Sprezzatura

Она смотрела на испанский берег, пока не заболели глаза, потому что море и небо слились воедино и солнце, ослепительное и великолепное средиземноморское солнце, столь щедрое к империи Филиппа, засияло с небес и с глади морской. Испания осталась лежать там, за длинной белоснежной полосой — слиянием светила и его отражения. — Соболезную, мадонна, — сказал капитан Орацио Ломеллино, когда Софонисба наконец отлепилась от борта, сняла ладони с планширя. Оказывается, она вцепилась в него так крепко, что теперь ныли пальцы. Софонисба не видя скользнула взглядом по капитану Ломеллино. Она едва понимала, что соболезнования относятся к ее вдовству, а не к отъезду из Испании. Две потери переплелись в ее сознании столь тесно, что одну стало не отделить от другой, но вторая была непредсказуемой — и оттого более горькой. Софонисба ждала освобождения, а вместо него оцепенела от скорби. В Вальядолиде и в Мадриде, даже на Сицилии она только и ждала мгновения, когда сбросит испанский гнет, а теперь могилы Елизаветы и Фабрицио, нежные юные лица инфант и одухотворенное, грозное великолепие Эскориала влекли ее, как некогда влекла Ломбардия... Ломбардия, неуверенно напомнила она себе; Ломбардия и ее озера. Стоит только раскрыть окна, а за ними — синева в синеве, пышное, полное сладости цветение магнолий, томленый летний воздух... За столько лет она забыла, как пахнут магнолии в отцовском саду. В Испании тоже росли магнолии, и пахли они сладко. Софонисба прикрыла глаза. Волны памяти подхватили ее и отнесли глубоко в прошлое. Она очнулась, а капитан Ломеллино все еще вежливо — и настойчиво — ждал. Видно, не привык, чтобы его слова оставляли без ответа. Софонисба слегка кивнула. — Благодарю, мессер. Он поклонился. — Мадонна может располагать мною в любое время. Софонисба смутно улыбнулась. Призрачное восковое лицо Фабрицио колебалось перед ее внутренним взором, будто оттиск на дне морском. — И любым из моей команды. — Благодарю, мессер. — И смею заметить, что если мадонна пожелает узреть красоты Генуи, ей не найти лучшего знатока. — Я не думала посещать Геную. — Напрасно, мадонна! Он как будто требовал, чтобы Софонисба наконец похоронила своих мертвецов и обратилась к живым. Она бросила на Ломеллино отчасти гневный взгляд — и больше того, рассердилась на себя, потому что попалась на простую уловку. Плавание должно было занять примерно неделю. Достаточный срок, чтобы пережить тоску и наполниться предвкушением новой встречи с родиной. — Мне не раз советовали заказать галеон на испанской верфи, — сказал Ломеллино, — но я не люблю испанцев, а моя «Фарината» даст форы любому галеону. Трехмачтовая каракка с легкомысленным названием (19) была не единственной данью капитана традициям его родной республики: за поясом он носил генуэзский нож без гарды с потемневшей рукоятью из оливкового дерева. Это придавало Ломеллино вид лихого пирата. Его трудно было счесть красивым. Внешне капитан Ломеллино скорее напоминал северного варвара, который явился на корабль прямиком из войска Гейзериха: буйная рыжая шевелюра и борода, широкие ладони в мозолях от штурвала и канатов; руки для его тела были непропорционально длинными, а ноги — короткими, но эти недостатки исчезали в движении. Обветренное красноватое лицо, усыпанное веснушками, глубоко прорезали ранние морщины, и только по глазам можно было понять, что он еще молод — куда моложе самой Софонисбы. Он не умел говорить тихо, потому что привык кричать приказы через весь корабль, и голос у него давным-давно был сорван этими криками; Софонисба никогда не подозревала, что итальянская речь так притягательна, если звучит хрипло. У Орацио Ломеллино был талант оказываться там, где он был нужен. Он был вовлечен в жизнь корабля, жил направлением ветра, замирал, слушая волны, и даже на берегу чуть покачивался при ходьбе, словно под ногами у него всегда была палуба. Софонисба следила за ним с любопытством — большим, чем предписывали приличия. Этот не слишком красивый и простой в общении шумный человек обретал немыслимое обаяние, стоило ему заняться делом. Похожая энергия исходила от аскета Филиппа, когда речь шла о государственных делах. Забавно, что только теперь Софонисба наконец разглядела, насколько