***
— Папа́… — прозвище сорвалось с уст Кеке столь игриво, — Может переедем в Аструб? Этот вопрос прозвучал неожиданно, в день, когда Жорис занимался довольно важными документами по наказу Рейврепела, нового советника Его Величества. (Его более важным делом в тот момент, было следить чтобы Пупусь не упала с полки, где улеглась спать. Она была слишком стара, чтобы такое переносить.) — Откуда такая идея? — спросил он, не отрывая взгляда от пера, и той части бумаги, что он только что подписал. Спрашивал он, конечно, лишь из вежливости. Уезжать — не очень хорошая идея. Особенно в такие времена. — Просто хочу на время уйти на пенсию, — сказал Кеке, облокачиваясь на спинку стула Жориса, — Мы оба так заработались в этом веке… Разве мы не заслужили хоть чуть-чуть отдохнуть, мм? — Кеке… — ещё пара движений, и голова экафлипа легла бы на его макушку. Жорис едва мог сдержать смешок. Он столь ласков и нежен… — Ты наглеешь на глазах, если думаешь, что имеешь право прерывать мою работу. Наглость или нет, Кеке был прав — они до смерти заработались. Уже глаза плыли, смотреть на эти осточертевшие документы. Постройте статуи здесь, поместите витражи и фрески там, подпишите то, подпишите сё… Хуже всего, он понимал, что просто, снова, вёл себя как помешанный на контроле. От части даже хотел верить, что может быть, в этот раз, это было чем-то хорошим, — по крайней мере для его долга, как нового поверенного в делах между Бонта и островом Рок. (О том факте, что если бы не произошли некие исторические события, то он бы превосходил должность поверенного в десятки раз, думать не следует. Это… крайне благородная миссия, быть частью которой — честь для любого. Особенно для человека отзывчивого и благородного, коим Жорис Юрген и являлся. Слабость и злопамятность были ему, от природы, чужды.) Кеке его переживания ни капли не забавляли. — Ты знаешь, что сделал всё, что мог, — сказал он чуть более настоятельно, воплощая мысль, — или страх, — что Жорис имел лишь секунды назад, в жизнь. Да, он положил голову поверх головы Жориса, как самый настоящий настойчивый боу мяу, — Давай вернёмся в Аструб. Отдохнём. Разве это такая плохая идея? Те доводы, что давал Керубим в пользу своей идеи, — предложение послать всё к Рушу, и наконец отдохнуть, — были слишком вескими, чтобы долго противостоять. …И в тот момент, он увидел, как взгляд Кеке практически механически сканировал его документы. А-а. Понятно. Чего ему от него ещё ожидать… Подсудное было дело, чтобы кто-то кроме него читал эти бумаги. Но такие забавные штуки как законы, были пустым звуком, когда дело доходило до секретничанья что происходило меж ними троими. Даже когда он и не хотел, чтобы они что-то узнали, его несогласие никогда не мешало Керубиму, — он всё равно всё прочитает, нравится Жорису это, или нет. В напряжённой тишине, чувствовать, как даже сквозь слои одежды, когти Кеке впивались в него, было немного неприятно. Ну, хотя бы он не начал стонать о том, как недоволен тем, что именно Жорису дали этот проект. От этого уже на душе уже легче было. А ему-то, наверно, ой как хотелось. До жути, наверно, хотелось, учитывая, что в недовольстве своём он был полностью прав. Помогать с такими вещами — нечто среднее между благотворительностью и самосожжением. …Ах, пофиг. Переезд будет хорошей идеей по паре других, более веских причин, чем отдых. Даже если он и не был уверен, что уезжать в Аструб это хорошая идея, это было идеей куда лучше, чем оставаться в Бонта, когда все улицы снова размалюют фресками, статуями, и витражами Джааша. Конечно, это хорошее движение для укрепления отношений между Бонта и островом Рок, — использовать их общий фетиш на историческую фигуру, что была мертва уже два столетия, как подкормку их (тонко завуалированного, и взаимно отрицаемого) союза. Поэтому он и одобрил это, прямо там, на бумаге, чёрным по белому. Но это не означало, что он хотел это видеть. Таким образом, они снова оказались в пути, обратно в Аструб.***
— Папи-ша-а, куку…! — звал он, бродя по коридорам, — Ты дома? Он же уже давно должен быть дома, разве нет? Если не вернулся посреди ночи, то вернулся рано утром… Если он не дома, то… то, что ему делать? Что ему делать? Что если он умер? Что ему делать? …Нет, папи-ша уже должен был быть дома. Другого варианта событий просто не существовало. Свернув за угол, он заглянул в библиотеку. А вот и он. Шерсть его была спутанная, липкая, под глазами были мешки, а спал он, свернувшись в клубочек на кресле, как боу мяу. Лишь взгляд на него был подобен освобождению из колких лоз, — наконец давая Жорису вздохнуть глубоко и свободно, хоть ещё и немного в шоке, от уже-уходящего адреналина. Хоть панические взывания Жориса и не разбудили его, Жорис чувствовал себя чуть виновато. Было бы стыдно, если бы он его разбудил. (Боже, если даже это его не разбудило, Жорису наверно снова придётся самому готовить им завтрак. Ужас.) …Вдруг Жорис остановился, чуть настороженно: То, как когти впивались в мякоть кресла… То, как уши прижимались к голове… То, что он шептал во сне… (имя Жориса, имена что Жорис не знал, имена что Жорис знал очень хорошо, а затем снова имя Жориса. И так по кругу…) Ему опять снились кошмары, не так ли? Покачав головой со вздохом, он чуть толкнул его, в надежде разбудить, — сначала нежно, затем более настойчиво… После чего, он просто дёрнул его за шерсть со всей силы. Вот это всегда срабатывало. Глаза экафлипа распахнулись. Он дёрнулся, визгнул, и практически упал с кресла, — а его хвост распушился так, как Жорис ещё не видал. (Хотя бы, в этот раз он не зашипел, не зарычал, и не застрял когтями на потолке. Брр.) Отчаянно пытаясь успокоиться, папи-ша метнул взглядом по комнате, прежде чем остановить его на Жорисе, — после чего, подавление всех ярких зачатков гнева и смущения, не заняло у экафлипа и секунды. — Ты выглядел, будто у тебя снова кошмар, папи-ша, — тихонько сказал Жорис. …А вот теперь, смотреть на Жориса, стало ему как-то не по душе. — Снился. Но тебе не обязательно так делать каждый раз. — он чуть ли не выдавливал из себя слова, снова скрутившись на кресле и грустно уставившись на пол, — Ты можешь принести мне воды? И льда, для головы? Жорис кивнул, уже шагая в сторону кухни. — …Спасибо, за то, что разбудил меня, мой Жожо, — хрипло сказал он, — И за всё остальное тоже. Не знаю, что бы без тебя делал. Помер бы, наверно. — Не за что! — Жорис чуть ли не выкрикнул, — прежде чем вспомнить о том, что у него, наверно, просто раскалывалась голова, — …А, п-прости. В те редкие разы, когда папи-ша ходил в гости к друзьям всю ночь пить бамбуковое молоко, — он всегда возвращался со словами что умирает, а затем начинал свой храбрый бой с мигренями, сонливостью и жаждой, что продолжался весь день. …Жорису всегда от такого было страшно, потому что единственное, что он мог для него сделать, — это налить воды, приготовить еды, и принести льда. Прошло немало времени, пока он не осознал, что это всё была вина бамбукового молока, — а не то, что папи-ша был стар и болен. Прошло ещё больше времени, пока Жорис не понял, что, когда папи-ша говорил, что умирает, он преувеличивал. Было стыдно от того, сколько лет он реально во всё это верил. От того что понял, что папи-ша шутил, лишь благодаря Симоне. Он старался не думать об этом. Сам виноват что всегда так серьезно воспринимал его слова. …В те времена, Татаку казалось, что это круто, что его папи-ша позволял ему столько. Для детей их возраста, это верх независимости. Он и сам так считал. Он ничем не гордился так, как тем, что был полезен для него. Но помощь — это утомительный труд, значение которого, Татак, и его отец, никогда бы не поняли. Да-да, он видел, как Баши на них смотрел. Если бы не ненавидел, точно давал бы Керубиму нравоучения. У Татака была мама. А если и его мама, и Баши, умерли бы, — то у него было целое море дядей и тёть. У них двоих такой роскоши не было никогда. Не было никакого другого выбора, кроме взаимопомощи.***
