Псих

Пятница. — Зачем?! Зачем ты, мазохистичный придурок, это сделал?! — Ну Чуя… — Нет, ты скажи. Зачем, скумбрия суицидальная, зачем?! — Ну Чуя… — Я уже склоняюсь к тому, чтобы переехать жить сюда или хотя бы, уходя, забрать с собой все колющие — режущие — повешетельные предметы! Дазай! С хрена ли? — Ну Чуя… — Причина! назови мне причину! — Ну… — Я знаю, как меня зовут! Знаю, что зеленка щиплется, а бинты шершавые! Орать не перестану! Лезвие не отдам! Извинения не возьму! Еще вопросы есть?! — Нет. — Осаму послушно стих. Рыжий, продолжая что-то бубнить, деловито обматывал его предплечья быстро розовеющими бинтами. Суббота. — Я влюблен. Честно. — Честь? Так ты знаешь, что это? Ой, может, еще и о существовании совести осведомлен? — Не паясничай. Я тут, между прочим, в любви тебе признаюсь, а ты… Всю атмосферу сбил, гадство. — Гадству, значит, в любви признаешься? Отвратительный у тебя вкус. — А ты меня отшить пытаешься? У тебя, в таком случае, еще хуже. Чуя смотрит недовольно, забавно склонив голову на бок. — Не, не пытаюсь. Тогда он сам подался вперед, ощутив на губах чужое горячее дыхание, уперся руками в грудь, провел ладонью по свежим следам царапин на предплечье, закинул ногу на бедро. Закрыл глаза, плавясь под длинными прохладными пальцами, перебирающими его волосы. Суббота. Уже другая. Чуя стоит у края крыши и смотрит вниз. И не может понять, почему. За что? Из-за кого? Он догадывается, но не хочет верить. Он не хочет верить в темно-бордовую кляксу крови вокруг распластанного на асфальте тела. Не хочет верить в бестолково суетящихся под небоскребом медиков. Верить в холодные порывы ветра, горстями бросающего ему в лицо колючий снег. В придурка, который счел смерть лучшим выходом. В этого чертового придурка, идиота. Кретина, безмозглого бинтованного кретина. Чуя стоит у края крыши и отчаянно материт этого суицидального шизофреника, пока у врачей есть еще хоть какой-то шанс его спасти. Дурацкое правило про «или хорошо, или ничего» о покойниках. Дурацкие покойники. Дурацкий день. Дурацкая жизнь. Воскресенье. Чуя стоит у края крыши и смотрит вниз. Он вспоминает гадкий запах спирта и лекарств, витающий в больничных коридорах, тихий писк поддерживающих жизнь аппаратов в стерильной палате, лицо непривычно тихого и белого Дазая. Врач сказал «Кома. Возможно, выживет. Возможно, очнется и умрет. Возможно, умрет, не очнувшись. Возможно, просто не очнется. Мне жаль. Он, наверное был вашим другом?» Был? Другом? Большим, чем друг. Гораздо большим. Был. Был?! Этот дебил еще не сдох, так почему «был»?! Тогда Чуя взбеленился и врача от немедленной и весьма мучительно смерти спасло лишь то, что без врача Дазаю не обойтись. Понедельник. Чуя стоит у края крыши и смотрит вниз. Ветер, выдув из его сердца жар, потеплел. Надежда не погасла. Дурак. Чуя убеждает себя, что Осаму мертв, что завтра похороны и надежды нет, что когда этот придурок действительно не очнется, станет больнее. Не верит сам себе. Куда уж хуже-то?! Куда уж еще больнее? Мори трагично вопрошает небеса, за что ему это. Элис плачет. Все члены Агенства ходят с постными мордами. Йосано начала курить, в ответ на увещевания Ацуши сердито отмахиваясь. Она не могла ничем помочь, и это было куда больнее просто неудачи. Куникида целыми днями просиживает диван, ничего не делая, будто пытается заменить бездельника — Дазая. Накаджима спер у Чуи нож, опасаясь за целостность вен рыжего мафиози. Вторник. Пришибленный Акутагава посреди ночи завалился в квартиру к тигру и четыре часа тихо рыдал у того в объятиях. А Чуе не к кому прийти. Эдгар и Карл изо всех сил воскрешают в тоскующем Рампо былой энтузиазм. Фукудзава просто молчит. Накахару, с которым они изо дня в день сталкиваются в больничных коридорах, принимают как данность. Кёка грустит. Коё искренне страдает. Чуе никто не выражает соболезнований — всем хочется жить. Нож Накахаре не вернули. Пистолет не вернули тоже. Запретили использовать Порчу. Вечерами Чуя лежит на пушистом ковре своего кабинета, остервенело вытирая тыльными сторонами ладоней мокрые щеки. Чуя стоит у края крыши и смотрит вниз. Давится сигаретным дымом. Среда. Чуя сидит на краю крыши. Дазай не курил. Прошедшее время больно царапает голову изнутри. Дазай брал сигарету в руки, неумело затягивался. Кашлял. Материл Чую. Дазай просто очень любил стоять рядом с рыжим, вдыхая сиреневый дым и сладко жмурясь. Любил ворошить Чуины волосы, втягивать носом почти неощутимый запах жженого табака, вина и солнца. Любил внаглую утаскивать Чую на диван, когда ему требовалась подушка. Интересно, что становится с душами мертвых? Дазай бы непременно проехался на тему «А есть ли душа у Чуи?», Накахара почти услышал его голос, тянущий слова, как жевательную резинку. Бог? Осаму уверен, что его нет. В таком случае, к чертям собачьим Бога! А следом за богом — и Люцифера! Дазай говорил, что после смерти хочет просто исчезнуть, или хотя бы стать призраком. Чуе больше нравилось второе. Во всяком