красиво, насколько благородно это качество — и не в короле, которого привыкла видеть, а в ремесленнике, каким, по сути, и был капитан Ломеллино. Его сын — ловкий как обезьяна, с равно цепкими пальцами рук и ног — босым бегал по планширю, вязал морские узлы, летал по вантам наравне с матросами, повисал на них вниз головой и бесстрашно прыгал в руки отцу. Он был плотью от плоти «Фаринаты». — Ох, как высоко! — Софонисба даже зажмурилась на мгновение и приставила руку ко лбу, наблюдая за мальчиком, пока тот карабкался наверх наравне с матросами, раздетый по пояс, в закатанных до колен белых — или некогда бывших белыми — полотняных штанах. — Не боитесь за него? — Нет, — с гордостью рассмеялся Ломеллино, — только не когда он на корабле. Джулио, сдается мне, висел на вантах еще до того, как выучился ходить! Весь смуглый и загорелый от лба до ступней, с черными как смоль волосами, мастью он пошел не в отца, но замечательно подражал его повадкам, интонациям и жестам. Софонисбу завораживало необычное сходство совершенно не похожих друг на друга людей: мужчины и семилетнего мальчика. Она несколько раз просила Джулио позировать, но у того едва ли хватало терпения на четверть часа. Инфанты многому бы его научили. А он бы многому научил инфант. — Я опоздал с рождением на сотню лет, мадонна, — разговорчивый, как положено итальянцу, Ломеллино то и дело подходил развлечь Софонисбу рассказами о Генуе, о путешествиях и делах торговых. На второй день казалось, что они знакомы добрых полжизни, хотя сама она не проронила о себе ни слова. Капитану было известно, что она — итальянка родом из Ломбардии, знаменитая придворная художница, приближенная испанской короны и вдова. Этим он вполне довольствовался; но Софонисба не заметила, как рассказала об Эскориале, о герцоге Альба, о Микеланджело, о путешествии через Пиренеи. О Елизавете и ее дочерях, о сестрах, об отце... — Не то я посоревновался бы с самим Колумбом! Но, увы, он уже обокрал всех генуэзцев на десятки поколений вперед. Мы так и останемся людьми промысловыми рядом с великим мореплавателем, даже если двести раз доплывем до Америки. Муравьи перед колоссом. Клянусь, если бы моя семья не была преуспевающей, я бы подался в пираты, и сэру Френсису Дрейку тесновато стало бы в славных испанских морях. У меня и корабль самый подходящий. Борта легкомысленной красотки «Фаринаты», на носу которой пышнотелая морская нимфа крошила дельфину генуэзскую лепешку, частично прикрывали свинцовые листы. На второй палубе стояли пушки, рядом с ними всегда была наготове кадка с чугунными ядрами. Каракку легко было бы превратить в военный корабль по желанию владельца. Орацио Ломеллино, торговец и мореход, многое знал об опасных водах вблизи Алжира. Но не меньше он знал и обо всем, что необходимо в плавании команде, чтобы не чувствовать себя обездоленной вдали от дома. На корме даже установили открытую печь, и благодаря этому незамысловатое генуэзское угощение можно было отведать в любое время, чем пользовался юный Джулио: он не переставал таскать едва испеченные, обжигающие лепешки прямо с жаровни — и когда только успевал, ведь казалось, что он только и занят оснасткой парусов и их креплением. Повар, добродушный толстяк Джованни, охотно потакал Джулио и учил Софонисбу, как заводить тесто для лепешек. Его забавляло, что мадонна за столько лет не выучилась печь хлеб. Путешествие заканчивалось стремительно, хотя прошла едва ли его половина. Ломеллино дразнил ее с утра до вечера, и в Софонисбе понемногу забурлила итальянская кровь, которая не позволяла давать ему спуску, оставлять за собой последнее слово. Как бабочка, последняя среди своих сестер, она медленно выползала из кокона, который свили вокруг нее Испания и Филипп. — Моя жена умерла от чахотки, когда Джулио не было двух лет, — за обедом на палубе посетовал капитан Ломеллино. День стоял погожий. — Она всегда была слаба грудью, а роды подорвали ее силы окончательно. Джулио, к счастью, ее не помнит, поэтому не тоскует, но растет совсем без женской руки. Вот в этом ничего хорошего нет. Джулио, подтверждая отцовские слова, выскочил из-за стола без единого слова извинения. С набитым ртом требуя сладостей, он повис на шее у толстяка Джованни, который подошел, чтобы