Нежно укутанный в одеяло из гагачьего пуха, он всё никак не мог проснуться. Наверно было ещё раннее утро, — по крайней мере, ему так показалось, из-за приглушённых оттенков комнаты, когда он приоткрыл глаза. Прежде чем их поспешно закрыть. Только проснулся, а уже голова болит… Меньше сидеть работать ночью надо. Дурак. Сердце ёкнуло. Опаздывал ли он? Снова проспал? — А затем, он вспомнил, где они теперь были, и что они теперь делали. Будто с плеч свалился груз. Нечего делать. Вообще нечего делать. Ни сегодня, ни завтра… Чудесный, будоражащий ужас. …Наверно, кому-то вроде него, не подобает так лениться. Но Пупусь так удобно устроилась рядышком с ним, а её одобрения было достаточно, чтобы решить спать дальше. Через пару часов, от открытой форточки, — которую они всё ещё не могли перестать открывать на ночь, — не будет толку. Она не спасёт их от джиюльской жары. Но по утрам, благодаря ней, комнату наполнял свежий утренний воздух. …В голову пришла пара заповедей, которым учили в академии. «Да отвори окна свои, чтобы насладиться свежим Квадраментальным ветром» да? …Брр. Приоткрыв глаза, он бросил взгляд направо: Кеке всё ещё мирно спал, лёжа на своей кровати, на другом конце комнаты. Его шерсть всегда выглядела чуть более серо-голубой, нежели белой, незадолго до рассвета. После, всякий раз открыв глаза, — меж этим толи погружаясь в сновидения, толи страдая, — Жорис наблюдал, как шаг за шагом, мир снова начинал играть красками. Особенно шёрстка Керубима, что уже начинала походить цветом на свежий снег и абрикосы. Жорис всегда ненавидел утренние часы, но у него был долг: почистить зубы, умыться, принять обезболивающее, и приготовить завтрак. Этот долг взывал, и не был отложим. Так что, осторожно, стараясь не потревожить Пупусь, он выбрался из-под одеяла, и шатко двинулся по комнате. Прямо перед тем, как уйти, он остановился… у кровати Кеке, внимательно наблюдая за тем, как плавно опускалась и поднималась его грудная клетка. Его умиротворённый вид умилял. Поднятая рука Жориса чуть колебнулась в воздухе. Так хотелось погладить его… да вот только, если бы погладил, то разбудил бы. Они втроём все были чуткими, когда спали. Но, хотя бы он мог полюбоваться им. На пару мгновений.***
— Знаешь, когда я был молод… — Керубим, лёжа на диване во время своих разглагольствований, сделал слегка задумчивую паузу после слова «молод». Он теперь часто так делал. — В те времена, я тоже хотел стать хуппермагом. Сидя на полу за низким чайным столиком, Жорис вскользь бросил взгляд на молодого экафлипа и сделал заинтересованный звук. Информация о хуппермагах не интересовала его, как человека, что буквально в тот момент делал свою скучную, хуппермагическую домашку. Но он мог сделать вид, что ему не всё равно, — хоть забавы Кеке ради. Всё равно лучше, чем пытаться вовремя дописать этот ужас. — У меня, конечно, ничего не вышло, — продолжил Керубим, — Но наверно это к лучшему, а то натворил бы всякого… К тому же, вскоре после я стал флористом ради Лу, и это была уже гораздо более интересная история. Говорил с такой любовью, словно у него те дни стояли прямо пред глазами… но Жориса в жизни волновали совершенно другие вещи. — А почему не вышло-то? — спросил он, отодвигая тетрадь. — Они… — Керубим вдруг немного смутился, —Я нарушил пару правил, но ничего плохого не делал. Сам знаешь, как там с этим всё… — Он изучал некоманщию, Зорис. За что ещё его бы выгнали? Атчам прошёл мимо них к окну с лейкой в руках. Жорис почти мог услышать, как тот закатывал глаза. — Атчам, — чуть ли не скрипя зубами, произнёс Керубим, — Может не будем, а? …Смотреть на их ссоры — столь безнадёжно и интересно, сколь наблюдать высокоскоростные столкновения индюдраков. — Может не будем что? — улыбнулся Атчам, поливая цветы, — Не надо ссстыдитьссся, Ссерубим. Мы всссе сссовершаем ошибки. (…В отличии от них, Атчаму не нужна была табуретка, чтобы доставать до подоконника. Это была привилегия которой он обладал даже в шестилетнем теле.) (Жорис старался не завидовать ему. Очень старался.) — Да, но… — натянув болезненную улыбку, начал Керубим, — После того как я узнал, что нужно сделать чтобы кого-то воскресить, то сразу же сдался. Просто напоминаю некоторым. — О-о, конечно, конечно. И ты точно не сссдался, лишь потому что понял, что физищески не сссможешь воскресить больше, чем одного человека. А эти сссвои некромантские гримуары ты всссе эти годы хранишь вессселья ради. — хихикнул Атчам, — Уже забыл, что сссам мне в детстве говорил? «Ох, Атчам, ради них я готов даже…» — Заткнись! А вот и начало «веселия». …О Экафлип, какие же продуктивные переговоры вели эти двое. Столько слов, которые он никогда бы не повторил вслух, — словно пули. Перестрелка, а не дуэль. Керубим никогда не стеснялся ругаться при нем, — ни при первой жизни, ни при этой, — но раньше он делал это исключительно в разговорах с Баши. Вместо того, чтобы делать это исключительно в стенах их блядского дома. Жорис отодвинул закрытую тетрадь, поднялся. и сделал глубокий вдох, — в то время как оба экафлипа наконец утихли, и обратили внимание на него. Хоть и продолжили как-то обвиняюще жестикулировать друг на друга. Наконец-то тишина. — Если вы двое снова будете драться… мне будет грустно, — пробормотал он, делая шаг в сторону выхода, — Я вернусь до ужина. Надеюсь, что вы оба успокоитесь к тому моменту. В наступившей неловкой тишине, ни тот, ни другой, не хотел хоть как-то возражать его уходу. Закаты всегда окидывали улицы Бонта мягким, оранжевым светом. Дивное зрелище, в сочетании с одуванчиками, что изредка прорастали на белых, мощёных дорогах. От одного взгляда вверх, на бесконечные груды зданий, что тянулись к небесам, кружило голову… Он никогда к этому не привыкнет. Куда именно он шёл, было непонятно. Главной задачей было просто идти, позволяя тихому ритму своего шага отвлечь его от всех мыслей. …Как именно он дошёл до скамейки, и начал кормить тофу, было неважно. Сколько времени он провёл там тоже было неважно. Главное, что он всё ещё был зол, и там было достаточно тихо, чтобы попытаться успокоиться. Уже надоело пялиться в учебники, ничего не понимать, и слушать как они орут. В этот момент, над ним нависла весьма знакомая тень. Та, на которую не обратил бы внимания никто другой, учитывая, что отбрасывал её ребёнок. Та, чьё появление заставляло его лишь сильнее негодовать. — Салют, Атчам, — сказал он, не двинувшись даже взглянуть на него, — Уже закончили собачиться? Атчам обошёл скамейку, и сел рядом с ним, прежде чем крайне непринуждённо скрестить руки за головой. — Твоя подружка сссама на нассс насссобачилась. Выгнала меня из дому. — Как я уже говорил, ты можешь называть Лилотт по имени. — Не-а, — сказал Атчам, покачивая головой, — Надо же мне вассс двоих как-то раздражать. Жорис не мог поделать ничего, кроме как закатить глаза, и бросить птицам ещё горстку семян. — …Ты отссстал от учёбы, да? — тихонько спросил Атчам, тоже взяв горстку семян, и бросив их в сторону птиц, — Он не ссследит за этим, от ссслова вообще, но я-то вижу, что ты вообще ничего больше не делаешь. Он посмотрел на птиц. Прошла секунда. Они всё клевали, снова и снова. — Да. И? Атчам глубоко вздохнул. — Впустую тратишь время. Можешь просссто перессстать ходить. — Сам знаешь, не могу я так. И ты бы мне говорил: остаёшься тут, хоть и… — пробубнил Жорис, скрестив руки — …Слушай, то, что ты сказал дома, про него и про тёмную магию… Это правда? — Во-первых: не придумывай себе, что я не хочу с вами жить. Просссто… вы меня бесссите, — сказал Атчам, слегка обиженно, — Во-вторых: я не чародей, одарённый наиглубощайшим пониманием замыссслов Ссерубима. К тому моменту этот дебил поступил в академию, мы не говорили друг ссс другом годами. — А ты, в свою очередь, ходишь и притворяешься, будто знаешь, что произошло. — Я знаю за что его отчиссслили, но не подробносссти, Зорис. Ты сссам знаешь, я тогда поссстоянно сссобирал на него компромат: ссследил где он жил, где был, всссё такое… — Атчам пожал плечами, словно он сказал что-то нормальное и уравновешенное, — Он мне всссё детство мозг выносссил, что станет великим хуппермагом и воссскресссит всю нашу сссемью. Я ему никогда не верил. А потом, бац, — узнал, что он реально пыталссся это сделать, и не от него! А теперь я должен просссто позволить ему притвориться, что этого не было? Ты сссам знаешь, он так со всссем что ему не нравиться делает… Не знаю, как ты это терпишь! Я его за такое уже хочу прибить! …Справедливые слова с его стороны. Потому что, да. Он сам не знал, как это терпел.***