случае, тогда он хотя бы сможет с ним разговаривать. Еще две недели назад исполнитель даже не думал, что надежда вновь слышать всякие гадости, произносимые этом мерзким голосом, подарит ему такое счастье. Четверг. Чуя встречает тонкие нитки солнечных лучей, пробравшихся сквозь закрытые шторы, хмурым взглядом. Простыня смята, одеяло отправилось в далекое путешествие под кровать, подушка валяется там же. Рыжий морщится, чувствуя касания желтых пятнышек света и вспоминает другие касания, совершенно материальные, но ощущавшиеся еще более ненастоящими. Тогда тоже было раннее-раннее утро. Чуя лежал, уткнувшись носом в чужую шею, обмотанную бинтами, закинув ногу Дазаю на бедро. Расслабленно вырисовывал кончиком пальца странные иероглифы на кусочке его ладони, не скрытым марлей. Чувствовал, как пальцы Осаму чертят похожие рисунки на его лопатках. Ерзал, прижимаясь сильнее. Таял от аккуратных поглаживаний спины, забирался под бинты пальцами и проводил ими по тонким параллельным полосочкам старых шрамов, заставляя Дазая мурлыкать от удовольствия. Тот рассвет был уютным, ленивым и сонным, с запахом кофе и солнца, он не был похож ни на один из тех рассветов, что Чуя встречал раньше. Парень переворачивается на другой бок, закапываясь лицом в складки простыни. Очень-очень больно чувствовать вместо тепла обхватывающих талию ладоней и горячего дыхания на виске ледяные прикосновения невесть как просочившегося в комнату сквозняка. Пятница. Срочное поручение. Долгая, муторная, отупляющая резня. Долгий, муторный отчет. Долгое и муторное все. Чуя сидит на заднем сиденье служебного автомобиля и хмуро пялится в окно. Ничего интересного. Мимо мелькают однотипные дома, скверы, люди. Все какое-то серое, невнятное, ненужное, бесполезное. Муторное и долгое. Пешеходы спешат куда-то по своим делам, волоча за собой свои проблемы. Пусть спешат, Накахаре на них плевать. Телефон слабо тренькает. Рыжий кидает взгляд на экран. Новости. Подумаешь. Первый заголовок — «Пожар в Йокогамской больнице» Подумаешь… Чую прошибает холодный пот. Больница в Йокогаме одна. Пожар. Дазай. Дазай! Водитель, повинуясь резкому окрику, сворачивает в проулок. Машина тормозит у светло-голубого здания. За забором беснуется пламя, безумное, жадное, жуткое. Суетятся пожарные, поливают водой, тушат, не справляются. Чуя, почти выламывая дверь, выскакивает из салона, не слыша воплей, бежит ко входу в больницу, охваченному огнем. Вестибюль, на шторах пляшут алые языки, на диванах, на стенах, на полу, Накахара, не обращая на них внимания, несется по потолку, знакомый поворот, из коридора тянет дымом, дверь в палату, перекошенная, объятая пламенем, полуоткрытая, парень отталкивается от стены и приземляется возле кушетки. И все замирает. Дазай здесь. Он лежит, вытянув поверх одеяла руки. Огонь подбирается к кровати. Дазай мерно дышит, словно ему плевать на концентрацию дыма в отсутствии воздуха. Он безразличный, спокойный. Кажется, живой. Он открывает глаза. Едва шевелит губами. — Ч… Чуя… А потом падает потолок. Сминая стены, приборы, кушетку. Осаму. Жалобно звякает оконное стекло. Комната превращается в полный пламени ад. По рукам Накахары разбегаются черно-красные узоры, зрачки сужаются, сознание окутывает мгла. Как тогда, возле Цитадели мертвых, во время боя с Сибусавой. Только тогда Чуя знал, что Дазай спасет его, а теперь никто уже не спасет Дазая, Чуя же был рядом, шагнул бы на метр вперед — успел бы, на пол метра — тоже погиб, но коснувшись на прощание забинтованных пальцев, но он не шагнул и от этого было больнее в тысячу раз. Порча разрывает сознание, больно, жутко, невыносимо горько. Очень-очень страшно. Чуя открывает рот в беззвучном, полном гнева и отчаянья, почти жалобном вопле и позволяет черной, неуправляемой силе течь по жилам вместо крови, окончательно теряет себя. Снова кричит. Мечется по комнате, превращая в пыль все. На миг замирает и, скрючившись, кашляет кровью. Тому, кем стал Накахара, слышится музыка. Она приходит из его же головы, не заглушаемая треском пламени. О чем ветер поет В пустом сердце моем? О том, что сожжено огнем Все в сердце моем. Мебель и куски горящих досок пляшут вокруг, крошится и осыпается песком время. О чем ветер поет В пустом сердце моем? О том, что вечный лед Сковал сердце мое. Маленький кусочек сознания отчаянно противится смерти, эта крупица здравого смысла причиняет невыносимую боль. В висках отчаянно бьется «Просто позволь мне умереть». О чем ветер поет В пустом сердце моем? О том, что пламя и лед Вместе в сердце моем. Кровь хлынула горлом, вбив обратно зарождающийся крик. Вдох. Свистящий выдох. Вдох. Выдох. Всё. Тело, еще пару мгновений повисев в воздухе, мертвым грузом падает на обугленный пол. Тонкие бледные пальцы ложатся на покрытое тлеющей марлей запястье. В последний миг Чуе в треске пламени послышалось тихое «Я жду». Но никто его, конечно не ждал. У Дазая на самом деле не было души. Как, впрочем, и у Чуи. Пламя. Темнота. Тишина. Финал.