подать анчоусы. Ломеллино развел руками. — Женитесь снова. — Ах, мадонна, сказать легче, чем сделать! — Ломеллино рассмеялся. — Какой женщине придется по нраву такая кочевая жизнь! — Выбирайте ту, которая любит путешествия. Ломеллино хмыкнул и густо посыпал фаринату перцем и солью. Софонисба не могла представить, каково это на вкус, хотя так делала вся команда — и даже Джулио, который явно подражал взрослым. Казалось, Ломеллино просчитывал, куда пойдет разговор, и поэтому жевал особенно обстоятельно. — Я таких не встречал, мадонна, — сказал наконец. — Какая женщина не мечтает путешествовать, мессер Ломеллино! — Женщина вроде вас, может, и мечтает. Но далеко не все женщины похожи на вас. Я б сказал, что не встречал таких прежде. Софонисба отложила столовые приборы. Она принарядилась для обеда с капитаном — насколько было возможно для траура — и теперь сердилась, что так придирчиво выбирала заколки и украшения и так долго выражала служанке недовольство прической. — Вы знаете, сколько мне лет? — сухо, почти неприязненно спросила она. Ломеллино задумчиво пригладил бороду. — Не вполне, мадонна, хотя догадываюсь, что вы меня гораздо старше. Но на лбу у вас написано гораздо меньше, чем есть на самом деле, уж тут поверьте. — Вы грубиян, — она рассмеялась, — и понятия не имеете, как сделать женщине комплимент. — Мадонне стоит обучить меня этому искусству. — Оно называется sprezzatura, — улыбнулась Софонисба. — Раскройте же мне тайны этой... sprezzatura, — хмыкнул Ломеллино. — Заодно расскажите, где заканчивается она и начинается лесть. Боюсь, что ее-то и прикрывают этим щегольским словечком. — Вы по меньшей мере однажды ухаживали за женщиной, мессер, вам должно быть известно, в чем различие. — В этих случаях, мадонна, одно мало отличается от другого! Она фыркнула и легонько стукнула его по плечу. Вернулся Джулио, довольный и перемазанный вареньем. — Ой, — сказала Софонисба и протянула ему салфетку. — Ой, — вздохнул Джулио, замечательный итальянский ребенок, и утерся рукавом. — Вот кого стоит поучить вашей sprezzatura, мадонна, — хмыкнул Ломеллино, поднялся на ноги и подал руку Софонисбе. Она обернулась к Джулио. — Мессер Джулио, нужно ли обучить вас sprezzatura? — А вы ее умеете, мадонна? — Смею надеяться, что да. Джулио важно кивнул и не подумал спросить, что означает такое длинное слово. — Тогда я согласен. Мы же на вас равняемся, — он уже сидел на переборке, как в седле, болтал ногами, и Софонисба невольно потянулась найти бумагу и уголь, которых не было под рукой, чтобы сделать набросок. — Вы для нас образец, — добавил Ломеллино. Софонисба смерила его взглядом. — Вот теперь, мессер, вам понятна разница между комплиментом и лестью. Орацио разразился хриплым искренним хохотом — громким, заразительным, и Софонисба расхохоталась вместе с ним. В Мадриде ее бы уже осудили за такой смех, и она смеялась все громче, словно хотела показать всей Испании, всему Средиземному морю, этому кораблю и его капитану — вот тебе, я итальянка, я плоть от плоти Ломбардии, дитя земли, под которой кипит лава и на которой плодоносит самый сладкий виноград; они хохотали, пока у Орацио не заболели бока, а Софонисба не начала задыхаться. Джулио смеялся вместе с ними — просто потому что сделать вид, будто понял шутку взрослых, было само по себе весело. Софонисба вытерла слезы. Орацио навалился на перила и свесил голову, пытаясь отдышаться. — Я забыла, с чего мы начали, — честно сказала она. — Я тоже, — признался Орацио. — Ох, Пресвятая Богоматерь! Он тряхнул буйной шевелюрой и засмеялся снова. Софонисба застонала, не в силах набрать достаточно воздуха. Так она не смеялась целую вечность. Воздух над палубой звенел. Они встретились взглядами, и Ломеллино весело подмигнул, словно их объединил какой-то секрет. Впервые кто-то подошёл к ней так незаметно и так близко. Казалось, ей не нужно узнавать его; одни и те же шутки, одни и те же истории, Софонисбу поражало, как мальчик из Генуи на семнадцать лет моложе — теперь она знала, что капитану Ломеллино только исполнилось тридцать — мог видеть тот же мир, что некогда видела она, девочка из Кремоны, дочь слишком тщеславного отца. Вечером перед зеркалом она тронула свой высокий гладкий белый лоб. Беззаботный