Серебряные листья и нежные лепестки вишни, колыхались в воздухе, столь деликатно сколь хрусталь. Иногда, по воле ветра, их уносило куда-то в даль, и он задумывался, — достигали ли они Мира Двенадцати, или растворялись в воздухе словно роса… — После этого, я решил, что мы просто не можем дальше так продолжать, — страстно тараторил Керубим, — Так что я взял, и загнал амулет в яму, даже не смотря на скордионов, и, через несколько секунд… Бам! Взрыв и запах жареного мяса. Жорис жевал свою еду, меж тем кивая в такт истории. «Да, скордионы умерли», «Угу, они действительно на вкус как вяленая рыба и говядина», «Конечно клиент очень щедро заплатил за яд», но эта, ну-как-её, — подруга Керубима, а может быть, даже, ещё одна, мать её, «подружка», — была зла, что он такое натворил. Но ему было без разницы, всё равно с ней скучнее, чем с— (Керубим взглянул на него, словно спрашивая, не начал ли он снова воображать себе всякое про его отношения с другими людьми? Жорис отвёл взгляд, чуть смущённо.) (Вполне возможно, что даже этот взгляд со стороны Керубима, был плодом его воображения.) Покончив с едой, Жорис прочистил горло, и, наконец, задал вопрос, что мучал его всё это время: — Как эта история связанна с тем, что чернила, что я нашёл в кладовке, вызвали у меня аллергическую реакцию, и, скорее всего, так же вызовут аллергическую реакцию у работников банка? (В этом веке они снова не платят талью. Ему не хотелось слишком долго думать о том, что он чувствовал по этому поводу.) Керубим издал неловкий смешок, сцепив руки. — Так в этом то и дело! Наш клиент оказался крайне изобретательным наёмным убийцей! И он дал нам, эм, образцы своего товара, в качестве бонуса… С предупреждением, что лучше дать эти чернила своим врагам, — сказал он, немного призадумавшись, — Полагаю, смешивание чернил и яда нейтрализовало большинство эффектов… — Я, конечно, рад, что никто не пострадал, но мы уже говорили об этом: ты должен предупреждать меня, когда приносишь домой такое, — нахмурился он. Рука болела. Не помешает, конечно, работать, но… надо же, ему, преподать Кеке урок, нет? — С этих пор, ты сам будешь заполнять все официальные письма и формы, пока я не решу, что ты искупил свою вину. — Ну, забыл я о чернилах, полностью, будто их и не было! — сказал Кеке, с нервным смешком, — Но, я понимаю и принимаю Ваше наказание, папа. Жорис скрестил руки, и кивнул, едва сдерживая ухмылку. …Где то, посреди полей, раздался громкий взрыв. Среди клубов дыма: призрачные останки некого существа, и молодой хуппермаг, вытерающий сажу с лица. Его избили и унизили инкарнамские тофу. Боже… Рядом должен был быть кто-то, кто такого бы не допустил. Кто-то, кто научил бы его что делать. Но этот кто-то был слишком занят, распивая чаёк и кушая бутерброды со своим сыноотцом. Просто чудесно. — Их тут таких всё больше и больше, нет? — еле-слышно пробормотал Керубим, прежде чем повернуться к нему, — …Скажи, тебе нравиться тут? — Инкарнам красивый. И люди здесь приятные. Хоть мастер Лайкен и отказывался принять реальность его возраста, и за спиной всё ещё называл его шпингалетом. Жорис мог потерпеть неуважение. Ему не впервой. — Знаю, знаю, что тебе тут нравиться. Но я имею в виду, ну… Это не тяжело? Со всеми этими… ну, сам знаешь. Взгляд Кеке мелькнул между ним, и всеми хуппермагами, которых тот мог увидеть на горизонте. — Не так тяжело, как в Бонта, Кеке… Да и молодёжь тут довольно весёлая. — Насчёт Бонта верно… — вздрогнул Кеке, прежде чем продолжать свои психологические манипуляции, с до-тошноты фальшивой улыбкой, — Ну, если тебе тут надоест… Я никогда не против, чтобы ты больше времени проводил дома. — Я подумаю об этом, — соврал Жорис. — Так много покупателей, — тихонько продолжил Керубим, — А ты дома раз в неделю, работаешь с зари до ночи… — Моя работа здесь столь же важна. Обучение новых героев это основа будущего, — сказал он, практически скрепя зубами, — И я и так, как могу, пытаюсь внушить им пойти покупать всё у нас, если тебя это подбодрит. Он был отвратительным человеком, за то, что думал, что Керубим пытался им манипулировать. Но можно ли его винить, когда именно Керубим, между ними двумя, был взрослым человеком? Даже он и не вёл себя подобающе… …Яблоко не упало далеко от яблони. Они оба вели себя как дети. — Мне без разницы, важная это работа, или не важная, — сказал Керубим, скрестив руки и прижав уши, — Я беспокоюсь что ты снова работаешь как индюдрак, хоть мы и договорились отдыхать! Жорис томно вздохнул, оглядывая бутерброды и чай. — …Чтобы обсудить что-то серьезное со мной, тебе не обязательно загонять меня в мышеловку. Мне очень важно твоё мнение, — тихонько произнёс он, сам не зная, правда ли это, — Если ты так настаиваешь, может я буду проводить тут лишь четыре дня в неделю. Это тебя устраивает? От него одни головные боли… — Очень устраивает. Хотя мог бы сделать лицо попроще. Выглядишь, словно я тебя пытаю, — не смотря на свой успех, Керубим звучал ещё более раздражённо, чем раньше, — И это не мышеловка. Я забочусь о твоём здоровье. — Я не ребёнок. Я вполне могу о себе позаботиться. — Правда? Или ты снова забудешь, что людям нужна еда? Снова придёшь домой посреди ночи, и разбудишь меня гремя посудой в поисках полуночного завтрака, обеда и ужина? …Именно так всё и вышло бы. Жорис не идиот, он знал себя и свой трудоголизм. Но сыпать соль на рану своему собственному сыну это… низко. Керубим и сам это знал. — Прости. Жорис… Я знаю, что неправильно тебя за это ругать. Но, просто… Просто ты вечно заставляешь меня беспокоиться! А я и так мало тебя вижу, а ты… Керубим не был манипулятором. Все мысли о том, что он таковым является, были лишь результатом того, что Жорис — плохой человек. Нет, Керубим делал нечто хуже, чем манипуляторство — он заботился о нём. Прям неописуемо отвратительный и злодейский проступок с его стороны. — …За это, ты пойдешь вместе со мной объяснять эту резкую смену моего расписания советнице Арки, мадам Хэйзел, и самому капитану Керубимской армии. Ясно? Жорис посмотрел на него столь мягко, сколько мог. — Ясно-ясно! — сказал он с энтузиазмом, — Очень ясно, мой Жо… Жорис. Снова почти назвал его Жожо. Конечно… Сколько бы Жорис не притворялся отцом, ему никогда не перерасти то, что Керубим на самом деле о нём думал.***
— Суицидально-тупой дебил вернулся домой, — припеваючи объявил Луис, когда он открыл дверь, — Вытри ноги, животное. Такой надоедливый… — Конечно, ведь твой паркет столь деликатен… — пробормотал мокрый до нитки Жорис, капая на этот самый паркет с каждым шорохом туфли о половик. Луис издал звук между шиком и стоном, быстро смиряясь с тем, что просто заставить его вытереть обувь тут уже не поможет. (Вечно предъявляет ему какие-то претензии… Даже сейчас.) Его тихие шаги раздавались эхом по дому. Он повернул за угол, в гостиную, — и сразу же встретился взглядом с Атчамом, что сидел на диване, и пытался всеми силами изобразить что ему было плевать на его возвращение. Чуть выглянет из-за книги, а затем, снова за ней. Даже не переворачивая страницы, хоть вида ради. Ни тот, ни другой, упоминать это не станет. — Где Кеке? — Пошёл за тобой. Его нету уже-е… — Атчам окинул комнату взглядом, размышляя, — Наверно чассс, более-менее? — …Понятно. — Тихонько сказал он, прежде чем подойти к дивану, и сесть бок о бок с экафлипом, — Значит ждём его… Не вопрос, а утверждение. — Знаешь, Жорис, можно попросссить тебя так больше не делать? — Не делать как именно? — О, ну не знаю, — сказал Атчам, наконец приопустив книгу, и взглянув ему в глаза, — Вот тебе пара вариантов: хватит уходить, хватит весь день сссмотреть на сссмертные казни на главной площади, и хватит вызывать у моего брата по пять нервных сссрывов в день сссвоими опозданиями. — Ты знаешь, я не веселия ради-- Хвост Атчама двигался из стороны в сторону, словно метроном. — Я не сссобираюсь с тобой ссснова ругаться. Это ничего не изменит. Просссто… Просссто дай мне почитать в тишине, и иди поешь. Ладно? Жорис бросил взгляд в сторону стола… Хлеб, cвежий. Слишком свежий. — Снова украл? — сказал Жорис, прежде чем смог остановить себя. В комнате чуть похолодело. От бесстрастного, разочарованного взгляда Атчама было больно. — Если не нравитьссся, можешь и дальше морить сссебя голодом. — Просто, мы тут, чтобы помогать людям… как мы можем делать это, если забираем у них последний хлеб? — Жорис продолжил, не в силах перестать разочаровывать его и дальше, — Если мы падём до такого, то зачем мы вообще остались? — До тебя наконец доходит, что валить пара было ещё годы назад? До того, как война началасссь? Если дойдёт и до Сссерубима, то завтра пойдёт ссснег и град… — пробормотал Атчам, тихонько ударяя головой о спинку дивана, — Ссс вами говорить, как об ссстенку горох. Жорис сжал руки, вцепившись в ткань своего пальто. — Сотни людей страдают больше, чем мы. Они не могли знать, насколько всё плохо во дворце, и не могли просто взять, и уехать. А мы переживём их всех на сто, двести, триста лет. Разве это не честно, немного пострадать ради других? — сглотнул Жорис, — …Разве тебе не стыдно? И дураку понятно, что зря он это говорил. Но остановиться было невозможно. Атчам замолчал, обдумывая свой ответ. Открыл рот, закрыл рот, недовольно хмыкнул, и, прижав уши к голове, встал, быстро шагая в сторону своей комнаты. — Я не сссобираюсь с тобой ругаться, понял? Особенно когда ты только что пришел домой со сссвоих… ужастиков с главной площади, — произнёс он, истощённо потирая вески, — Боже, вы оба такие тупые… Спокойной ночи, Зорис. Жорис поднялся, и сделал шаг к нему. — Атчам, прос… Атчам хлопнул дверью, и через секунду, раздался щелчок замка. — Хватит хлопать дверями, дебилы! — со всех сторон раздался голос Луиса, — У меня из-за вас в одной из дверей уже ТРЕЩИНА! — Как будто мне не пофиг, — тихонько раздалось из-за двери. (Наконец набравшись смелости, — и бесстыдства, — он всё же поест. Хлеб будет хрустящий снаружи, мягкий словно пух внутри, и всё ещё чуть-чуть теплый. С лёгким привкусом сметаны, что тает во рту.)***
