Гобелен Публия Муса

Сегодня ночь особенно теплая. Лунный серп затмевает своей яркостью тысячи близлежащих звёзд. Чон У невольно любуется видом, не зацикливаясь на беседе с Мунджо, голос которого тянется лоснящимся шелком и вносит ещё большего умиротворения для, казалось бы, обычной встречи на крыше. Мунджо ставит локти на перила и вглядывается в сияющие полумесяцы в глазах Чон У. Искры отражённые в полуприкрытых ресницами зрачках неистово завлекают его в плен. Глаза Чон У щурятся от улыбки и звёзды в них, будто салютами разлетаются по лугу небосвода. Со ухмыляется и аккуратно берет в руку чужую банку пива, которая бы выскользнула из расслабленных пальцев отрезанного от внешнего мира хозяина и беззвучно канула в бездну перекрестков, если бы не он. Юн, как бы проснувшись резко вздрагивает, потревоженный, он не понимающе сводит брови в немом вопросе. – Банка бы упала, если я не бы проявил инициативы, — Мунджо делает вид, что не обращает внимания на то с каким интересом Чон У засматривается на черты его лица облепленного по краям перламутровым светом Луны, будто пудрой: — Тебе не холодно? Твои уши покраснели. — А-а, э-это… — взгляд Чон У скачет к белой шее, длинным пальцам, жемчужным пуговицам летней, но плотной рубашки. — Держи, остудись, — Мунджо не нужен ответ, ему вполне достаточно реакции. Он с улыбкой протягивает банку пива, мимолётно касаясь рук Чон У, от чего по телу молочной рекой расплывается тепло. — Ты никогда не думал, что убийство путем удушья можно сравнить с метеором? Чон У вспомнил почему он изначально хотел отказаться выпить с ним. Его всего будто окатило ледяной водой, взгляд отрезвел, а уголки губ настороженно спали вниз. — Лапуля, не злись, это размышления о твоей книге, а не то, что ты подумал, — Мунджо наигранно расстроился, глотнув холодного пива: — Представь, горло с усиливающимся нажимом сдавливают руки и ты ощущаешь жар. Жар влитый в вены, возросший на коже, скопившийся грязью под ногтями, словно жертва – отломленный кусок кометы, она возгорается от ужаса, преодолевая атмосферу Земли, то есть убийцу и даже не коснувшись великих гор испускает дух, представил? — Вау… — разнесшееяся в голове «ахуеть» отдает голосу придыхание, а улыбка Мунджо наполняется задорными смешинками: — Это… Действительно интересно. Чон У-писатель подсвечивается ореолом вдохновения и увлеченно навостряет уши от предвкушения... Он по-честному готов признать, что заинтригован. — Знаешь, я по неизвестной причине вижу в твоём пианисте душу европейца. Томас Манн писал… (Чон У завороженный понимает, что никогда не видел Мунджо таким. Это правда? Со Мунджо может распылять вокруг себя ауру спокойствия и безопасности?)…такие люди обязаны творческим миссиям, установленным собственным «Я»… (Как долго Чон У страдал в параноидальном побеге от всего мира, чтобы сейчас чувствовать это убаюкивающее покалывание?)…под миссиями я в этом случае имею в виду убийства, а также… (Он старается держать форму у наливающихся свинцом глаз, потому что он действительно хочет поверить, что в эту ночь, под растущей Луной Мунджо снимет загадочную маску и взаправду, выпрямив шею, откроет себя изнутри для него одного)…не обременены радостями мирской суеты, они никогда никогда не были искушены поездками за пределы Европы. Чон У слушал. До этого ему никогда не доводилось видеть настолько болтливого Мунджо. Посвящение таких гимнов одному мнимому наброску персонажа из детектива писателя чрезмерно льстит ему, даже смущает. Странная улыбка, манера речи, нависший грозовой тучей взгляд, в конце концов его строгая рубашка с рукавами до Сатурна в разгар июля просто напросто отталкивали, вызывали дискомфорт и пугали Чон У. Но сейчас было что-то такое, что притягивало, звало, все недостатки будто разгладились, лопнули и осталась приобретенная изюминка. Да, Мунджо странный, но это не делает из него плохого человека, ведь так? Дантист закончил тираду минуту назад