Обидно

Антон знает, что это глупо. И бессмысленно абсолютно, но что уж тут поделаешь? Это в паспорте ему почти тридцать три, а в душе максимум тринадцать. Поэтому Антон дуется. В первую очередь на Арсения, а во вторую — на себя любимого: он за сегодняшний день сам себя не раз наругать успел, сам себе надоесть и сам на себя обидеться. Вот такой он самостоятельный. Но в первую очередь дуется он все же на Арсения. Правда, Антон пока не определился, на какого именно. То ли на того, который, скорчив грозную мину, ругался на него на фоне красного кружка за просранные «очень важные» цели, то ли на того, кто прямо сейчас сидит неподалеку и никак не хочет замечать его испорченное настроение. То ли на обоих сразу. Арсений абсолютно нагло его игнорирует. Нет, конечно, он на самом деле вовсе не игнорирует, а просто занят. Но надутого и недовольного Антона объективность в данном вопросе сейчас волнует мало. Не гладит его по голове, шепча слова успокоения, — значит, игнорирует. И неважно, что у Арса сейчас в разгаре переписка с фотографом: нет ничего сложнее задачи выбрать из миллиона идей, в каком дебильном костюме он будет на фотосессии в следующий раз. Он развалился на широком диване, приняв максимально комфортную позу, и смотрит только в телефон: пальцы бегают по клавиатуре мессенджера со сверхзвуковой скоростью. Антон, по собственному скромному мнению, дыру в мужике своем скоро прожжет, так пристально смотрит на сосредоточенное лицо, красиво подсвеченное желтыми бликами от торшера и экраном гаджета. Но при этом молчит. Выпрашивать, чтобы его пожалели и похвалили, не хочется. В чем тогда прикол? Нет уж, пусть сам. Арсений вообще-то умный, должен догадаться рано или поздно. Антон терпит. Всего лишь пыхтеть громче начинает и руки на груди скрещивает — вид такой красноречивый, что только транспаранта с надписью «Обиженный котенок» не хватает. Нет, даже не «обиженный» — повода-то для обиды, если честно, нет, — а «надутый» чисто из-за масштабной жизненной несправедливости. Такой надутый, что вот-вот лопнет, как перекаченный гелием шарик. Но Арсений — спасибо его тонкому чувству момента — откладывает телефон ровно за секунду до взрыва. Они с фотографом, очевидно, пришли к консенсусу, судя по легкой улыбке, притаившейся в ямочках на щеках, и довольным глазам, как у обожравшегося сметаной кота. Арсений лениво потягивается, снимает очки, которые отправляются в компанию к телефону на стоящую поблизости тумбу, трет переносицу, на которой остался след от оправы, и наконец обращает внимание на Антона. Взглядом скользит по недовольной физиономии, по сложенным вместе рукам и переплетенным ногам. Вздыхает звучно и резко поднимается, в два широких шага оказываясь рядом. Теперь, когда внимание со стороны Арсения получено, Антону по-детски смотреть на него не хочется. Он же дуется. Поэтому взгляд свой он опускает, разглядывая острые коленки в легких серых трениках. Я вот так, а ты что? А Арсений — какой же козел, а — приближается, нависает сверху, оттягивает указательным пальцем надутую нижнюю губу и отпускает сразу же, ухмыляясь от получившегося негромкого звука. — Что ты губы надул, м? Вот и как с этим невозможным разговаривать? Антон губы в ответ поджимает, чтобы кое-кому в голову не пришло и дальше так играться и самому не улыбнуться — надо же, что удумал. — Обиделся, что ли? — в родном голосе сквозит непонимание и нежность. Такая нежность, которая всегда разливается теплотой в груди и от которой незамедлительно хочется растаять, но Антон держится. Недаром он тут полчаса уже дуется, чтобы так быстро сдаться. Сопит возмущенно и хочет было посильнее переплести руки, но Арсеньевские пальцы проворно освобождают одну ладонь и тянут за нее Антона из кресла. Антон все еще дуется, но послушно встает, потому что сопротивляться не выходит. Никогда не выходило. Поэтому да, дуется, но