Будь его воля...

      Взор впился в потолок сам по себе, будто овил толстой тугой лозой всё, находящееся в поле зрения, — по-зверски и бесчестно. Так сказать, соответствующе настроению. Оно было вновь испорчено, вновь по той же причине.       «чья это вина, ихи?»       Но признать истину вслух — всё равно что хрустнуть и порвать гордость, заботливо завёрнутую в пластиковую заводскую упаковку механическими ржавыми щипцами. Она одна, а любой правде найдётся целая сотня лжи, где вторая первой в разы слаще и удобнее, и больше тысячи навязчивых, в самом деле ничего не стоящих оправданий.       Ведь тлеющая ярость изначально имела совсем другой ориентир, это просто Картман дёрнул за рукоять для кантовки, пребывая в стадии отрицания, и оторвал её к хренам собачьим.       Случайно, но с корнями, без всякого сожаления и ощущений в целом.       Он ничего не почувствовал, зато поймал себя на мысли, что это больно похоже на конкретные воспоминания из его детства — как он отрывал кузнечикам лапки и смывал пауков в старый водосток. Совершенно ни-че-го; ни от жалкого безлапого кузнечика, оставленного без зазрения совести на расколотом бордюре возле начальной школы, ни от захлебнувшегося в мутной воде паучка в неприветливой, холодной и ржавой ванне. Где-то в грудной клетке, там, где должно быть сердце, нет ни капли того, что люди обзывают состраданием.       Значит ли это, что он не такой, как все, неправильный? или что неправильные все остальные?       Честно, Картману глубоко насрать на подобные педиковато-философские размышления, которыми грешит Брофловски в соответствии со своим незаменимым амплуа криводушного моралфага и которым податливо поддаётся его близкий-преблизкий дружок, Марш, при эбриете и интоксикации. Ему никогда не казалось интересным вот так сидеть — в одиночестве или с кем-то, неважно, — и думать о бытии жизни и человека, человека и жизни. Бессмысленная и переоценённая муть, разве нет? Если всё время философствовать, гоняясь за вечными и несуществующими «ответами на главные вопросы», то когда, типа, жить?       Жизнь скоротечна, непредсказуема и в какой-то мере незначима. Всё умирает, и все умирают. В конце концов, на подоконниках всегда скапливаются неживые и неподвижные букашки, оставшись в противном одиночестве, без букашечего бога в небесах и сердцах, зато с острыми осколками тихушных надежд на чудесное спасение.       Чудес не бывает.       «ты не виноват, солнышко, ихи».       Картман уяснил ещё маленьким, совсем маленьким, когда столкнулся с сурово-жестокой реальностью, от которой мать его и не пыталась спрятать и уберечь хоть как-нибудь. За это иногда хочется прошептать ей в ухо искренние благодарности и хорошенько въебать по начавшему терять свою красоту лицу до первых тёмно-красных брызг из ноздрей и первого выбитого зуба.       Самого Картмана часто избивали старшеклассники, одноклассники и даже девчонки. В младшей школе он позорно сбегал с уроков плакаться любимой мамочке, и любимая мамочка слушала его вполуха, пока флиртовала с каким-то мужчиной по домашнему телефону, и всё щебетала, отмахиваясь, какой же лапочка у неё красивый мальчик.       Красивый — с выбитыми молочными зубами и кровоточащим носом; красивый — пухлощёкий, толстозадый, сисястый и прыщавый; красивый — на самом деле уродливый.       «кайл куда хуже, ихи».       Не уродливее всякого рыжего жидёнка, родом из Нью-Джерси — самого что ни на есть мерзкого олицетворения всего такого же мерзкого во плоти.       Кайл. Кайл Брофловски.       Кайла не поджидали у дверей кафетерия или школьных ворот, чтобы, болезненно стиснув обе руки, дружелюбно либо проводить до ближайшего угла, либо затолкнуть в тёмную каморку и подпереть круглую ручку двери стащенным из какого-то класса стулом. Кайла не били. Кайла любили. Не все, конечно, потому что мир ещё не окончательно сошёл с ума; но кто-то ведь определённо любил, лелеял даже — мамаша его чокнутая, папаша его чокнутый, уродский братец, бесконечные еврейские родственники (надо же, как расплодились!), педик Стэн и педик Кенни.       Картман, в отличие от них, его не любил.       «ни капельки, правда?»       Внутри что-то ёжилось, кололо и догорало от Кайла только. Это была уже давно сформировавшаяся ненависть, которая почему-то покрылась глубокими трещинами. В последнее время расселины заделать всё никак не удавалось. А их количество поразительно возросло в геометрической прогрессии с прошлого раза, из-за которого Эрик и по сей день негодует.       Как же, блять, так?       Он натыкается на одни и те же грабли. Раз за разом. Даёт себе обещания, что такое больше не повторится, и оно повторяется. Картман не может контролировать ни громкие мысли, ни липкие чувства, ни себя, ни то, что судьба-сука провожает его за ручку прямиком к Кайлу. На порог дома Брофловски, к школьному шкафчику или спортивному залу, где тренируются баскетболисты по вторникам и четвергам — всегда к этому жиду.       И оставляет рядом с ним, выбрасывает в открытое море совсем юным, глупым птенцом.       Пытайся лететь, пытайся плыть, пытайся дышать — и, обессилев, захлебнись.       «умри, умри, умри!»       Картман жадно и с нескрываемой злостью разглядывает что-то там, наверху, на потолке, пытается изобличить нечто в фотолюминофорах-звёздочках. Может, хотя бы они подскажут, по какой причине и из-за какого ублюдка он угодил в такую петлю. Но звёзды, когда-то давно налепленные, не вскрываются — молчат и сияют. Крохотные партизаны.       