и ему оставалось с полуулыбкой на губах рассматривать его неоконченное творение напротив. Сейчас не совершено ни единого мазка, в углу наляпан эскиз, а тонкие полосы начерчили контур. Мунджо нравится позиция тени на этом портрете, она полупрозрачная, через неё просачивается миндалевидные горящие звёзды, но они не обжигают, наоборот лишь дополняют непримечательный сгусток тьмы и будто оживляют. Тень несёт свою привилегию — способность выделять, окаймлять четкий образ и быть его вечным спутником. Мунджо растягивает ласковую улыбку по лицу, выпрямляет руку и тянется ею к Чон У. Стылые подушечки нежно водят по щеке писателя, пробуют прикосновение на вкус, ожидая ответа. Чон У, выведенный из потока рассуждений немеет, кожу обдаёт мурашками от непривычного холода. — Я замёрз, ты не против? — на щеках лежат уже обе ладони, плывя пальцами по круглым изгибам. Чон У даже не имеет представления как реагировать. Казалось, дискомфорт уж был обязан возникнуть, но нет, вместо него нутро заразилось нежностью касаний, приятное чувство сковало аорту и в моменте сердце будто замерло. Но подобные методы согревания всё равно подняли противоречивые вопросы внутри Чон У. — Может лучше сделать чай или воспользоваться батареей? — неловкое молчание давящим грузом почему-то распространялось только на Чон У. Спокойный, как удав Мунджо хмыкнул. — Я уже почти закончил, — ощущение, что Чон У расплавится от то ли напряжения, то ли смущения нарастает с каждой секундой. Мунджо жмётся тыльной стороной ладоней, растягиваясь от гнатиона по всей области подбородка. Чон У сглатывает свою уверенность, закрывает глаза и теряется в ощущениях, он чувствует себя углом о который так любят тереться уличные коты. Восточный ветер перетекающий в волнующееся, обдающее шею горячее дыхание почти не волнует Чон У. Главное слово — почти. — Лапуля, ты такой добрый. Ты позволишь мне отблагодарить тебя? — Мунджо прилипает губами к чужой шее и зарывается пальцами в короткие черные волосы: — Согреть в ответ другими словами. Дантист срывается на шепот, а Чон У дрожит. Огненные поцелуи разносятся по всему лицу, а язык прилипает к полуоткрытым губам. Мунджо размазывает запах алкоголя, пепла сигареты, кислого плюща и сладкого мугунхва, а Чон У почти трясет. Его пьянство с Мунджо дало свой запретный плод от которого Юну откреститься не вышло бы никогда, потому что он неверующий. Он двигает головой в бок, обнажая девственно чистую шею и позволяет Мунджо вкусить, сотворить грех, с силой потянуть волосы и услышать сочащийся стон, схожий с рыданиями ангелов. Но Чон У наслаждался, надавливая пальцами на плечи и затылок его Мунджо. Винить во всём пиво кажется чем-то нелепым. Чон У вспоминает промёрзшие дождем стены и трапециевидные мощные мышцы спины, обвитые лонгсливом, на которые он засмотрелся по собственной оплошности, вспоминает тот будоражащий трепет при виде неровных рубцов на теле, острых ребер, розовых ключиц, медленно вздымающегося солнечного сплетения, симметричных капель кристальной воды, стекающих всё ниже, всё глубже в Мунджо и взгляд: изучающий, скользящий по телу с гибкостью большой кошки, неторопливый. Чон У блаженно стонет, Со расстёгивает две пуговицы на рубашке и гладит расцветшие плечи, засаживая их семенами мака. Мунджо закатывает глаза от дозволенности его бесконтрольным действиям со стороны лапули. Он целует — лапуле нравится, кусает — лапуля прокусывает губу и он слизывает кровь, всасывает кожу на груди, сжимает ладонями его мягкие формы, отрывает пару пуговиц, впивается до синяков в бока — лапуля в исступлении толкается языком в его рот и приглушённо хнычет. Жар льётся и испепеляющим воском растекается по нервам. Чон У теплохладно выставляет руки вперёд, избыточно восстанавливая дыхание, а Мунджо падает на колени и тянется сорвать последние хлипковисящие препятствия перед обретением награды. Пуговицы толчками бросаются в бег, а дантист удовлетворённо