безропотно позволяет отвести себя на диван, усадить, а потом уложить головой на Арсеньевские колени. Сам уже ерзает, укладываясь удобнее, утыкается в конечном счете носом в живот, скрытый черной футболкой, и чувствует себя в домике. Так дуться, конечно, намного комфортнее. Арсений кладет ладонь на макушку, задумчиво поглаживая чуть жесткие от обесцвечивания волосы и почесывая кожу головы короткими ногтями, и тянет приторно: — Кто обидел моего хорошего мальчика? Это обращение вкупе с донельзя ласковым тоном звучит привычно, но от этого не менее волнующе расползается волнами тепла по всему телу. Антон жмурится счастливо, но это секундное проявление удовольствия остается незамеченным со стороны — недаром он вжался носом в живот, спрятавшись от внимательных глаз. Это же любовное обращение побуждает делиться сокровенным: — Ты, — бубнит из своего укрытия, но следом, не выдержав, отрывает лицо и поворачивается чуть, чтобы увидеть удивленного Арса. Ни на секунду не сомневается, что так и будет, поскольку объективных поводов-то нет, но это не мешает ему продолжать показательно кукситься. Арсений и вправду удивлен. Это читается по лицу легко: тот вскидывает недоумевающе одну бровь, а в глазах застывает невысказанный вопрос. Но он не спорит, продолжая приятно корябать аккуратными ногтями теперь уже затылок. Видимо, пытается вспомнить, когда это он и чем успел Антона обидеть. Так ничего и не сообразив — неудивительно, конечно, — хмурится слегка и уточняет осторожно: — Я? Это чем это? Антону признаваться, вот честно, не хочется. Он и сам знает, что это глупости детсадовские. Но ощущение несправедливости внутри снова собирается в ком прямо поперек горла. Он же объективно молодцом был всю рабочую неделю, за что его сегодня отругали целых два человека? На волне праведного негодования он снова вжимается лицом в Арсеньевский живот и ощутимо прикусывает чувствительную кожу около пупка, с шаловливой улыбкой слыша тихое ойканье. Получи, фашист, гранату, как говорится. Следом кусает и второй раз и теперь ощущает поджатый живот и попытку оттянуть его за волосы. Арсений неосознанно пытается сгрести в кулак кудри, но фиг вам — Антон же их остриг, а за блондинистый ежик уцепиться, конечно же, не выходит. Зато выходит за ухо. Находчивый козел. Теперь уже ойкает Антон, даже громче Арса, и отрывает голову от удобных колен, ведомый этим строгим жестом. — Ладно-ладно, — примирительно тараторит, — больше не буду. Обратно уже не ложится, а усаживается под боком Арсения, поджав под себя ноги, и жует губу — непонятно, с чего начинать объяснения. Ухо чуть краснеет, и неясно: из-за бесцеремонной хватки или из-за того, что признаваться в глупых обидках слегка стыдно. Но Арсений двигается ближе, целует краешек раковины, словно извиняясь, ведет языком по завитку, следом прихватывает губами мочку, а после шепчет, опаляя горячим дыханием влажные следы, оставленные собственным языком: — Давай еще раз. Почему мой котенок надулся? От короткой ласки и тихого шепота прямо в ухо Антону хочется поежиться. Он мелко вздрагивает в паузах между словами и чуть отдаляется, чтобы была возможность нормально вдохнуть — сам не понял, когда задержал дыхание: в момент первого нежного прикосновения губ или на этапе жаркого шепота. Дуться уже вроде как и не хочется. И Арсений наверняка это изменение в нем видит, не зря же столько раз говорил, что Антон для него — открытая книга. Но Антону все еще хочется, чтобы его жалели и хвалили, а никто этим заняться не спешит. Наоборот, ждут от него объяснений. И Антон сдается: — Потому что ты сегодня ругался на меня за нарушение ПП режима. Арсений распахивает рот, видимо, в желании опровергнуть наглую ложь (с чего бы он Антона за такое ругал, когда сам в съемочные дни ест кое-как), но тут же захлопывает его, так ничего и не сказав. Антон был прав, называя его