Ночное небо простиралось бесконечно далеко, а мир был гораздо древнее, чем он мог себе представить, — вот что он думал, глядя в открытое нараспашку окно домашнего кабинета. Морось, и холодный ветер, что продувал до костей, заставляли его немного дрожать. Придерживаясь каждой традиции, они уже повесили фестивальные фонари на крыльце, зажгли благовония, и положили фрукты, сухой корм и молоко, — помимо всего прочего, — на их домашний алтарь Экафлипа. Читали каждую молитву, часами, прежде чем просто начать пить без остановки. Смысл этого праздника и всех его обычаев, — не питья, конечно, это было так, для веселия, — был в том, что, может быть, если они достаточно помолятся и сделают достаточно преподношений, Экафлип присмотрит за душами их усопших близких в следующих девяти жизнях. Хоть он и глубоко сомневался, что богам было до этого хоть какое-то дело, он не мог не любить этот праздник, за то, что он позволял ему почувствовать себя полезным для тех, кого больше никогда не увидит. (...Правда, в этот день, им всегда приходилось покупать больше еды, чем большинству людей. А потом, после положенного по обычаю времени, ещё и съедать это всё. Ужас.) — Так, н’ что ты думаешь, м? Может я просто… — развалившись на кожаном диване, разглагольствовал Кеке, с трудом выговаривая хоть одну букву «о» в слове «просто», — М’жет я просто, ну… ты знаешь, буду выгонять таких из магазина… метлой? Жорис пару раз моргнул. Затем, с глубоким вздохом он повернулся к нему, и посмотрел в глаза. Гм… — Лучше спроси меня, когда мы протрезвеем. Я вообще не понял, о чём ты говоришь. Керубим откусил кусочек посахаренной печеньки в виде косточки… Лилот любила такие. Если верить Кеке, Лу тоже. — Я к тому времени тоже забуду… о чём мы говорили. Лучше сейчас. Логичное заявление. — Ладно. Вот что я думаю… И, просто чтобы ты знал, я полностью тебя прослушал, — начал он, покачивая в руке «керубимоподобную» чашку полную бамбукового молока, словно та была бокалом вина, — Покупатель всегда неправ. Вредить им — наше законное право. Он молча наблюдал за тем, как Керубим взял ещё одну печеньку. Наверно плохо, что Жорис выпил столько бамбукового молока, что даже не мог вспомнить, откуда у них взялся чайный сервиз, в котором на каждой чашке была физиономия Керубима. — Какая разница, законное, незаконное право… Меня больше волнует, хороший ли это поступок. — Очень хороший. Делать покупателям хуже, это всегда хорошо. Наш магазин, делаем что хотим. Особенно, с этими, которые врываются, и… и ведут себя как хозяева. Или с теми, которые даже не стесняются, и на глазах планируют нас ограбить. — Не вижу большой разницы между двумя категориями, — сказал Керубим, почесывая подбородок, — Грабёж — это тоже грубость, нет? — Нет, не-не, есть… Знаешь, есть вежливые грабители. Но это не означает, что они не грабители, — сказал Жорис, рассеяно потягивая молоко из кружки, — Явно, тебя разбойники тебя ещё не просили позволить им украсть хоть ложку. — Малолетние разбойничата, что бояться разочаровать своих родителей разбойников… И мы, хозяева магазинов, что ставят малолетних спиногрызов на своё место, — мечтательно улыбнулся Кеке, — Лучшая часть работы. — Самая лучшая, — хихикнул он. Когда Кеке получалось заставить его улыбнуться, он всегда так пристально начинал смотреть на него. Словно это был праздник, словно это было трудно. Забавно, учитывая, что самая сложная часть жизни Жориса была в том, что его всегда тянуло улыбаться словно влюбленный идиот, стоило Керубиму или Атчаму открыть рот. — …Как ты думаешь, как сейчас Атчам? Кеке поперхнулся посреди глотка бамбукового молока, и начал прокашливаться. — Не знаю, но лучше бы тебе не упоминать его так… внезапно, — пробормотал он, — Боже, ты у меня когда-нибудь вызовешь сердечный приступ. Никакого сердечного приступа нет и не будет. Ни у Керубима, ни у Атчама, проблем с сердцем никогда не было. — Просто… мне интересно, празднует ли он, в этом году. Кеке окинул его взглядом, а затем, просто устало потёр лицо. — Я тоже по нему скучаю, но… Он сам нас бросил. Сам и приползёт обратно, если захочет. Идти искать я его не собираюсь. — Не говори так, — тихонько возмутился Жорис, — Он взрослый человек. Куда хочет, туда и идёт, с нами или без нас… Это то, что мы заслужили. — Вот только он всегда так делает, — пробормотал Керубим, поглядывая на потолок, а затем на алтарь, — …Даже до того, как ты вообще был на свете. Дальше продолжать этот разговор, ни тот, ни другой, не хотел.***
— Мы оба прекрасно понимаем, что это значит. Если бы я действительно был тебе дорог, ты бы согласился. Он щёлкнул ручкой, один раз, два раза. Затем, он вздохнул. …Обещание, что он дал десятилетия назад, было всё сложнее исполнять. Паршиво с его стороны, конечно. — У нас одинаковый взгляд на жизнь, — просто тебя чуть больше волнует, как это воспримут другие. Ему надо было заполнить ведомость, а не слушать голосок в голове. Ему это надо было заполнить ещё вчера. Но, не он выбирал, когда именно Гругалоразалар решал начать один из своих чудных, наимилейших диалогов. — Если действительно думаешь, что то, что я хочу от тебя — аморально, то подумай о том, что сделал бы сам на моём месте. Подумай об этом хорошо, — прошептал дракон, — Наши души переплетены столь тесно… иногда, я даже не знаю, где кончается моя, и начинается твоя. Наконец сдавшись, Жорис откинулся назад, на спинку стула, и уставился в потолок. Драконы черного огня, властители Стазиса, в основном известны своей злой натурой. Жестокие манипуляторы, лидеры нетерпящие неуважения… Исключений не было, и он знал это лучше, чем кто-либо ещё. — Я так устал смотреть на их лицемерие, их жестокость. Смотреть на всё это твоими глазами, и притворяться, что мы хоть чем-то лучше… — болезненно произнёс дракон, — Ты даже заставляешь меня думать твоими мыслями. И при этом притворяешься, что внутри этой головы всё в порядке. …Контролирующие, но нуждающиеся. Ревнивые, но зависимые. И отвратительно двуличные. Было много слов, чтобы описать это чувство. — Залар, я не притворяюсь, что я чем-то лучше, чем ты, — устало пробормотал он, — Но я отказываю тебе, как твой хранитель. Прости меня. Он так устал слушать его. Постоянно слушать его. — Он ждёт меня. Ждал меня всё это время. — Твой сын не ждёт тебя. Твой сын мёртв, и он умер века назад, — тихонько ответил он, — Даже если он тебя и ждёт… мы оба знаем, что для вас с Крокобурио, воссоединение не закончится простой семейной идиллией. — И мы оба знаем, что бы ты сделал, если бы был на моём месте. Он захлопнул глаза. Свет лампы на столе стал невыносимо ярок. В далёком прошлом, в свои наиболее… параноидальные дни, ему и правда было трудно увидеть в тех маленьких боу мяу, что заняли места Керубима и Атчама, что-либо, кроме паразитов. Он много думал о том, что… что рано или поздно, сделал бы с ними что-нибудь. Лишь чтобы вернуть тех, кем они были. Что-нибудь очень плохое. Ему было страшно, столько думать об этом. Хоть ему и повезло, что они оказались всё ещё собой… он и в правду был отвратным человеком. Прямо как его мать. — Я бы не сделал такого с ними, — тихонько сказал он, спрятав лицо в локте, — Я себя лучше сдерживаю, чем ты. Я не смог бы. — …Ты и сам в это не веришь.***
Медленно, где-то в глубине дома, можно было услышать скрипы, передвижение мебели… Это было лишь одной из многих вещей, на которые он не обращал и капли внимания. Просто Луис, который, как всегда, занимался своими утренними делами. Каждое движение Жориса уже было доведено до автоматизма: достать столовые приборы, порезать багет для тостов с маслом и джемом, достать две пиалы для кофе, и поставить молоко на плиту, — механические навыки. Иногда, он почти что скучал, по пиршествам что проходили в Бонта до войны. Не то, чтобы еда в те времена была какая-то особенная, но… о н всегда так хотел подсыпать кантареллы в еду Леориктуса Шеран-Шарма. Заняло бы лишь пару секунд и немного ловкости рук. Даже если бы его раскрыли, — оно бы того стоило, учитывая сколько проблем это решило бы. Он думал об этом каждый раз. Так и не решился. — Б-Блять!! Резко, он отдёрнул руку от кипящего чайника и бросился к раковине, прикусив губу дабы не сболтнуть и других красочных слов. Боги… какой же он тупой. Просто тупой. Боль расцветала, словно шиповник, вокруг его пальцев, смешиваясь с обжигающе-холодной водой. Было крайне глупо думать о таких серьезных вещах, во время готовки, рядом с ножами и плитой. …Луис тихонько захихикал. — Тебе всегда так важно насыпать соль на рану, Луис? — Очень важно. И очень смешно. Жорис принял решение не отвечать на это, и, наконец, вернуться обратно к готовке, игнорируя боль, что сопровождала каждое мелкое движение рук. Ему такое было не впервой.***