лоб, свидетель беспечальной жизни, на котором не осталось ни одной отметины за столько лет... — Вам нравится этот капитан, — отметила Мауриция, пока снимала с головы Софонисбы черную вдовью шапочку, обшитую жестким кружевом. — Мне? — спросила Софонисба так, что служанка немедленно потупилась. — Простите, донья Монкада. Софонисба сняла свои лучшие кольца, горстью бросила в шкатулку и громко захлопнула крышку. Она снова полюбила смотреть на море — а совсем недавно казалось, что больше взглянуть на него не сможет; но оно стелилось и свивалось в полукольца у берегов, плело бесконечную цепь из волн, огибало «Фаринату»; огибало острова Средиземного моря, словно потерянные бусины гигантского каменного ожерелья; огибало, казалось, даже саму Софонисбу и бесконечно текло в узкое горло Гибралтарского пролива и обратно. Золотое по краям, изумрудное до синевы в середине, неисчерпаемое, как бессмертие души. Я могла бы смотреть на море целую вечность, подумала Софонисба, даже ночью — просто смотреть и знать, что течения проносятся мимо... — Вы любили мужа? Она обернулась. Ломеллино смотрел на нее в упор, и Софонисба благословила ранние осенние сумерки — до того жарко ей стало под его взглядом. — Считаете себя вправе задавать такой вопрос? — Да, потому что мне важен ответ. Так любили? Она спрашивала себя об этом все годы в браке с Фабрицио, но ответа так и не нашла — а теперь и ответ, и сами его поиски потеряли всякое значение. — Я уважала его, — не без запинки сказала наконец. — После смерти больше, чем при жизни. И пока Орацио обдумывал ответ, вернула удар: — Вы любили жену? Он задумался тоже, потом неопределенно качнул головой. — Уже не вспомню. Но она дала мне Джулио, а это много. Они обменялись сдержанными улыбками, чувствуя, что им понравились ответы друг друга. Такие ответы давали надежду. Ломеллино прочистил горло. — «Фарината» не приспособлена, чтобы перевозить таких утонченных гостей, — сказал он, и Софонисба улыбнулась незатейливому комплименту. — Всего ли у вас в достатке? Мы можем зайти в какой-нибудь порт, если мадонне нужно... Он сделал неопределенный жест, признавая, что его предположения о нуждах женщины, особенно во время морского путешествия, весьма скудны. — Благодарю, мессер. Мне ни в чем нет недостатка. Ваше гостеприимство выше всяких похвал. Ломеллино вздохнул. Софонисбе послышалось разочарование в длине и тональности этого вздоха. Холодало, и Ломеллино набросил ей на плечи широкую накидку из английской шерсти. Сокровенность этого жеста приводила в замешательство. — Почему вы выбрали море? — рассеянно и от того особенно мягко спросила Софонисба. — А почему вы выбрали кисть? Помнится, Филипп пенял ей на слишком итальянскую прямоту. Что бы он сказал после разговора с Орацио Ломеллино! Софонисбу не покидало ощущение, что ее пытаются втянуть в словесный поединок, итог которого непредсказуем. — Она... позвала меня. — Вот и у меня так. Всегда можно было бы перепоручить корабль семьи толковому капитану, нет никакой нужды самому стоять за штурвалом, достаточно пересчитывать дукаты, но какая тоска разбирает меня на берегу, какая тоска, мадонна... — Ломеллино потряс головой, подвел ее к борту, положил на планширь ладони. С тыльной стороны они были покрыты рыжей порослью. Впервые в жизни Софонисба не находила это отталкивающим, напротив — так и подмывало попробовать, жесткая или мягкая она на ощупь. Она едва не встряхнула головой, чтобы согнать наваждение. — Всех генуэзцев море призывает еще в утробе матери. А тех, кто отвергает призыв, ждет гнев Нептуна! Она представила гневливого Нептуна — коренастого, рыжебородого, уверенно и легко держащего карающий трезубец, покрытого медной чешуей и увитого изумрудными водорослями вместо одежд — и почувствовала, что снова краснеет. Ломеллино словно подслушал ее мысли. Софонисба проследила за движением его ладони по планширю. — Пора спать, — сказала она. Ночью ей никак не удавалось выбросить этот жест из головы. Словно такой лаской он пытался ей что-то сказать. Нептун, в чьи сети попалась неопытная морская нимфа. Словно его ладонь скользила по ее руке. По груди. Ее будоражила такая мысль. Бросала в жар, заставляла кататься по постели в бесполезных попытках уснуть. Так любят итальянцы. За