умным, — все же сообразил, в чем дело, путем наверняка великих усилий. — И все? — улыбается мягко и покровительственно одновременно. Ему-то, может, причина и кажется мелкой и глупой, но вот Антона это на самом деле задело, так что он снова поджимает губы, вспоминая, что дуется тут на весь мир, между прочим, а особенно — на мужика своего непонятливого. Мужик этот пусть и непонятливый, но в высшей степени заботливый и чуткий, так что через секунду его снова тянут на колени, начиная поглаживать ласково голову и сюсюкать: — Бедный Антоша… Ругали, обижали мальчика всякие взрослые дяди… От приторного тона и наигранной жалости Антону хочется рассмеяться. Вот всегда так: даже подуться нормально в этом доме не дадут. Цирк, да и только. Это, конечно, ожидаемо, когда связываешь свою жизнь с клоуном. Будто бы прочитав его мысли, Арсений улыбается задорно и тыкает пальцем по кончику носа: — Буп! Все? Твоя обида прошла? — Дура-а-ак, — сквозь хихиканье выдавливает из себя Антон, но лежать продолжает и к теплым рукам отзывчиво льнет — приятно до замирания сердца. И доверчиво делится наболевшим: — Сегодня и я сам на себя ругался от души. Приятно, что его со всей участливостью слушают и гладить продолжают уже не только по голове, но и по шее, плечам и спине. Арсений ведет кончиками пальцев бережно и невесомо — что-то за гранью нежности вообще. Антон не знает, как описать эти ощущения. От прикосновений расползаются редкие мурашки — не колючие, а теплые и будоражащие. И хочется нежиться еще примерно вечность. — А сам-то на себя за что? — Ну не я, который я. А я, который в приложении. — Это я понял уже, а за что? — спрашивает Арсений и подушечкой большого пальца проходится по переносице, разглаживая залом от хмуро сведенных в секунду бровей, следом ведет по дрожащему тонкому веку и переходит на щеку, укладывая на нее всю ладонь и так же поглаживая большим пальцем. — За то, что на тренировку по баскету ни разу не сходил, — признается Антон нехотя. Потому что если правильное питание и так было сомнительным мероприятием, то спортом он себе обещал заниматься клятвенно. И нет, его не парит небольшой животик, просто, ну, полезно же. Да и в форму себя привести можно было бы. Ладно, может, мягкий оформившийся животик — все же одна из причин. Но главное — здоровье, он сам так решил и сам будет в это верить. Тем временем Арсеньевские руки с щеки сползают на шею, а следом и на руку, покружив по пути по острому плечу. С локтя они перебираются на бок, заставив Антона дернуться от легкой щекотки, и плавно спускаются к животу. Первым порывом от прикосновения к животу Антону хочется, как преступнику, спрятать вещественные доказательства его пренебрежения тренировками, то есть тот самый живот втянуть, но эту идею он отметает сразу же: стесняться ему не перед кем абсолютно. Кисть Арсения ласково проходится по коже у кромки штанов, и Антон завороженно замирает на секунду. — Антош, ты работал не покладая рук, — голос Арсения топит лаской, а пальцы забираются под край и так задравшейся розовой футболки с Барби. Все же дома ходят во всратых шмотках — вот и Антон не исключение. Хорошо, может, не все — Арсений, например, в строгой черной футболке и даже без дебильных надписей, но большинство точно. — Какие тренировки, когда и спать-то некогда? Тем более ты у меня и так потрясающе выглядишь. Такой красивый. Восхитительный. Антон хмыкает как-то неуверенно, а смущение щиплет щеки и окрашивает их едва различимым розоватым оттенком. Нет, он знает, что милый, очаровательный и интересный. Но восхитительный? Откуда Арсений слово такое взял? Хочется закрыть лицо руками, пряча свою неловкость, внезапно нахлынувшую от такой бескрайней трогательности, — все происходящее кажется до дрожи интимным, но Антон лишь жмурится до темных пятен под веками. И слушает с жадностью. Он уже и не помнит, в какой