облизывается. Он прикладывается щекой к внутренней стороне бедра и Чон У еле сдерживается от просящего скулежа. Мунджо кусает его сквозь брюки и от такого внизу у Чон У задыхается клубок нервов, он загнанным зверем вжимается в перила и ухмыляется, когда Со тянется за ним словно йо-йо на ниточке. Мунджо замедленно, методично выбирает чужой ремень из петелек, освобождает мышеловку и Чон У не слышит лязга. Зато он ясно может определить колющий холод ночи, жгучие ладони и захлопнувшийся капкан зубов на молнии. Чон У впитывает, записывает себе на пленку этот взгляд: гордый, голый, возбуждённый, первобытный, … первозданный. Молния трещит, как и выдержка Чон У. Мунджо ухмыляется, оглядывая мокрое пятно на трусах и сердцевидными губами, затем носом узорчато водит по бёдрам, он щекочет ногтями поясницу и резко вонзает их по бокам ягодиц, разводит полусферы, наслаждаясь прерывистым дыханием над головой. Он наигранно осторожничает, плавно гребёт подбородком из стороны в сторону, соблазнительно склонившись к неприкрытому лобку. Плененный Венерой, потёртый предэякулятом и налитый кровью член Мунджо ощущает вставшими дыбом волосами и сладкой плескающейся негой от смазанных, нелепых, небрежных движений у его кадыка. Ртом, охваченным Марсом он слегка касается головки. Чон У дышит ошалело, непрерывно, а Мунджо пронзает уретру языком и писатель — строптивая и нетронутая душа — дёргается в ритме страсти, мажет уголки губ вязким предсеменем, сжимает все органы внутри от перетирания яичек. Охает. Поражённо, резко и гулко. Мунджо вобрал головку, пляшет по ней языками огня, а Чон У нетерпеливо брыкается, впиваясь ладонями в чужие плечи, неуловимо и неумолимо крадущимися к горлу рубахи, они задевают воротник, проникают под ткань и пылко водят по спине. В зависимости от темпа Мунджо: втягивающего щёки для остроты и раскрывающего на секунду рот для злых толчков к твёрдому стволу; Чон У, то мягче, то жёстче царапает его лопатки. Мунджо заталкивает член до глотки, подавляет рвотный рефлекс, чтобы разомлеть от громкого и несдержанного стона его лапули. Он ускоренными движениями обводит языком всю длину и Чон У выгибает спину, от прилившей силы он впечатывается ногтями, скребёт ими по чужой спине и Мунджо рычит от смешанной боли и удовольствия. Он жаждет жестокости Чон У. Он жаждет Суда и Суд приходит. Чон У мотком закручивает клочок волос Мунджо и тянет, насаживает на себя, оттягивает и снова притягивает. Они будто две галактики, ждущие друг друга миллионы световых лет, такие разные, но объединившись воссоздали ангела, бабочку, мотылька, всё, что символизирует превращение у притяжённых. Чон У не милосерднен. Он рвано дышит, остервенело стонет или шипит, с лихорадочным блеском в глазах вбивается в податливое горло, бронхи, трахею, лёгкие, рёбра, позвоночник, а Мунджо рассеивает, расслаивает своё тело на кусочки. Жертвует собой на благо Божеству. Чон У ведь Божество. Настырное, дерзкое, юное, благородное, проницательное и свергнутое небесами Божество. Кто заслуживает внимания Божества, кроме его следователя? Чон У трескается от переполняемого жара и кончает с пронзающим, звенящим, барабанящим по ушам стоном. Его лебединая шея горит в огне меток Дьявола, его пропитанная потом рубашка качается на ветру, словно крыло, синяки на боках и плоском животе, словно перья, а для Мунджо от птицы святилища осталась лишь ядовитая любовь. Ударившая в голову, как адреналин в кровь, безумная, лишённая смысла и грации, вызывающая привыкание, амок, боль смешанную с лаской, надёжностью, верой и жертвенностью. Любовь. Мунджо слизывает и глотает остатки спермы на глазах Чон У, выпускает вздрогнувший от шершавого языка член, встаёт с колен и шатаясь, обнимает писателя и вдыхает свежий ночной воздух, пропитанный раскаленной влагой их соприкасающихся тел. Чон У роняет голову на грудь и ему правда хорошо сейчас. — Надеюсь, ты достаточно хорошо согрелся, лапуля.