годы в Испании она об этом забыла. Ломеллино не мог бы выразить свое желание яснее, даже если бы облек в слова, и Софонисба терялась в попытках ответить достойно. Ответить хоть что-нибудь. Ее влекло к этому человеку, сумевшему снять с нее испанскую броню. Пробыв замужем семь лет, в любви она сохранила целомудрие и разума, и сердца, и тела. Софонисба знала, что выглядит куда моложе своих лет: она не была измучена родами, выкидышами и кормлениями, счастливо избежала оспы и других опасных болезней, не знала голода и все еще оставалась женщиной. Ее лицо утратило юношескую прелесть, но не сдалось времени. Огромные глаза удивленного дитя, которому впервые открывался мир. Последнее цветение накануне старости, и Ломеллино выбрал эту увядающую красоту, потому что... ...потому что увядающая красота принадлежала женщине состоятельной. Благодаря Филиппу она была так богата, что могла бы купить, пожалуй, половину Ломбардии. Когда на следующий день она высказала эти соображения Ломеллино, тот побледнел. Потом побагровел. Выражение желания схлынуло с его лица. — Не знаю, что вы там себе вообразили, мадонна Монкада, — сквозь зубы проговорил он, — но мне хватит денег и самому купить половину Ломбардии. Если я одеваюсь, как простой матрос, плаваю на каракке, а мой сын лазает по вантам... Софонисбу кипятком ошпарил этот сдержанный низкий тон. Подданные Филиппа, услышав такой, готовились сами отнести головы на плаху. — Простите меня, — она схватила Ломеллино за рукав. — Сдается мне, — сухо ответил он и нелюбезно отцепил ее руку, словно она была не менее грязной, чем предположения Софонисбы, — мадонна слишком долго жила в Испании. Но это корабль итальянца, и мадонне пора бы оставить все испанское за его бортом. — Простите, — повторила Софонисба. Отчаяние нахлынуло, как все Средиземное море. — Не знаю, что на меня нашло. Вы смущаете меня... вы... вы так и будете на меня смотреть? Но Ломеллино не слушал ее. Не интересовался ее сбивчивыми извинениями. Он повел носом, пробуя воздух, словно искал направление ветра, сощурился, глядя куда-то, где должен был быть берег, и Софонисба бросила неуклюжие попытки заговорить. Ломеллино указал далеко за ее спину. Софонисба оглянулась. На густо-синем небе словно пролили золотую и розовую краски, они смешались и растеклись длинным, дрожащим в изгибах ручьем. Слабо потянуло влажным холодным ветром, по поверхности моря волной прокатилась рябь. — Чуете? Это трамонтана, мадонна. Трамонтана. Она слышала об этом коварном ветре, приносящем опасные волнения, которые могли перерасти в бурю, убийцу кораблей и губительницу мореходов. «Фарината» оживилась, словно уловила мысль капитана; все в ней пришло в движение, будто повернулись невидимые шестерни и весь механизм сдвинулся с места, мгновенно набрал ход: матросы крепили к бортам на верхней и на нижней палубе пушки, бочки и все, что могло быть сорвано с места во время качки и нанести кораблю урон, сворачивали паруса, крепили канаты, чтобы обвязаться ими, когда грянет буря, тушили жаровню и все огни. Джованни весело раздавал лепешки, чтобы наелись впрок, словно им предстояло идти через шторм не один день, матросы жевали на ходу, привязывали к поясам фляжки с водой, кто-то спешил в трюм, чтобы следить за возможной течью... Каждый на корабле знал свое место — кроме нее. — И что же теперь будет? — глупо спросила Софонисба. — Постараемся обойти его, если успеем. — По лицу Орацио она почему-то догадалась, что никто ничего не успеет. С него слетела и итальянская говорливость, и радушие, и стремление показаться достойным и гостеприимным хозяином — и гнев на ее слова. — Штормовые паруса! — взревел он. — Спустить грот, взять рифы на стакселе! Живее, ребята! Он наткнулся взглядом на Софонисбу и будто вспомнил о ее существовании. — Ступайте в мою каюту, мадонна, — велел сухо. — Вдвоем с Джулио вам будет не так страшно. Заприте дверь хорошенько, чтобы ее ветром не вырвало, и окна тоже. Спрячьте острые предметы. Нет у вас морской болезни? — Нет, — выдавила она. — Славно. Не бойтесь, — он ухмыльнулся, готовый принять вызов, — «Фарината» не утонет, пока я здесь капитан! *** В небольшие окна капитанской каюты видно было, как тучи заполнили небо, потом разверзлись под слепящими разрядами