момент Арс понял его слабость к похвале — кажется, целую жизнь назад. И с тех пор не упускает возможности этим воспользоваться, поэтому говорит дальше: рассказывает, какой Антон молодец, как он им гордится, что-то еще до безумия ласковое и одновременно с этим заставляющее дрожать в его руках от нахлынувших чувств. Рассуждает негромко, чтобы не нарушить хрупкую атмосферу доверительной нежности, но Антон отчетливо слышит каждое слово, которое по ощущениям пронизывает тело насквозь и проникает прямо в душу. Если бы Антон был поэтом, он сказал бы, что у него в душе распускаются подснежники, но Антон с поэзией на «вы», поэтому лишь визжит про себя, как самый счастливый в мире щеночек. — Ты такой молодец, в самом деле, — продолжает Арс, — и рекламные интеграции утвердил, и слова выучил, и гостем на стольких шоу поприсутствовал, что я со счета сбился, и все девять выпусков отснял одним махом… Новый сезон наверняка бомбовый будет, а знаешь почему? Разнеженный мозг теряет способность складывать буквы в слова, и Антон лишь мычит вопросительно, а Арсений продолжает: — Потому что ты талантливый. Самый лучший. Хвалебная ода и коварные мурашки, бегущие по коже, заставляют Антона рвано выдохнуть. И только сейчас он замечает, как меняется голос Арсения. От шутливого и безмерно мягкого к бархатистому, тягучему и очаровывающему, отчего получается только гуще краснеть с каждым произнесенным словом, сопровождаемым бархатными прикосновениями горячей ладони к спине и пояснице. И Антон ловит себя на том, что почти стонет, потому что нельзя таким голосом произносить «самый лучший». Это преступление против его рассудка. Но он проглатывает внезапный порыв, в нетерпении ожидая, что еще придумает Арсеньевское непостижимое воображение. В том, что Арс, если цель такую перед собой поставит, сможет одними словами довести его до потери сознания, он не сомневается. Язык у него рабочий во всех возможных смыслах. «Мой замечательный мальчик» забивает последний гвоздь в крышку гроба самоконтроля Антона, и он все же протяжно стонет, дергая тазом. Едва-едва, почти незаметно. Но его несдержанность не ускользает от внимательного взгляда. Арсений под приглушенный стон склоняется чуть вбок и проводит кончиками пальцев по контуру привставшего члена, скрытого мягкой тканью домашних штанов. Медленно, заманчиво, обжигающе приятно. Но следом руку с паха убирает, кладя ее на Антоново бедро — так близко и так далеко одновременно. Антону нестерпимо хочется, чтобы легкое касание превратилось в уже полноценную ласку. И целоваться. Или, еще лучше, все сразу. Не успев сформулировать четко свое желание, он выдыхает имя из трех букв, которое, как обычно, превращается в еще один стон на грани жалобной просьбы и настойчивого требования: — Арс… И приподнимается порывисто, прижимаясь губами к чужим. Хватается руками за плечи и, не разрывая поцелуй, садится на бедра Арсения, сжимая те по бокам собственными и ощущая, как чужие ладони незамедлительно опускаются на ягодицы, притягивая его ближе. Чтобы целоваться в такой позе, Антону приходится склониться, сгорбиться некрасиво. Пофиг. Пофиг на это небольшое неудобство, оно того стоит. И будто бы в доказательство Арсений целует нежно, ласково проходясь языком по верхней губе, а после прихватывает нижнюю. Отрывается, чмокает уголок губ, шепчет тихо, что Антон вкусный. Это блядское «вкусный» заставляет член дернуться, а Антона — сглотнуть шумно и сжать пальцами ткань футболки. Арс ведет губами по линии подбородка, оставляя маленькие поцелуйчики, и переходит на шею. Когда он касается чувствительного местечка, где бьется пульс, Антон выпрямляется весь, вытягивается, как струна, и голову запрокидывает. Из горла рвутся хриплые вздохи, смешанные с довольным мычанием, а руки смещаются на Арсеньевскую шею, не давая отстраниться. Будто кто-то собирался. Арсений, вопреки