— Понял, мини-друг? — продолжал ныть Кан, — Девки всегда говорят одно, а делают другое… Жорис слегка кивнул, пытаясь изобразить хоть каплю интереса. Конечно, разговор был крайне неприличным, учитывая его возраст, — но в данной ситуации и так не было ничего нормального для того, кто пробыл на этом свете лишь четырнадцать лет. Его ни капли не интересовали женщины Кана, — или, в общем-то, отсутствие таковых в его жизни. Ему в целом-то, было скучно, от мыслей о романтике, — как и с женщинами так и мужчинами. Очень скучно. …Жорис не бессердечен, он правда заботился о всех своих друзьях, — а Кан всегда был, и всегда будет хорошим другом, — но Кан был тем другом, с которым можно посидеть и отвлечься. Тем другом, который купит алкоголь несовершеннолетним. Не тем другом, с которым можно нормально поговорить о проблемах в жизни. Но Жориса такие вещи никогда не останавливали. Так что, преподнеся кружку к губам, он осушил её содержимое за секунды, — заставляя Кана заткнуться посреди одной из его дивных баек про сексуальные разочарования. Кан даже уставился на него, немного в ужасе, словно на пару секунд, понял, насколько всё плохо: — Если ты сопьешься, мини-друг, меня не вини. — Бакара виновата! — рыкнул Жорис, указывая на него пустой кружкой, — Она так достала. Всем уже понятно, что это пустая трата времени, и что у меня ничего не получается. Я не собираюсь шпилить людей магией, когда есть нормальные мечи! …Он чуть ли не свалился с кресла, посреди своих важных, эмоциональных жестикуляций. — Шпилиться это важно для мужчин, да… — мудро кивнул Кан, хоть и не запомнил ничего из сказанного. — Бои, Кан! Я говорю про бои! — Ну прости-и-те что у меня важное на мыслях, — пробубнил он, перед тем как сделать очередной глубокий глоток пива из кружки. Налив нового пива в кружку, Жорис сделал ещё один, более смелый глоток, и продолжил, крайне недовольным голосом: — О, ну ты знаешь, Джааш тоже не был хорошим магом в начале, Жорис! О, ну ты знаешь, я тоже была плохим магом в начале, Жорис! — сказал он писклявым голосом, — А я не хочу быть плохим магом, когда у меня всё остальное получается отлично! Так почему я не могу нормально делать то, что они все…?! — Можно не ругать её так сильно, а? Она такая милая, когда не зажатая, — тихонько хихикнул Кан, пропуская всё мимо ушей, — Лучше бы ей быть разжатой, если понимаешь о чём я… Ему было без разницы, что об этом думал Кан, или думал ли Кан о чём-либо вообще. Но он всё равно продолжил: — Знаешь… рано или поздно я просто сбегу из дома, — заявил он, прежде чем указать на него пальцем, — Сбегу из дома, из Бонта, и от все-е-ех н’их! И от тебя. Но по другим причинам. (…Боже, он так же жалок как Бакара. Либо алкоголизм — это их семейное достояние, либо они просто одинаково тупые.) — Не думал, что ты настолько вживешься в роль отца, что решишь уйти за сигаретами и не вернуться, — резко засмеялся Кан, — В тихом омуте… …Черти водятся. Эта мысль в одиночку охладила его пыл, словно ведро ледяной воды. Как мерзко. — Хватит, — пробормотал он, — Я… мы пьём и шутим. Я не собираюсь на самом деле сбегать из дома. Я просто… сболтнул. Кан окинул его взглядом, не спуская свою тупую улыбку с лица, а затем улыбнулся ещё шире. — А. Ну тогда ещё лучше! А то, с кем мне пить то, если ты уйдёшь? — Да, — пробормотал Жорис, — С кем тебе ещё пить… Его полностью устраивала его жизнь. Всё, остальное — временные чёрные полосы.***
Обычные, ежедневные дела: бегать от храма, до продуктового магазина; затем до дома, с каким-нибудь угощением для Кеке; забрать посылки и письма с крыльца… Обычные, ежедневные дела которыми он занимался и в день, когда пришла одна крайне долгожданная посылка. …По тому, как бережно он держал её, можно было бы подумать, что в ней самый настоящий хрусталь. Так ждал её, что мог даже смириться с тем, что это было единственной хорошей вещью, которую они в тот день получили по почте. (Он не позволит одному жалкому письму испортить им этот день.) Войдя в магазин, первым делом он выгнал всех покупателей, что лишь немного удивило Кеке. Само вскрытие коробки заняло ещё меньше времени. — О-о, Жорис, это действительно он! — улыбался Кеке, осторожно поворачивая коробку в лапах, и столь же аккуратно разделывая последние узлы когтями, прежде чем достать их новый, — и буквально, и метафорически, сверкающий, — набор рыболовных приманок ручной работы. — Я же говорил, что знаю где такое купить, — слегка усмехнулся Жорис, даже не скрывая насколько гордость кружила ему голову, — Ну что? Завтра, с ними? …Внезапно, Кеке застыл, избегая его взгляда, словно зверёк, заметивший хищника. Ах. Ну… Чего ещё он ожидал? Всё как всегда. — Я, эм… у меня уже есть планы на завтра, — наконец сказал он, — Я не знал, что они так быстро придут, ну и… В гробовой тишине, Жорис кивнул, и сунул руки в карманы. Это лишь сильнее расстроило Керубима. Ни тому, ни другому, то, что происходило, не нравилось. — Я уже сказал, что буду там, во время игры. Будет странно если я внезапно откажусь… Прости меня. Жорис прихватил письмо, спрятанное в кармане его пальто: — Я рад за тебя. Жорис правда был рад за него. Очень рад, что помимо него, у Керубима были другие друзья. И, наверно, не-просто-друзья. Это чудесно, что он имел возможность провести время с друзьями, и прийти домой в три часа ночи, измазанный помадой, — ведь счастье Керубима, в общем, было одной из единственных вещей, которые ещё хоть немного радовали Жориса. Экафлип издал нервный смешок, проходя мимо Жориса, к шкафу, где располагались снасти для рыболовки. — …Это просто вечер карточных игр с знакомыми. Ничего глубокого, Жорис. Да знал он! Он не слепой, и мог ясно видеть все портреты Лу, — то, как он всё ещё лелеял их, уже две сотни лет. Просто… ему просто хотелось бы, чтобы… …Нежно, Керубим провёл когтями по лакированному дереву удочки Кана. Жорис смотрел на него бездвижно, крепко сжимая в кармане письмо. Жаль, что не выйдет сказать по-другому. — Пришло письмо. Хотят, чтобы я разобрался с парой вещей в Бонта… Пропал человек. И одна реликвия. Было больно смотреть на движения Кеке после тех слов. Столько тихих мыслей, переживаний… Он отвёл взгляд, достал руки из карманов, а затем, снова спрятал их, уже за спиной. — И ты поедешь? — тихонько сказал Керубим. Им обоим было больно знать ответ, — Ну… это многое меняет. — Тебе не обязательно перестраивать свои планы под меня, — сказал Жорис, лишь подразумевая своё жалкое «…если ты не хочешь» в конце, — У нас вся жизнь впереди, а у твоих друзей… — Во имя Экафлипа, не веди себя будто проводить время с тобой — это пытка… Особенно когда сам хотел этого. — вздохнул Керубим, где-то между смехом, и разочарованием, — Я понимаю, что другие люди… мало живут, но всё не так страшно, ладно? Их разговоры всегда были такими глупыми. …Вопрос: что именно отделяло его от любого другого человека, с которым дружил Керубим? Ответ может показаться очевидным любому, у кого есть мозг. Даже хуже, верных ответов было несколько. Но был подвох, — то, что на самом деле подразумевалось под этим вопросом, это: Заслуживал ли он его вообще?***
Под тёмным, сине-серым небом, и слабым дождём, путь домой казался дольше чем обычно. Было чувство, словно запах горелой кожи, соломы и дров, преследовал его. …Скорее всего, это не было его воображением. Стоя в толпе, было легко почувствовать жар, и не важно, — было ли это психосоматикой, или реальным теплом, — он достаточно долго там стоял чтобы промариноваться запахом пламенных эшафотов. Было непонятно, реальных ли хуппермагов они всё ещё сжигали, или нет. Ну как у них уже неделями не кончаются люди, которых можно казнить? Его более бредовые мысли, были: реально? Использовать дерево для политических казней, в нашей послевоенной экономике? Если начнётся ливень, они примут во внимание логику, и начнут обезглавливать людей. Но ему, почему-то, от этой мысли было куда не легче. Он закончил свои дела на сегодня. Какие дела он закончил, было непонятно даже когда он протискивался из серой массы зевак, — но, то, что на сегодня это всё, было установлено точно. Может быть, он закончил томиться мыслями, о том насколько этот век убог, а может, закончил разочаровать свою семью. По дороге домой, тихонько перепрыгивая через вчерашние, — скоро завтрашние, — лужи, и подозрительные кучи послевоенных руин, он задумался о том, что если он не вернётся скоро, то, типично для хуппермагов его времени, его будут пытать и рвать в клочья. Но делать это будут не незнакомцы, а его дорогие дети, с их обещаниями вроде «закрыть его в подвале на пятьдесят лет если он не прекратит так делать» или «найти в сссебе сссилы уйти из их убогого дома, как только этот кошмар закончитссся». М-да. Проскальзывая лёгким шагом сквозь самые подозрительные и опасные закоулки разрушенной Бонта, он всегда ощущал себя некой хищной птицей… Но в его попытках сократить путь было мало чего хищного, — только надежда, что всё же, Кеке и Атч его простят. (До того, как его высочество Леориктус Шеран-Шарм решил лишить их удовольствия публичной казни, и выбросился из окна своего замка, становясь чрезвычайно ненавистным мясным блинчиком креп-сюзетт на обочине дороги, — Жорис всегда мечтал избавиться от него самостоятельно. До того, как они отстранили его, он имел тучу возможностей это сделать. Храм Хуппермагов был