молний, и снова пролилась темнота. Забарабанил дождь, скоро стекла покрылись потоками воды. Софонисбе казалось, что небо раскалывается на части — такой стоял грохот. Она попыталась зажечь свечу, но руки слишком тряслись, чтобы выбить искру; и хорошо, что тряслись, потому что мгновение спустя Софонисба одумалась: не хватало, чтобы свеча опрокинулась во время качки и занялся пожар. Корабль стенал, терзаемый в пасти бури, и клыки волн снова и снова впивались в его борта. Джулио хищно, так похоже на отца тянул ноздрями воздух — казалось, мокрый настолько, что можно отжимать. Даже в капитанской каюте на лицо Софонисбы откуда-то попадала мелкая соленая взвесь. — Капитан справится, — уверенно заявил Джулио. Его сердило, что отец велел отсидеться в каюте, когда на палубе творилось все, ради чего и становятся моряками. Когда там сражались со стихией. Он забрался с ногами на отцовскую кровать и широко раскрытыми блестящими глазами высматривал беснующиеся волны, пока стекла дребезжали в небольших окнах, словно вот-вот могли вылететь из рам. Впустить ненасытное море в самое сердце корабля. — Увидите, мадонна, он этой буре задаст! Софонисба уронила себя рядом с ним, сгребла мальчика в объятия. Стянуть вердугос (20) без помощи Мауриции было сущим испытанием, но иначе она не сумела бы забраться на постель и дрожать на ней, как больная собачонка. На удивление, Джулио не стал брыкаться, даже чуть притерся к ней, выражая утешение. — Не бойтесь, — великодушно сказал он. — Это ненадолго! Куда подевалась служанка, у нее не хватало сил думать. Наверное, спряталась где-то внизу. Где всегда пряталась с помощником капитана Пинни, думая, что хозяйка ничего не замечает. Надо было хоть узнать, женат ли он... Стекла задребезжали с новой силой, корабль качнуло из стороны в сторону, потом почти уложило на один борт, и Софонисба вцепилась одной рукой в Джулио, другой — в переборку. Лучше бы ее убили роды, чем буря. В этом хоть был бы смысл. Продолжение. А в том, чтобы опуститься на дно с легкими, полными ледяной морской воды, смысла нет — только итог. Она даже толком не попросила у Орацио прощения. И так и не поняла, простил ли он ее. И любит ли — или она все выдумала. Он заберет эту тайну на дно морское. А она заберет туда же свои мольбы о прощении. Свои мечты от меднокожем Нептуне. Корабль снова затрещал в тисках моря, оно упорствовало, пытаясь свалить «Фаринату», вырвать клок из ее борта, заставить черпануть полный трюм воды. Непокорная «Фарината» упорствовала тоже, лавировала между ударами, ныряла под атакующие порывы ветра, словно умелый воин, и снова и снова выпрямлялась, ведомая крепкой рукой. А может, никто ее уже не ведет. Может, его давно уже сорвали с капитанского мостика волны и ветер и вместе со штурвалом швырнули в самое водяное пекло. А она все продолжает мысленный разговор с покойником. Софонисба похолодела от этой мысли и крепче обняла Джулио. Буря играючи подняла корабль вверх на гребне гигантской волны. Джулио взвизгнул от восторга. Софонисба — от ужаса. Сердце у нее оборвалось, чернота затопила ее, и только крепкие ручонки Джулио держали на этом свете ее душу. Она слышала, как «Фарината» содрогается от глухих ударов. Топоры, догадалась Софонисба. С ужасающим треском рухнула мачта, содрогнулась палуба, дрожь дошла даже до каюты. Капитан приносил жертвы Нептуну, и надо думать, сердце его рвалось в этот момент. — Грот, — прошептал Джулио и надул губы. — Он грот велел срубить, чтоб ему провалиться! Софонисба цыкнула на несносного мальчишку. А потом «Фарината» словно лишилась даже той тряской, ненадежной опоры, на которой держалась до сих пор, и сорвалась с края. Софонисба вцепилась в переборку, все молитвы вылетели у нее из головы, а после нового крена перемешались; радуйся, Мария, благодати полная, благословен плод чрева твоего, Иисус, да святится имя твое, да будет воля твоя, блажен Господь, твердыня моя... Они все летели и летели в пропасть, в жерло бури, в сердце моря, где бушприт вонзился бы в белый, никогда не знавший поцелуя солнца песок, и «Фарината» стала бы памятником еще одной команде, еще одному капитану, который попытался взнуздать стихию. Когда все наконец стихло, Софонисба решила, что умерла. Но мертвецы в могилах