опасениям, прижимает к себе крепко, мнет ладонями мягкие ягодицы и оглаживает поясницу. Руки его иногда поднимаются на спину, но снова соскальзывают ниже, проходясь пальцами по ямочкам Венеры. Ласкают, дразнят, изводят. От былого Антонового капризного настроения не остается и следа, оно растворяется полностью в елейном тоне, сладкозвучных речах и горячих касаниях. Да и он сам раствориться уже готов, отдаваясь любимым нежным рукам. Поразительно нежным. Антона каждый раз ведет от контраста: Арсений — живое воплощение выражения «нежные руки сильного человека». Есть в этом что-то убийственно возбуждающее. Хотя Арсений в целом — что-то убийственно возбуждающее. То, как он смотрит, когда во взгляде одновременно можно увидеть и голимую похоть, и глубокую любовь. То, как он целует, когда его губы максимально ласковы, но буквально через минуту он начинает кусаться, не прерывая поцелуй, потому что сложно сдерживать неуемное желание. То, как он Антона берет: всегда аккуратно, прислушиваясь к любому судорожному вздоху и малейшей реакции тела, но умудряясь сочетать заботу с только ему присущей властностью. У Антона не было и шанса не потерять от такого необыкновенного и абсолютно потрясающего мужика голову. Об этом Антон думает, плавясь от нежного напора — снова любимые контрасты. А Арсений, отрываясь ненадолго от выцеловывания шеи, называет потрясающим его. Антон, не сообразив, сначала кивает, мол, да, ты потрясающий, я так и подумал. Но еще не до конца разжиженный от ласк мозг подсказывает все же, что Арс не это имел в виду. И, прислушавшись, Антон различает слова, что тот выдает с щедростью, вперемешку с поцелуями шеи и скрытого футболкой плеча: — Изумительный… Чудесный… Поразительный… Сказочный мальчик, — целует ключицы и коротко лижет впадинку между ними. — Мой. Голова идет кругом, и, кажется, Антон после сегодняшнего попадет в сахарную кому, но она будет того стоить. На каждое слово хочется стонать в ответ, но тогда он рискует не услышать следующее, так что Антон только прикусывает губу и со свистом втягивает воздух носом. Одежда давно кажется лишней. Антон судорожно подумывает начать ходить дома в чем мать родила, чтобы вот в такие моменты не прерываться и не тратить время на раздевание. Надо будет эту мысль запомнить и вынести как-нибудь на повестку дня, вдруг и Арсений поддержит идею голожопой революции. Однако тормозить сейчас ласки и раздеваться Антон не спешит — будто ждет какой-то отмашки, хотя давно напрягшийся член так удачно зажат между ними, что от запачканного спермой белья Антона отделяют две с половиной минуты. Осознав эту горькую истину, Антон все же оттягивает от себя увлеченного вылизыванием шеи Арсения, прихватив того за отросшие волосы, и просит: — Разденешь? На Арсеньевском лице, будто бомба замедленного действия, плавно расцветает коварная улыбка. Антон откровенно залипает на лениво вырисовывающееся ямочки на щеках и чуть не пропускает отрицательные покачивания головой. — Попозже. Арсений спешку не любит. Пользуясь образовавшимся небольшим пространством между ними, Арсеньевские руки плавно перемещаются на по-женски ярко выраженную талию, оттуда тягуче перетекают на бока, оглаживая их, и вот уже пальцы как-то совсем незаметно для Антона оказываются на груди, дразня соски сквозь раздражающую ткань: прихватывают, щиплют, чуть оттягивают. Антон бы откинулся, отдаваясь таким противоречивым ощущениям с потрохами, но боязнь потерять равновесие и скатиться с удобных коленей не дает расслабиться на полную. Спасибо Арсению, который понимает без слов и возвращает руки на поясницу, придерживая и предоставляя точку опоры. Позволяет облокотиться на них, запрокинув голову, пока к его левому соску прижимаются Арсеньевские губы, прихватывая тот через ткань и нежно прикусывая. Футболка на груди намокает быстро, пропитываясь слюной, липнет и холодит