Любимая игрушка

Капли разлетаются во все стороны, ковёр мокнет, темнеет, нити разных цветов выглядят контрастнее, и Арсений видит на нем едва ли заметный в обычных условиях узор. Он приоткрывает рот буквой «о» и старается дышать — ведь дыхание сперло и нужно вспомнить, как это обыденное действие совершается. Антон выглядит, как восставший из глубин ада пиздец: с разметавшимися после сна волосами, приспущенными штанами и членом в руках. Антон стоит, поставив одну ногу на тумбочку, как охотники на фотографиях с медведями, опирается локтем в ляжку и подпирает кулаком подбородок. Арсения малодушно посещает мысль: как, блядь, они все это будут оттирать, — но именно эта мысль заставляет внутренности сворачиваться узлом. Антон метит свое, их имущество, каждый, — блядь, сука! — угол, и он может себе это позволить, может купить и тумбочку, и кровать, сделать ремонт, отодрать и вынести на помойку пресловутое ковровое покрытие. Он находится на своей территории, и Арсению дозволено видеть его таким. Арсений соврет, если скажет, что его это не заводит: его моторчик тарахтит из последних сил и выдыхается, — к таким мощностям он не приспособлен. Он не может ничего с собой поделать, но одна только мысль, что Антон может купить себе чуть ли не новую комнату, заставляет поджилки трястись. Это бьющееся внутри грудной клетки чувство безопасности, забота, — Арсению не нужно думать о деньгах рядом с ним, о гипотетическом голоде и экономии. Он и сам хорошо зарабатывает, да, спасибо, но в дальнем уголке сознания все равно есть малодушная мысль о том, как легко это все потерять. Мало того, он сам — одна из вещей, которые принадлежат Антону, а вещи, к счастью, много думать не надо. Антон, — благослови Господь его объемный мочевой пузырь! — перестает опираться на ногу, встает на обе, тянет на себя выдвижные шкафчики их прикроватной тумбы и ссыт прямо туда, на сложенное аккуратными стопками белье. Пиздец-пиздец-пиздец, — Арсений, как хороший омега гладил, стоял у доски, выправляя утюгом заломы, отпаривая малейшие шероховатости и неровности, — и Антон своими действиями, каплями на ткани говорит: «Мне посрать. Ты и твой труд принадлежите мне». Щеки от этого краснеют, внутри жарко и Арсению уже сейчас приходится пережать себя у основания, чтобы не кончить. Из них двоих оправдания нет только у него — это он в трезвом уме и твердой памяти, это не у него гон и не его уносит. Но, блядь, он выгибается дугой, поворачивается к Антону животом, как хороший песик, потому что ему нравится находиться среди этого пиздеца, быть с ним в одной комнате и смотреть. Он скулит, и Антон впервые оборачивается на него, смотрит своими огромными черными глазами, рычит и кидает в него промокшую обоссанную футболку: — Надень. Арсений не успевает ее поймать, она падает на живот, влажная, тяжелая, — и он откидывает голову, натужно скуля. Антон выжидает: останавливает, кажется бесконечный, процесс мочеиспускания, стряхивает последние капли обыденным, методичным даже движением. Его кадык дергается, и он с раздувающимися ноздрями рявкает: — Я жду. Пальцы у Арсения трясутся, он разворачивает ткань, кладет ее себе на колени, — домашние штаны мокнут и пачкаются, — и садится, чтобы было сподручнее. Он натягивает через голову футболку, ткань облепляет лицо на секунду, и он становится одним из предметов в комнате, — тумбочкой ли, ковром — которым не нужно принимать решения, которые на все сто процентов Антона, и воет, не сдерживаясь, кусает хлопок, — и на языке вспыхивает кисло-соленый привкус. Ему противно, но он хочет, чтобы ему было противно, он хочет быть гадким мальчишкой, потому что он Антонов гадкий мальчишка. Он не услышал шагов, и футболку дергают вниз нетерпеливые властные руки. Арсений снова видит комнату, промаргивается: над ним нависает любимый альфа. И не успевает он сделать и вдоха, как его тянут за волосы, заставляя показать шею, подчиниться, проверяют на вшивую покорность. Антон наклоняется к шее и шумно втягивает воздух, а Арсений пищит от рвущегося наружу восторга. Его, целиком и полностью его. Антон проходится языком по шее, лижет, и метка на шее сильнее пульсирует. Антон впивается в нее зубами, и Арсений обмякает от самого жеста: как котенка за шкирку, — прости Господи. Слюнявым языком Антон зализывает очертания своего укуса, снова кусает, мелко и часто, словно не может решить, чего хочет больше: вжать в себя, крепко, до боли, разрушить от того, как чувства не умещаются внутри, или ласкать до потери сознания. — Пометь, пометь, пожалуйста, Антон, пометь. Антон толкает его на кровать и забирается сверху, придавливает коленом член, и Арсений воет, запрокидывая голову. — А тебе все мало, — констатирует Антон, забираясь пальцами под футболку и оставляя когтями жгучие красные полосы на ребрах, — хочешь еще и еще, хочешь выжать меня до основания? — перебирает слова Антон слепо, а Арсений не слышит их, только интонацию, и мелко кивает. Пытается изогнуться, потереться о ногу, но Антон жмет сильнее, — и он скулит от боли. — Течешь, как сука, — шипит Антон, размазывая коленной чашкой выступающую смазку, — тоже метишь, пачкаешь. Нравится тебе возюкаться в моей грязи, а, солнышко? Подтираться грязью у моих ног… — Антон облизывает языком губы, а Арсений мелко трясется. — Отвечай, — Антон сжимает футболку на груди и встряхивает, как куклу. — Ну, нравится?! Арсений