не против, что король стал сумасшедшим. Они просто решили ещё теснее окружить его своими советниками манипуляторами. И дураку понятно почему. Не убить его было ошибкой, даже если было страшно. За свою долгую жизнь, он совершил немало до-ступора тупых выходок… так почему в этот раз струсил? Каждая тварь из его мерзкой королевской семейки сбежала, в то время как Храм Хуппермагов был обвинён в том, что происходило в стране, — и сам он с этим решением был полностью согласен, да вот только сразу после этого, одна половина лидеров сбежала на остров Рок, а другая сражалась за свою честь до смерти, и в процессе взорвала полгорода. Не понятно, почему он ожидал от них чего-либо другого. Им плевать на учеников, что поплатились жизнями за их интриги. Их предшественникам тоже было плевать. Их главной мыслью всегда было, чтобы, когда они умрут, их с Бакарой могилки выглядели бы шикарненько и поэтично, на фоне статуи Джааша.) Война и смерть… были плохим фактором для развития экономики. Ещё одним плохим фактором для экономики было решение не нанимать королю какого-нибудь чародея, или, Экафлипа ради, психиатра. Примерно так он пытался донести своё недовольство до короля. А затем до его советников. А затем до управляющих храма. А затем он перестал быть эмиссаром, — или вообще блять кем-либо в целом, — а его классу было запрещено жить в Бонта. Или в любой другой стране, с их новой репутацией. И, как он и предсказывал, это все плохо сказалось на экономике. Как говориться, c’est la vie ! …Ему нужна секунда. Нужно отдышаться. Понаблюдать за каплями дождя. Почувствовать дуновение лёгкого, холодного ветра. Боль и отчаяние временны, в то время как жизнь вечна и блаженна, — подумал он. Прежде чем начать бить головой о каменную стену.***
Звуки сверчков и шелест травы, посреди тёмно-голубой, тусклой ночи, — и хруст ветки под его ногой. Конечно, он подобрал то, что от неё осталось. Даже это сойдёт для костра. На этой стороне озера, рядом с грудой камней, что когда-то были башней, они разбили нечто вроде лагеря, — их последняя рыбалка вместе на следующие несколько месяцев, должна быть незабываемой. Раньше всё было так просто… Тут была башня. Тут были они, со своей невинностью, присущей смертным. А теперь её не было. Прохладный ветерок нёс звуки природы, раскачивая траву возле озера и пуская рябь по зеркальному отражению неба в воде. Жорис лучше справлялся с физическим трудом, — в отличии от некоторых, у него была здоровая спина, — посему, именно ему обычно приходилось заниматься сбором веток. Смотря на море цветов, и облака светлячков, что кружили в воздухе, это не казалось таким уж занудным занятием. Даже если этот пейзаж и не был близок к самым красивым, что он повидал за всю свою долгую жизнь. — Хватит собирать крапиву и иди сюда, папа́, — застонал Кеке со стороны их лагеря, — Я помираю с голоду! — Да иду я, иду! — прикрикнул он в ответ, сжимая толстые, тяжелые ветки в своих руках, по дороге к нему, — Я ничего кроме них не собирал. Наши запасы крапивы уже будет твоей проблемой, когда я уеду. Было невозможно сказать это, не улыбнувшись хоть чуть-чуть. — Да, моей, — со смешком согласился Кеке, сидя возле будущего костра. Самая трудная часть всегда наступала после его построения. Медленно, протянув руки, он постарался почувствовать всё. От биения своего сердца, что эхом раздавалось даже в кончиках его пальцев, до пропитанного запахом озера воздуха, что наполнял его лёгкие. Подчиняя нежный, холодный воздух, что царил вокруг, он двинул рукой, — и ветки вспыхнули. Может, у него так и не получилось стать настоящим магом, с их огненными шарами и молниями, — но всё же он запомнил пару-тройку вещей, что облегчали жизнь. — Мы так давно не отдыхали на природе! — сказал Кеке, вытягиваясь и зевая, — Почти завидую тебе, у тебя впереди целое приключение… — Ты сам вечно жалуешься, что у тебя болит спина. И это была твоя идея снова уйти на пенсию. — И через пару-тройку лет я снова с неё и уйду, сам знаешь! — улыбнулся он, начиная жарить тех снэпперов, которых они поймали ранее днём. Жорис тихонько уставился на него, из-под капюшона. Улыбки Кеке всегда были теплее, чем огонь. К тому времени, когда пора была идти домой, небо совсем почернело. Словно гладкая вода, по которой рассыпались тысячи звезд и миров, что они никогда не увидят. Он следовал за Кеке… прежде чем его внимание привлек один цветок. Словно бледно-белый округ нежного шёлка, с зеленоватой сердцевиной. На секунду, он остановился, уставившись на него. Затем, не раздумывая, он сорвал его, прежде чем пуститься вслед за Керубимом. На пару секунд, они оба уставились на цветок. И Керубим даже собирался что-то сказать, прежде чем Жорис прервал его, положив цветок ему за ухо. Выражение у него было бесценным. — Тебе к лицу, — засмеялся Жорис, глядя на то, как глаза Кеке метались между ним, и цветком, — Белый и зеленый, прямо как ты. Но затем… затем Керубим тоже немного засмеялся. — Жорис, ты же знаешь, что это петуния, да? — …И? — Ничего! Не важно. Просто очень красивый цветок! — сказал он, еле сдерживая смех, прежде чем на его лице появилась до странности нежная улыбка, — Хотя, наверно он и в правду подходит, нам-то… Нежная, и до смерти непонятная улыбка. — …И что этот очень красивый цветок означает, Кеке? — Н-надежду, доверие, доброту. Всё такое, всё хорошее, — пояснил он, нервно жестикулируя, — Честно, это просто сорняк. Ну, был таковым, пока… Практически на автопилоте: — Пока некий Керубим Крепин не произвел революцию в сфере флористики своими анти-букетами для врагов, подарив Инди Делгранвентюру кучу… — пробормотал Жорис. На пару секунд, воцарилась тишина, — Кеке… этот цветок точно не означает ничего плохого? Кеке посмотрел ему в глаза. Затем он скрестил руки. А затем, начал слегка постукивать ногой. — Может быть, но не всегда, особенно не между нами. И я не вру о том, что он это всё означает… это его значения из цветочного языка Садида! И мне этого, лично, вполне достаточно. Садида всегда правее, в сфере флористики, — наконец сказал он, сцепив вместе ладони, — Разве это не чудесно, что мы можем сами решить, что означают петунии? Было бы грустно, если бы они так мне шли, и не означали ничего хорошего. Жорис уставился на него. Прежде чем его снова пробрало на смех. Смешно, и непонятно почему. Так же непонятно, как тот взгляд, что повис на лице Керубима. — Ладненько… Я рад что тебе он нравиться. — наконец сказал Жорис. Это была тёплая ночь.***
В тихом, тихом сумраке, он чувствовал усталость даже в костях, и ни мягкая постель, ни забвение сна, не исправили бы это, — эта усталость уже давно просачивалась глубже, чем в сам костный мозг. (Рука зудела.) Он не страдал от бессонницы. Просто ночь, это единственное время, когда он может побыть один, и спать в это время, — пустая трата драгоценного отдыха. (В последнее время, он так часто глупил. Каждый от такого бы устал.) В комнате царила кромешная тьма, даже не смотря на уличные фонари, что окутывали стены тенями слегка покачивающихся листьев. Было душно, было тесно, но свежий воздух ничего бы не изменил. До того, как всё что случилось с Джулит… случилось, он мог часами разглядывать потолок. Такие ночи всегда были единственным временем, когда он мог позволить себе подумать о том, что на самом деле чувствовал. Неделю или две назад, он хотел сделать нечто крайне эгоцентричное. У него, конечно, ничего не получилось. От части, он передумал, как только начал, — когда осознал, чем это закончится. От части, он и не знал, как это правильно сделать, и просто… просто, когда он передумал, ванная уже выглядела, как кошмар. Кошмар, следы которого пришлось сразу же лихорадочно заметать, меж тем накладывая бинты. После того как он закончил, он почувствовал себя абсолютной тварью. Но хотя бы, никто не знал. Последнее чего он хотел бы, это жалость. …Больше всего, он ненавидел ожидание: нечеловечные, бессвязные просьбы; звуки когтей, что скрипели о его дверь; круглые глаза полные любви, без намёка на человеческий разум; и сознание без реакции. В плохие дни, он едва ли выносил находиться с ними в одной комнате, — а спать с ними было и вовсе вне его сил. Как бы им не нужно было его внимание и тепло, у него самого были нужды: провести хотя бы пару часов гребаного дня, не думая о них. Это делало его плохим человеком. Он подводил свою семью, и имел наглость чувствовать, будто это их вина… Но это так трудно, жить не зная, надо ли ему скорбеть. Не зная, умер ли тот, кто сейчас был ему нужен больше всего, — или просто временно отупел. Если это и была взрослая жизнь: лишь бесконечная рутина готовки, уборки и учёбы, изо дня в день… то было трудно винить Керубима, за то, как прошло его детство. Он едва ли бы справлялся лучше. Он лишь мог надеется, что, рано или поздно, все эти усилия будут оправданы.***
