бесконечными рифмами. Хонджун все гадал, какими причинами разум Уена — словно бездонный лаз; гадал, почему же так вышло, что тот увязался за ним, не имеющим ни кола, ни двора. Было трепетно слушать его звонкий глас; интимно делить ночлег и простую еду. Иногда — зачастую — казалось, что дух его где-то не здесь; парит в небесах, возможно, взирая на смертную твердь. В Уене секретов таилось множество — человеческой жизни не хватит, чтобы сломить это олово. Хонджун спал и видел; бодрствовал наяву: как светлая сталь вспоминает свое существо звездой и небесным огнем обращается над толпой, проливая кровь; представляя души суду. В такие моменты его не трогал ни вид, ни звук; становилось неважно: кто они, откуда, куда идут. Едва ли даже Уен мог пробиться сквозь череду разлук, истязавших разум Хонджуна денно и нощно. Но с ним было куда приятнее. Проще. Так погибает закат вокруг темнящейся земли; так наступают сумерки, когда полуночный дым застилает равнины и самые темные умыслы. Хонджун чувствовал дом вдали от собственной родины — в овраге, в таверне и в поле — руки чужие казались практически гласом божьим. Еще бы они задержались на коже подольше, чем краткий час золота; Хонджун был робок и в жизни не смел бы просить о большем. Уен словно все знал — улыбался смешливо и знающе. И правда, эмоции — его поприще; сурово дозировал каждый внимания знак и легкую поступь; взгляд его был понимающим, словно когда-то он был на месте Хонджуна. Он пытался учить его магии. Камни взлетали и падали, ведомые рукой его мягкою; они были податливы, словно морская вода под лу́нами. Словно они влюблены в Уена всеми своими рунами — оттого и провал Хонджуна казался больнее; казался уколом жгучим. Разве не можешь смотреть на меня? Разве не лучший я среди лучших? Кто мог бы еще поднять восстание и повести народ на войну с иллюзией? Хонджун не забыл свою месть; гнев все так же пылал в его сердце огнем плакучим. Просто не счесть трепет душевный и духа стенания — Уен улыбался слишком красиво и слишком отчаянно, чтобы не молиться ему и не грезить о нем ночами. Казалось, он был ниспослан в нужный момент небесами, когда Хонджун потерял связь с реальностью; забылся во страхе; заблудился в дороге дальней. Уен направлял его, напрашиваясь на ласку, подлезая под руки, взваливая на себя груз тяжкий — любить неприступный камень и того будет проще, чем провожать завтрашнего владельца престола по тавернам, где тот непременно напьется. Уен не жаловался — напивался с ним за компанию, а песни горланил едва ли не громче и чаще, чем будучи в трезвом виде. Он танцевал — и силуэт его в дыме табачном скрадывался из призрачных линий, условных и страшно манящих; он был так прекрасен — в тавернах, на бранном поле и в хмуром туманном рассвете, — что зачастую казалось — и не человек он вовсе. Просто такое случается — во время стылой росы, когда солнце еще не встало, воздух тяжел и пропитан влагою, ароматами диких трав и предчувствием древней магии. Хонджун ощущал это ранее, выбегая ребенком в парадную, только чтобы вдохнуть полной грудью и почувствовать нечто, похожее на причастие — он не ведал тогда, что он должен искать, где упрятан его Грааль и ревущая слава; но он наблюдал за этим сейчас, спустя столько лет. Как золотые очи сверкают алмазами в дикой траве и густом тумане — во сто крат более яркие, чем звезды родного края. Как прощаются руки, что сильнее, чем путы из стали, что нежнее улыбки мамы — искусство одним только видом сказать: «навсегда прощай». Как расправляются черные крылья, как скрипят железные перья, как стонут осколки тумана, растворенные вмиг силой древнее, чем вся их земля. Вмиг пропадают слова — их забрала красивая сказка, внезапно ожившее чудо, настоящий дракон, что появляется ровно тогда, когда нужно, и ни минутой позже. Он любит лишь храбрых духом, с нежными сердцем и кожей — свою непохожесть; его преданность — что огненный настой, — сбивает с ног, оставляя после себя не то счастье, не то разруху, но всегда — след глубокий, болезный, местами даже кривой. И Хонджун, запутываясь в травах, срывая голос, не смеет забыть ни свое счастье, ни свою горечь; кричит: — Стой! Подожди! Можно пойти с тобой?