ощущает себя дешевым заводным солдатиком, пластиковые руки пришиты к корпусу — в его случае впиваются ногтями в матрас, — ногами дергает, падает постоянно плашмя и кружится вокруг своей оси — Антона, — жужжа. И Антону, видимо, интересно, как долго его нескладный механизм выдержит, легко ли сломается. Антон вдавливает в него слова коленом сильнее, и Арсений изгибается раненой птицей. Зеленые глаза прямо перед ним, и та легкость, с которой Антон удерживает его, будто открывает запрятанную было постыдную коробочку с мыслями: — Нравится, — Арсений выпаливает, дыша часто и мелко, но у него срывает все клапаны, и он не может остановиться: — пиздец, как нравится, — в висках ноет от собственной откровенности, — хочу грязью у твоих ног, пятном на твоих ботинках, — в животе пульсирует, щеки рдеют, но он видит жгучие глаза без радужки и стонет: — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Антон отпускает его. Падение — пусть и на матрас — выбивает стон. Тянет за ноги к краю кровати и стягивает домашние брюки. Они цепляются за лодыжки, и он рычит, распарывая когтями ткань и откидывая лоскуты. Антон раздвигает арсеньевские бедра, совершенно не заботясь о том, каково Арсению. Под ним его кукла, и если ему захочется — он разломает шарниры и оторвет голову. — Я буду драть тебя, как сучку, весь день, — Антон въезжает в него одним движением, и даже по обильно текущей смазке больно. Но боли этой хочется, этой несдержанности. Любимая игрушка хозяина, так он себя чувствует. Антон двигает бедрами, рвано, резко. Нависает, и кажется со стороны, что он черт. Что еще немного и за спиной распахнутся могучие черные крылья, и крылья эти заменят Арсению Солнце. Кровать скрипит и раскачивается, а Арсения шатает вместе с ней, будто у него своих движений больше нет, одни только Антоновы. Яички бьются о бедра, и звук этот заставляет Арсения скулить. Антон ломает и собирает заново, знает все желания, все ключи от потаенных стремлений, словно они связкой у него на бедре висят, и он трясет ими прямо перед арсеньевским носом, вытаскивает на свет и говорит: вижу. А теперь буду играть. Он чувствует, что узел растет, и что Антону совсем немного остается до пика. Тот наклоняется, внюхивается, на секунду теряясь, падая еще глубже в порок своего удовольствия. — Грязный, изломанный, — шепчет он в ключицу и кусает с рыком, — мой. Антон кончает, и узел распирает нежные стенки сильнее. Арсений словно булькающий шарик, ему кажется, если Антон войдет еще на сантиметр — он не выдержит, лопнет. И Антон входит, а он кричит, горячие слезы брызжут из глаз, ему хорошо, как вычищенному до блеска мундштуку. Хорошо-хорошо-хорошо, — Арсений выплескивается себе на живот, на прилипшую второй кожей ткань, и оттого, что он пачкает Антоновы сокровища — а иначе эту проклятую футболку сейчас и не назвать, — его уносит еще дальше и сильнее. Антон запирает свою сперму узлом, видит мокрое пятно на ткани и обмакивает в нем свои невозможные длинные пальцы. Смыкает их, чтобы тут же растянуть, увидеть невозможную тонкую ниточку между и рассмотреть со всех сторон. И Арсению кажется, что это его со всех сторон рассматривают, препарируют, что это его душа сейчас на операционном столе, и доктору можно только довериться, — а доктору ли? Не палачу? Но Антон усмехается, радужка от первого оргазма становится чуть меньше, — значит, сможет буквы в слова, слова в предложения, а предложения — запомнить. И его лицо освещает улыбкой, довольной, как у сытого кота, он подносит капли к носу, жмурится, вдыхает и говорит: — Правильно, — и Арсений замирает. — Мной пахнешь. Арсений расслабляется всем телом, каждый мускул напряжен был: лишь бы угодить, подстроиться, а сейчас отпустило, как пружинку. — Мокро, наверное, да? — шепчет Антон, проводя ладонью по боку, а Арсений всхлипывает, застигнутый: вроде и головой это все осознает, вроде и так же понятно, что, да, мокрый, помеченный, расхлябанный, а вслух сильнее режет: — Давай снимем, маленький. Арсений делает глубокий вдох, голова кружится, а руки ощущают касание пальцев, медленно тянущих футболку вверх. Иррационально — не хочется. Будто Антон его разлюбил, будто больше не считает своим, будто метить — не хочет. У него текут слезы, и Антон перестает тянуть, большим пальцем собирает и бормочет: — Чего ты, Арсюш? — Антон осторожный, а Арсений головой из стороны в сторону мотает, руки сводит, не дается, — Так бы и сказал, солнышко, — вместе с бархатом слов на Арсения льется поцелуй, нежный в щеку, ласковый. — Боже… — Антон выдыхает тихо, — поцарапал тебя, да?.. Арсений хрипит, потому что, да, поцарапал, а теперь… — Больше не хочешь? Антон вздрагивает, утыкается носом в висок: — Солнце… — Больше не… — Тч, — Антон падает на него, накрывает всем телом и шепчет: — Я не жалею, маленький. Я просто беспокоюсь, что тебе было больно. Арсений мелко дрожит, его отчего-то туда-сюда кидает, ему хорошо, хорошо, правда, а еще так плохо почему-то — стыдно за то, что было хорошо, что так сильно хотелось, и сейчас хочется, и что Антон потерялся, а ему было так славно и сладко, а сейчас он совсем размазанный, кучей несобранной, и… — Мой, — шепчет Антон тихонько. — И футболка моя, и царапины мои, и ты, сопливый и опухший, мой. И это именно то, что ему сейчас нужно, как ни крути: чтобы Антон заверил, что все хорошо, что он не сошел с ума и что он все еще нужен.