В конце, просто было трудно. После того как они собрали его вещи, было трудно взять, и лечь спать, зная, что завтра ему предстоит долгий путь. Ещё труднее было оставаться в их общей спальне. (Наверно, плохо, что они снова спали в одной комнате. Всегда было стыдно, никогда ничем хорошим не заканчивалось, и он ненавидел, что не может провести и секунды один. Но без этого им было так одиноко…) Было больно смотреть на то, как Кеке притворялся, что ему без разницы, что Жорис уезжает. На следующее утро, та идиллия в которой они жили, снова закончится, — а он решил именно в этот раз не закатывать истерику. И где логика? Уже было темно, но ещё не глубокая ночь. Он только закончил читать, — хотя, учитывая как активно они между собой шептались и шутили, наверно читать они закончили вместе. Удобненько лёжа на одеяле, вместе со всё-ещё открытой книгой, он услышал знакомый хруст костей, когда Керубим, зевнув, решил вытянулся словно боу мяу, на своей кровати. Столь хрупкое тело… Но при этой же хрупкости, Жорис еле мог подрожать его энергии в общении. Всё, что на ум приходит, — это сухие, неловкие ответы на шутки, и усталые улыбки. Забавно, как время сменило их роли. …Разве ему не грустно, что Жорис уезжает? Почему, когда всё идет плохо, они об этом молчат? — Знаешь, мне было весело, сегодня, — тихонько сказал Жорис, приподнявшись на кровати и нервно играя с тканью своей одежды, — Без твоей помощи, я всё ещё собирался бы… Керубим и Атчам — единственные, кому дозволено видеть его слабые стороны, — все навязчивые страхи и неуверенности. Но даже встав и сделав один небольшой шаг в сторону Кеке, он не мог припомнить, что именно его так его пугало. — Можно я… Можно что? Надо всё обсудить… Но обсудить что? Он надеялся, что поймёт, что хочет сказать, до того, как дойдёт до кровати Керубима, — но даже стоя перед ним, заслоняя его от луны своей тенью, не мог встретить его взгляд… Почему? Это невыносимо. Когда Керубим ведёт себя нормально, и отпускает его без скандала — ему плохо, но, когда Керубим закатывает истерику, — ему ещё хуже. Так чего именно он от него хотел? Слишком поздно притворяться, что он хотел, чтобы Керубим вёл себя как нормальный отец… Надо было догадаться, что с ним что-то не так, когда Гругалорасалар ушёл, а глаза, — окно в его странную душонку, остались как были. Но всё, о чём он тогда подумал, это то, что он рад, что теперь они теперь поистине его. Они так похожи на глаза экафлипа. Свет луны отражался одинаково в их глазах, — в опалоподобном тапетуме, что находился за их сетчатками. Керубим начинал немного нервничать, от того, как тот на него смотрел, — но боги знают, Жорису было столь же худо. Он себя пугал. Как близки они не были бы, Керубим всегда был недосягаем… — Жорис? Он встал как вкопанный над ним, вцепившись в его плечи. Что тут сказать, что поделать? Вопросы о боли, и том, как её прекратить, мучали его изо дня в день. Хотелось исправиться, почувствовать себя человеком, — но как это сделать, если ему не всегда так уж плохо? …Было бы гораздо проще, если бы Керубим хоть как-то провинился. Будь хоть один момент, который объяснил бы, что пошло не так. Он никогда не бил его, не трогал его, не оскорблял его. В общем человеческом понимании, у Жориса было нормальное, счастливое детство. Ему просто хотелось взять его за плечи, — и трясти, трясти, трясти, — пока тот не разгадает загадку того, что именно произошло между ними. Но было трудно себе такое представить, учитывая, что он и сам не особо понимал. Он так счастлив, — счастлив в детстве, счастлив сейчас, и они обожают друг друга. Такие чувства не должны причинять столько боли. Его сердце, горло, лёгкие, — он всё сжигает во имя любви, — и ради неё же, даёт клятву, что будет терпеть весь этот ужас до конца своих дней. Это философия настоящей неотении, это по-детски наивный смысл существования, и это жемчужина из перламутра их общей радости, покрывающая нечто, о чём он старался не думать. «Ты ведь будешь в порядке?» И так во время каждой маленькой болезни, когда Керубим из раза в раз убеждал его, что на шаге от смерти. «Ты ведь всё что у меня есть.» Так спрашивал его мнение, — словно у Жориса вообще когда-либо в жизни было своё собственное мнение. Разве у него не было друзей его возраста? Разве никто другой не мог его утешить? «Папи-ша, я знаю, что ты будешь с порядке… Но мне всегда так страшно.» Правда в том, что Жорис ненавидит его. Он до смерти его, блять, ненавидит. Настолько сильно, что любому станет тошно. Знание, что тот никогда не причинял ему боли нарочно, лишь делало всё хуже. Его забота и беспокойство, после всего этого, просто сводили с ума. А беспокоится он умел, — даже сейчас, когда ладони Жориса почти обвились вокруг его шеи, — даже после, когда те же ладони, с лаской, поднялись, тревожно ощупывая каждую шерстинку на щеках. Жорису хотелось, немного, сделать что-то, о чём лучше, не писать. Жестокое. Или совсем наоборот. Он мог наклонить его лицо вперёд, и… И понятно, что такие мысли были мерзкими, что он был плохим человеком. Да вот только по логике, если они уживаются вместе уже две сотни лет, весьма вероятно что он просто снова занимался самобичеванием. …Внезапно, Жорис почувствовал, что руки экафлипа охватили его собственные, столь нежно и обеспокоенно. И как ему теперь взять, и разбить его сердце, — сказав, насколько он его ненавидел? Как сказать это, зная, что он ненавидел его лишь изредка? Он должен быть тем, на можно положиться, а не наоборот… Быть надёжным и спокойным — его имидж. Но, в конце концов, он обречён пасть в его объятья. Так происходит каждый раз. …Терять над собой контроль и плакать, он ненавидел так же сильно, как и раньше. — Жорис… — сказал Керубим, охватывая его в объятья. Будто он ребёнок. Он стыдился этого столь же, сколько наслаждался. Наверно, для Керубима, всё выглядело так, словно Жорис расстроился из-за того, что уезжает. Это было проблемой… потому что Жорису не нравиться, когда Керубим полностью прав. — Ш-ш-ш, всё в порядке, — Керубим прижал его к себе, до ненависти заботливо. Если бы им хотелось обняться ещё крепче, пришлось бы начать ломать рёбра. Сколько бы не пытался успокоится, он не мог перестать кашлять, между каждым плаксивым вздохом. — Вот так, вот так. Лишь сейчас, немного успокоившись, и не задыхаясь, он понял, что начал дышать ему в такт. Как типично для них… Наконец, он перестал цепляться за его зелёную рубашку, и отвёл глаза. — Прости. — Не надо. Ты… ты в порядке? — Наверно, — сказал он, — …Стало грустно. Керубим не стал спрашивать ничего более, — ему ведь, не впервой. Даже это немного бесило Жориса. …Только боги знали, сколько времени они так сидели, прежде чем он достаточно успокоился, и просто сел рядом с ним, пытаясь не смотреть в его сторону. — Нам, наверно, надо бы обсудить, что сейчас произошло… — сказал Керубим. — Наверно надо. Ни тому, ни другому, не хотелось. — Если ты не хочешь ехать, не надо. Пусть сами решают свои проблемы. — Н-нет, не в том дело. Просто… — пробормотал он, — Я устал, и уже накопилось. Ну, ты знаешь. — Если это моя вина, ты всегда можешь сказать мне, — сказал Керубим, нервно теребя руками, — Ты меня не расстроишь. Для меня главное, чтобы ты был в порядке. (…А он точно уверен, что Жорис его не расстроит?) — Нет, просто… весь этот век, и всё с Атчамом, — буквально всё что произошло, это просто ужас, — начал Жорис, прежде чем плюхнуться на кровать, всё ещё бок о бок с Керубимом, и уставиться в потолок, — …Ненавижу говорить о своих проблемах. Давай лучше о насущном: разве тебе не грустно, что я уезжаю? — А-а почему мы говорим про меня, то? — ответил Кеке, смотря вниз на него глазами что сияли как огоньки. — Хочу, чтобы тебе было грустно. Не знаю почему, но знаю, что звучит не очень. Керубим призадумался, на пару секунд, оглядывая комнату. — Жорис, тебе наверно это покажется странным… но, большинство людей, когда куда-то уезжают, хотят, чтобы по ним скучали. Я понимаю, что это большое открытие для тебя, но всё же. …Вау. — Неужели? — сказал он с лёгким удивлением, прежде чем ухмыльнутся, — Тогда, умоляй меня не уходить, со слезами. Керубим рассмеялся, открыто и искренне. — Я, конечно, хочу, чтобы ты остался, но не настолько. Я и так тебя вечно достаю. Устраивать из этого целое шоу будет уже как-то слишком… — Ну и как же ты меня достаёшь? — Сам знаешь, — пожал он плечами, прежде чем плюхнуться рядом с ним, — Испортил тебе детство. Всё ещё порчу тебе жизнь. — Я уже давно тебя за всё простил, — тихонько сказал Жорис, — Ну, более-менее простил. Керубим улыбнулся. — Знаешь, мне и этого достаточно.***