и то должны слышать шорохи кротов, крыс и червей; а Софонисба не слышала ничего, словно на «Фаринате» остались только они вдвоем с Джулио, а всех прочих вместе с Орацио сорвало с палубы ненасытное море. Опять. А их вдвоем море будет нести, нести далеко, пока не сжалится и не выбросит на какой-нибудь берег — возможно, уже неживыми от жажды и голода... Джулио зевнул во весь рот, свернулся клубком на постели и почти сразу уснул, убаюканный мерным, усталым дыханием усмиренного моря и рассказами о римских императорах. Софонисба растерянно гладила его по волосам, напряженно смотрела, как ослабевают потоки воды, заливающие стекла, и за ними открывается чернота ночи. Наверное, уже можно зажечь свечу. Наверное, уже можно выйти на палубу. Вдруг кто-то еще жив. Вдруг кому-то нужна помощь. Но у нее слишком ослабли колени. И уйти от Джулио она никак не могла. Не могла отлепиться от единственного живого существа подле себя. В дверь постучали — звук был неожиданно земным, воскрешающим. Софонисба с трудом выпустила из объятий Джулио — тот даже не шевельнулся — и с трудом дотащилась отпереть засов. Руки ее не слушались, и на то, чтобы задвижка сошла с места, ушла целая вечность. Дверь распахнулась, и Орацио Ломеллино, веселый и насквозь мокрый, ввалился в каюту и сгреб Софонисбу в объятия, прежде чем она успела обрадоваться. Посмеиваясь над ухом, он оторвал ее от пола, пронес несколько шагов. Буря смыла обиды и границы между ними. — Я же говорил, что этот корабль не утонет, пока я здесь капитан, — насмешливо сказал он. — Ух и потрепало нас, ты подумай! Укротитель бури, всецело довольный собой. Наверняка наверху, на палубе, его веселило, что море рушится с небес и сами небеса рушатся следом за морем. Пока его сын потешался над тем, как она тут умирает от страха совсем одна. Непрощенная. Ее платье намокло, ледяная морская и дождевая вода просочилась сквозь множество слоев ткани к коже. Софонисбу затрясло снова да так, что зубы лязгнули. Она разрыдалась — беззвучно, горько и тяжело; как будто буря отразилась в ней, схватила в клещи, грозя переломать ребра. Она не знала, сколько ее сотрясали эти мучительные рыдания, больше похожие на судороги или агонию. Софонисба с трудом перевела дыхание, вдох показался громовым раскатом. Она снова сидела на постели, Орацио сидел рядом и по-прежнему держал ее в объятиях, а его просоленная кожаная куртка, основательно отсыревшая в бурю, слез Софонисбы уже не впитывала. А потом она наконец расслышала его слова. — Все позади, все позади, все закончилось, завтра будет самый тихий, самый ласковый день на свете, я тебе клянусь, клянусь. Кто же знал, что ты никогда не видела бури, моя неженка. Я бы не позволил тебе умереть, ни за что бы не позволил, — Орацио целовал ее виски, гладил затылок. Оказывается, он умел говорить тихо, голос при этом звучал еще более хрипло, и Софонисбу это звучание пронизывало насквозь. — Это всего лишь шторм, Софо, любимая, всего лишь детский шторм, что бы от него сделалось... бывают и пострашнее... Она подняла голову и раскрыла губы навстречу его губам, его словам, последние угасли прямо на ее языке, когда они, едва коснувшись друг друга, сплелись в объятии. Поцелуй вышел сумбурный, соленый от слез, горький от морской воды, потом — наконец-то — все вкусы растворились. Они целовались, пока у Софонисбы не пересохло во рту. Она забыла плакать, забыла причину своих слез, откинула голову, беззвучно и хватала воздух, пока Орацио целовал все ее лицо, гладил шершавыми ладонями щеки и шею. В ней поднялись неуемная жажда жизни и такое же неуемное желание отдаться тому, кто сохранил ей жизнь. Софонисба приникла к Орацио всем телом, скользнула в его объятия, потом снова вниз, как во время бури, только на сей раз охотно, и в мире исчезли все звуки, кроме биения ее сердца. Она чувствала, как удар за ударом по всему телу растекаются волны крови, волны жара. Генуэзский нож с треском вспорол шнуровки платья и корсета, Орацио припал к ее шее, к груди; беззвучно засмеялся, когда Софонисба неловко попыталась раздеть его — ей не доводилось делать этого прежде, и это было и нелепо, и удивительно; его голова уже была между ее бедер, Софонисба неосознанно подалась вперед и вверх, почувствовала, как его