кожу. От этого Антон совершенно внезапно проваливается в какое-то мазохистское удовольствие: одежда объективно мешает, трется о возбужденные места, распаляет и злит своим наличием, но ему сказали «потом», и Антон с охотой подчиняется, восторженно и изумленно одновременно осознавая, как ему нравится то, что не нравится. Вот как, оказывается, бывает. Он опускает голову, встречаясь с Арсением глазами, и… Пиздец. Арсений перед ним распаленный, тяжело дышащий. На лбу блестит испарина, тело напряжено, особенно это чувствуется задницей, в которую недвусмысленно утыкается твердый член. Его зрачки медленно расширяются, затапливая светлую радужку, а Антону кажется, что он тонет в этой черноте сам. Жадно поедая того взглядом, Арсений растягивает губы в улыбке, произнося на выдохе: — Хороший мой. У Антона кровь в ушах шумит, он слова-то почти и не слышит, скорее, читая их по губам. Но Арсений все равно говорит, ему это нужно не меньше, чем его любимому мальчику: — С ума меня сводишь. Такой открытый, такой податливый, такой… Мой. Только мой. И вдруг в горяченном порыве прижимает к себе всем телом, проворно пролезая руками под два слоя одежды, укладывая одну ладонь на ягодицу, а подушечками пальцев второй руки проходясь по ложбинке. От неожиданности приходится крепко уцепиться за шею. Чужое дыхание тепло касается кожи, щекочет и пускает новую волну мурашек. Невыносимо хочется… Чего-нибудь. Чего угодно. Но Арсений спешки не любит, поэтому Антон открывает рот, собираясь того подстегнуть, попросить этого самого «чего-нибудь», но мысли в голове не желают формулироваться. Там сейчас звенящее ничто, поэтому изо рта вновь вылетает лишь жалобное «А-а-арс», приправленное отчаянным стоном. Кажется, если Арсений так и продолжит тянуть, его на куски разорвет буквально через пару мгновений. Антон концентрируется на ощущении твердой выпуклости прямо под собой. Под ним член, напряженный, горячий, почти каменный. Он его, конечно, не видит, да и ощущает неполноценно — блядская одежда, — но он прекрасно помнит каждую вздувшуюся венку, темно-розовую головку, запах возбуждения его мужчины и вкус. Серьезно, он член Арсения любит не меньше, чем, собственно, Арсения, потому что тот такой же идеальный. Не в принципе, а лично для него. Антон, вспоминая, голодно облизывает губы и будто ощущает солоноватый привкус. Не сдерживаясь, ерзает, приподнимается чуть и снова подается ниже, будто пытаясь насадиться, краем сознания улавливая, что Арсений продолжает его хвалить. Блять. — Давай… Молодец… Умничка… — слова отражаются от стенок пустой черепной коробки, прыгают и сталкиваются, как резиновые мячики. Антон себя осознавать перестает, лишь продолжая двигаться по инерции, подбадриваемый одобрительным шепотом. Арсений под задницу подтягивает еще ближе, и Антонов член теперь плотно прижат между их животами, а при лихорадочных движениях таза трется так сладко, так охуительно, что Антон скулит в голос. Тело напряжено до предела, внизу живота не то что томится, а горит дикое возбуждение. Он глаза прикрывает — все равно в поле зрения все расплывается в бесформенные неопознанные пятна — и чувствует, что больше не может. Не может, не хочет, не имеет никаких сил уже сдерживаться и вот-вот кончит, даже штаны не сняв. И это сводит с ума окончательно. Оргазм настигает взрывной волной. Накрывает с головой, перетряхивает, ломает изнутри и тут же отпускает. Вздрогнув в последний раз, Антон обессиленно опускается на колени, обмякает в объятиях и моргает медленно, осознавая себя заново. Давая перевести дух, Арсений мягко гладит по спине и пояснице, обнимает трепетно, целует все оголенные участки кожи у растянутого ворота домашней футболки, а почувствовав, что Антон пришел в себя, мягко шлепает пару раз по бедру, озорно заглядывает в его глаза и предлагает: — Вот теперь давай тебя разденем и пойдем в душ.