Лишь багровый свет заката и медленно покачивающаяся бумажная лампа на потолке освещали комнату тем тихим вечером, — тихим лишь за исключением еле заметного поскрипывания Луиса, пока тот шёл через поля. Следующий пункт назначения — Бонта. Точнее, та улица, где сейчас жили Симона и Жюли. Пейзажи, что проплывали за окном, могли быть неописуемо прекрасны, но он уже слишком привык к переездам, чтобы глазеть в окно. Лёжа на диване, он глубоко погрузился в чтение, и всё что замечал, это то, — как шаталась мебель и дрожала кружка кофе в подстаканнике. На всё остальное, ему было как-то без разницы. …Использовать подстаканники дома, а не в дилижансе, странно. Но наверно можно. У большинства домов не было такого риска, — облить его кипятком. И да. В подстаканнике было именно кофе, а не чай, горячее молоко, или любой другой напиток для детей. Это было настоящее кофе с молоком. Он уже был достаточно взрослый, чтобы папи-ша давал ему пить кофе раз в день. Книга, что была в его руках, — недавно выпущенная энциклопедия о мечах и истории кузнечного дела. Тысяча страниц, тяжелая как кувалда, и полная непонятного технического жаргона. Была она куплена конечно не для него, но папи-ша любил, когда он её читал, а Жорису книга нравилась почти столько же, сколько его похвала. …Он прочитал половину, не понимая и десятой части того, что там написано, и уже неделю не мог нормально спать и есть, думая лишь о том, как хочет дальше её читать. Это была лучшая неделя его жизни. Тонкий плед, что укрывал его, был гораздо старше чем он, и за свою долгую жизнь многое повидал. Сколько бы его ни стирали, от него всегда пахло пылью, шерстью, и женскими духами. Возможно, эти запахи просто стали частью пледа, — как превращение метала в сплав. …Ему всегда нравилось думать, что этот плед раньше принадлежал Лу. Внезапно, его мысли прервал грохот. За все годы своей жизни, он научился различать, — какие грохоты были опасны, а какие, скорее всего, были обычными проблемами с инвентарём магазина и накопительством. Но этот случай был странным. Папи-ша ни выкрикнул что он в порядке, ни издал и единого призыва о помощи. Раздалось лишь раздражённое шипение, что слишком сильно отличалось от его обычного раздражённого шипения… Загадочно. Оставив книгу и плед позади, он тихонько спустился с дивана на прохладный, деревянный пол, стараясь не разбудить Пупусь, — прежде чем шагнуть в сторону кладовой. Проходя под некоторыми из наиострейших мечей, что они имели, он, как всегда, чувствовал себя чуть не в своей тарелке. Даже если дома водились и вещи пострашнее. В просторной тьме кладовки, можно было легко заметить тень экафлипа, отбрасываемую свечей, и, притаившись за полками, Жорис начал наблюдать за ней. На полу были груды никогда доселе не виденных вещей, — от фотографий и писем, до игрушек и безделушек. Заметить чего-либо общего, между ними, было невозможно. Среди груды, валялись обломки чего-то, что по всей видимости, — до недавних поворотов Луиса, — было сундуком, что содержал в себе все эти причуды. Ещё одна жертва их кочеваний. Честно, было куда проще понять, чего не было в этом хламе, чем понять, что в нём было. Например: не было видно украшений. С ненавистью в глазах, папи-ша собирал всё в руки, — даже и не замечая, что брал слишком много, — и оценивал урон каждой вещицы, лишь ненадолго останавливаясь чтобы убирать их в какой-то временный ящик. …Как Жорису помочь? Нужна ли его помощь вообще? Но, он так ворчал, так горько смотрел на то, что не пережило падения… казалось, что он расплачется. Видеть его в печали всегда разбивало сердце. Но Жорис всегда знал, как это исправить. — Папи-ша? Его взгляд тотчас метнулся в сторону Жориса, чуть ли не роняя всё из рук, как преступник, пойманный с поличным. — Ж-Жорис! — проговорил он с трудом, прежде чем натянуть на лицо улыбку, — Я же говорил, не пугай меня так! — Я зна-аю, но вдруг раздался такой бабах, и я пришёл, — ответил Жорис, — Что случилось? Эта штука упала, со всеми сокровищами внутри? — Ну, да, — ответил он, убирая в коробку ещё пару вещиц, — Правда это не сокровища. Просто… сувениры. — Разве сокровища не сувениры? Наконец, папи-ша хихикнул. — Все сокровища сувениры, но не все сувениры сокровища, мой Жожо… Вот его шанс. — Я могу тебе как-нибудь помочь с ними? — сказал он, и, глядя в глаза, двинулся ближе, внимательно наблюдая за его движениями, — И для чего у тебя все эти сувениры? — Для того, чтобы гадать, почему я их ещё не выбросил, — раздражённо вздохнул он, — Некоторые моей семьи. Некоторые от Инди… Пара, от, гхм, Атчама. Всё, о чём я не хочу думать, но не могу выбросить или продать. О-о. Понятно. — Папи-ша… Может расскажешь мне ещё про Атчама? — Он, ну, так… — папи-ша остановился, задумчиво обводя глазами комнату, меж тем всё ещё собирая вещи, — Не знаю, как объяснить. Не самый приятный человек, с которым мне приходилось общаться. — А когда вы были детьми? — Мне не особо хочется об этом говорить, Жорис. — Почему? — Потому что это никак не влияет на то, что он творил после, — сказал он, закатив глаза, — Он же, как он там говорил… мой худший, заклятейший враг. …Уже надоедало, что он ничего не мог узнать о том, как рос папи-ша, — о втором последнем члене его семьи. Сколько бы он не рылся по дому, в поисках чего-либо нового. Но того, что он уже знал, было больше, чем достаточно, чтобы иметь гипотезу. Папи-ша всегда был до жути прозрачен, когда дело доходило до того, что его пугало. Это было тяжелой ношей, но всё, чего в жизни хотел Жорис, это больше никогда не дать его в обиду.***
Открывая глаза на следующее утро, первое что он заметил, это то, что болело буквально всё. Меж тем, что они заснули обвившись вокруг друг друга и передавив все артерии, и тем, что после плача, у него всегда болит голова, — это было вполне неудивительно. Заснув в той же одежде, в которой вчера ходил весь день, он чувствовал себя отвратно. Да и на самой одежде теперь, была куча белой шерсти. Намного больше белой шерсти, чем обычно. Но, было тепло. А шерсть, в которой он проснулся, была мягкой. Хотелось, чтобы этот момент никогда не закончился. Он мог бы стерпеть и похуже, чтобы просыпаться так каждый день. …Осторожно, он попытался приподняться, не разбудив Кеке, — но у него не получилось. По лицу было видно, что по сравнению с страданиями Жориса, то, через что проходил он, было кругом ада куда глубже и жарче. Его спина была слишком слаба, чтобы Жорис, без каких-либо последствий, лежал на нём всю ночь. В отличии от Жориса, агония Керубима не закончится ни после душа, ни после чашки кофе с обезболивающим. Как и полагается полубогам, ни болезнь, ни возраст, не скосят Керубима и Атчама. Но, в отличии от того, что обычно полагалось полубогам, его два полубога вечно застревают где-то в возрасте болезненного старчества. (Сколько бы они об этом не спорили, он всё ещё считает, что у той полубогини Озамодас, которая уже веками выглядит как ребёнок, всё намного хуже. Он на собственной шкуре знал, каково ей.) — …Доброе утро, — сказал Жорис, избегая его взгляда. Он так опозорился прошлой ночью. — Доброе утро, мой Жожо, — еле сказал Кеке, болезненно уставившись на потолок, — Я думаю, наверно… что Атчам был прав. О реинкарнациях. — Идея, конечно, смешная, но самоубийство не поможет… надолго, — он улыбнулся, — Через восемьдесят лет, снова будет так же плохо. Вместо того, чтобы впустую тратить время и деньги на смерть, давай я просто пойду найду твою грелку и мазь, а? Лужи. В окно видно лужи на дорогах. Ночью прошел дождь, а они даже не проснулись… — Нет, категорически нет! — Керубим резко присел на кровати, прежде чем скорчить лицо от боли, — Ты не будешь помогать мне, вместо того чтобы умываться и завтракать! Их утро было проведено, столь же молчаливо, сколь обычно. Всё, что он успел, это почистить зубы и позавтракать, пока Керубим вёл свою личную войну со старостью. Но зато они смогли попить кофе вместе. Петуния медленно увядала в стакане воды. Но если бы смогла выжить, то была бы прекрасна. …Может, была пара посадить больше таких бесполезных растений. Не обязательно петуний, даже если они и милые, — буквально что угодно, без практической пользы, подошло бы. Всё что они выращивали дома, — даже розы, — были для готовки, чая, и алхимии. — Я буду тебе писать. Может пошлю зачарованного тофу, — пробормотал он, отпивая из чашки кофе — Только если ты не слишком занят. Хотя я буду рад получить от тебя весточку. Жорис кивнул, зная, что практически всегда будет лишком занят. Уже до ужаса скучал по нему. — Вернусь и года не пройдёт. А когда вернусь, мы пойдём, и извинимся перед Атчамом. Керубим немного побледнел. — Хватит говорить о нём пока я пью! Я подавлюсь, умру, и это будет твоя вина. — Прости, конечно, но готовься, — если он всё ещё не тут, к тому времени, когда я вернусь, то я увезу тебя в Бракмар, и голыми руками притащу его домой, как бы он не бил и не кричал. — А как же твоё «где хочет там и живет, с нами или без нас»? — Передумал. Ждать его - слишком муторно, — сказал он с улыбкой, закончив кофе. Время уходить пришло быстрее, чем хотелось бы. Так же быстро, как конец их прощального объятья. Всё что осталось, это тряска дилижанса на мокрой земле и простирающиеся поля цветов и пшеницы, на фоне серо-розового рассвета после дождя. Даже у бессмысленной, нескончаемой жизни, были свои плюсы.