упругий язык проникает в нее; смущенная таким бесстыдством, она невольно сдвинула колени, но Орацио перехватил ее, мешая, и она вцепилась в его буйную жёсткую шевелюру, пока не начала бессознательно подталкивать его затылок в том же ритме, в котором продолжались короткие проникновения. Ее охватил жар; Софонисба приподнялась на локоть, пьяно смотрела на голову Орацио, его темные загорелые ладони на своих бедрах, даже в сумерках видно было, как завораживающе красив контраст; потом снова упала на спину, развела колени. Орацио выпустил ее, крепко обхватил обеими руками под поясницей, приподнимая навстречу упругим влажным толчкам; словно хотел и взять ее, и вылизать, выпить до капли. Она всхлипнула, толкнула Орацио прочь, между ними завязалось подобие жадной борьбы; ошеломленную, бестелесную, он мягко опрокинул ее на живот, развел ноги и наконец-то вошел в нее, ее налитая перевозбужденная плоть едва давала ощутить, как Орацио двигается внутри. Он шептал ей в волосы признания в любви, такие же бесстыдные, какими были его ласки, такие все моряки шепчут подружкам в порту, и она хотела новых слов. Они были так прекрасны сейчас. В какое-то мгновение слова иссякли, она слушала его приглушенное, полное вожделения, полное напряжения дыхание. Он явился из самых глубин, Нептун с буйной рыжей шевелюрой, покрытый рыжей чешуей, поднял эту бурю, чтобы увлечь нимфу, дрожащую, покрытую потом, как морской соленой водой, на самое дно. Софонисбе казалось, что сквозь толщу воды они поднимаются наверх. Смутное пятно солнца становилось все ярче, ближе, круглее, оно наливалось прямо перед ее глазами; Софонисба впилась зубами в мощную, обвитую мышцами и вздувшимися от усилий венами руку Орацио, ей сладко заломило, скрутило все тело, судорога стиснула низ живота, бедра, грудь, выжала легкие; в беззвучном крике она раскрыла рот, и Орацио немедленно заглушил его своим. Чувство завершенности, чувство совершенства охватило ее. Он лег рядом, зарылся лицом между лопаток, долго терся взмокшим лбом о такую же взмокшую кожу, пока их испарина не перемешалась и не высохла. Далеко-далеко она слышала его тихий смех, пока Орацио выдергивал растерзанные куски шнуровки из петель погибшего в любовной схватке платья... В ночи ей приснилась буря, и Софонисба встрепенулась, поднялась на локтях. Широкая и шершавая ладонь Орацио легла на ее полуобнаженную спину, твердые пальцы пробежались вдоль позвоночника. В сумбурной ночи вспоротым оказалось не только ее платье. На свой лад Софонисба и себя ощущала выпотрошенной и набитой заново — и ее распирало ощущение новизны. — Где Джулио? — шепотом спросила она. — Десятый сон видит. — А где Мауриция? — Где-то внизу, с Пинни. — Кто-то погиб? — Троих смыло за борт, — в его голосе явственно звучало сожаление, — и Гатто перебило хребет, когда грот падал. Она приподнялась, погладила его лицо. — Джулио совсем не испугался? — Это же «Фарината», — Орацио хмыкнул. — Он знает, что в безопасности здесь. — Думаешь, он не проснулся? — Уверен. Уверен, что и сейчас он не проснется... Когда она проснулась окончательно, в утреннем бледном свете Орацио перебирал ее волосы. — Где мы? — сонно спросила Софонисба. Орацио потянулся, вытащил из кармана куртки фляжку, прополоскал рот, сплюнул, протянул Софонисбе. Она благодарно кивнула. — Встаем на якорь. Надо подлатать «Фаринату», прежде чем пойдем дальше. На сей раз берегом, обещаю. Она с наслаждением запустила пальцы в его буйную, свалявшуюся за ночь рыжую гриву, с таким же упоением пропустила между пальцами рыжую поросль на его груди. — Потому что так длиннее? — Все-то ты понимаешь, — Орацио зевнул, потерся щекой о ее голое плечо. — Прости меня за это, — тихонько засмеялась Софонисба. Он довольно вздохнул. — Меня и прежде так и подмывало отвернуть к берегу... Наверху завозились, шумно задышали. Потом с кровати свесилась растрепанная голова Джулио. — Почему вы лежите на полу? — спросил он. Софонисбу бросило в жар. — Потому что ты занял всю кровать, сынок, — невозмутимо ответил Орацио, потянулся, чтобы растрепать волосы Джулио еще сильнее. — Я подвинусь, — великодушно пообещал тот. — Щедро, — хмыкнул Орацио, пока Софонисба все еще собирала слова и покрывало, и чуть подтолкнул ее вверх. — Давай, полезай.