Вот же глупые. И те, кто их любит — тоже.       Сегодняшней ночью как-то по-необычному размеренно, спокойно и тихо, что очень удивительно, учитывая равнодушие уроженцев Саус Парка как к поздним часам, так и к крепкому сну друг друга. Обычно в этой части города никогда не бывает тихо, но сейчас не слышно даже лай дворовых собак. Лишь что-то в голове слишком громкое.       Картман хочет верить в то, что все попросту сдохли: не любит ни собак, ни людей. Он был бы рад, если бы это случилось.       А пока он умирает сам в ладонях жестокой, мерзкой суки и захлёбывается в океане сансары.       Пузыри в лёгких, подверженные внешнему давлению, легко лопаются единицами, десятками и даже целыми тысячами. Они не имеют ни значения, ни смысла. Как и остальное вокруг — видимое и невидимое, близкое и далёкое, ощутимое и неосязаемое.       От касаний чужих длинных пальцев с неаккуратно подстриженными ногтями всё загорается, плавится и уничтожается в чью-то коварную угоду.       Они едва касаются обнажённой грудной клетки…       Воздух спёртый, невозможный; вдохнуть полной грудью не получается и вряд ли получится в ближайшее время уж точно.       Диафрагма проколота, разорваны лёгкие, а кровавые пузыри продолжают лопаться-лопаться-лопаться. Тело поражает цунами непонятный недуг, и становится тепло, жарко, адски — невыносимо. Что-то проникает под кожу, ковыряется и прорастает вглубь изворотливыми гифами, уподобляясь мицелию.       мицелий скандирует — его слушают.              Высохли капилляры, артерии и вены. Сожжены хрящи, кости и мосты. Атрофированы части изувеченного тела — ноги, руки, шея — и мозги.       Бьётся только сердце, тихонько и едва подавая признаки жизни. Холодное, несчастное и мёртвое, пытается выдать себя за железное и новое, боится оказаться там, где люди оставили какую-то часть себя — на свалке разбитых сердец.       Сердце людям уже давно не нужно, но Картман отчего-то его до сих пор бережно хранит и тщетно заделывает трещины пластырями на нём.       Зачем?       мицелий говорит — за ним повторяют.       Без толку и так. Раз за разом происходит только то, чего вожделеет он. Картман уверен: за всем плохим, происходящем в этом мире, стоит именно он.              Но, вероятно, одному богу известны все его желания, скрытые под мерзкой копной рыжих волос, и это страшно.       мицелий шепчет…       «он тебе не друг. он смеётся над тобой и лжёт-лжёт-лжёт, ихи».       Будь его воля, Картман бы разбил чем-нибудь тяжёлым и тупым чужой череп на жалкие осколки, чтобы заглянуть внутрь целиком, раз глазком не получится, и узнать, о чём же Кайл думает. И — определённо — вырвал бы эти мерзкие волосы.       Будь его воля, Картман давно бы выколол Кайлу глаза. Без зазрения совести, без веской на то причины. Только потому, что хочется; только потому, что раздражает вечно. Штопальной иглой пронзил бы. Загнал бы её глубоко-глубоко, чтобы повредить извилины и мозг расковырять в кашу целиком.              «еврейское убожество, ихи».       Эрик немного ёрзает на кровати и поворачивается на другой бок. Он какое-то время пялится на пузырёк с таблетками, пытаясь вспомнить, не забыл ли принять их перед сном.       Так и не вспоминает.       Объятия со спины, тёплые и приятные. Дыхание ненадолго перехватывает, прежде чем Картман вдыхает свежий воздух полной грудью. В мозг наконец поступает кислород.       — Опять уснуть не можешь? — спрашивает Брофловски приглушённо и хрипло.       — Ага.       Кайл протяжно мычит, обнимает крепче и целует того в затылок.       — Отстой, чувак.       «ему всё равно на тебя, а мне — нет, солнышко».       Эрик в ответ только фыркает и задумывается, смотря на руки, что обвивают его.       Почти как лоза;       почти как гифы.       Будь его воля, Картман сломал бы Кайлу руки и разбил бы кувалдой его коленные чашечки, чтобы ходить не мог, а только, как жалкая букашка, ползать.       Будь его воля, Картман Кайла убил бы…       но мицелий пока молчит.       А Кайл — одинокий фитилёк посреди моря бензина, что способен его когда-нибудь сжечь.       мицелий вдруг истошно кричит.       «не вздумай! не вздумай!»       Картман аккуратно убирает руки со своего тела и принимает сидячее положение.       — Что такое? — спрашивает Кайл.       «не делай этого, солнышко. лучше убей его!»       Эрик оборачивается через плечо и поглядывает на Кайла, такого сонного и беспокоящегося.       Мило.       «нет! нет! нет!»       — Я пойду таблетки выпью. — Он шмыгает, включает небольшую лампу и хватает пузырёк с прикроватной тумбочки. — Кажется, я забыл это сделать перед сном.       — Хорошо, — соглашается Кайл, потягивается и обнимает подушку руками. — У меня в горле пересохло. Принесёшь и мне воды? — спрашивает и смотрит так принуждающе.       Будь его воля, Картман убил бы Кайла во сне, удушил бы своими руками или с помощью подушки, полюбовался бы синюшностью на чужих лице и шее, лопнувшими капиллярами в глазных яблоках и мелкими, точечными кровоизлияниями в соединительных оболочках век.       Но Кайл — его спасение.       — Конечно, детка.       Картман наклоняется, целует его в лоб, отодвигая мягкие кудри в сторону, и встаёт. Он уходит в ванную комнату, чтобы запить таблетку водой из крана и, взглянув зеркало, вспомнить, что он — это он, а не один из гифов блядского мицелия.