В поисках света

      Разумихин, когда в его квартиру забежал, запыхавшись, толстенький молодой человек, в идеально выглаженном спереди, но заметно помятом сзади, пальто, не был занят чем-то определённым, что могло бы занять его мысли сильнее, чем известие, с которым пришёл незнакомец. — Г-н Разумихин? — Прошу прощения… а вы?.. — неловко запахивая домашний халат, переспросил Разумихин и поднялся с табуретки, намереваясь почтительно пожать руку молодому человеку. Тот, все ещё силясь отдышаться, молча мотнул головой. — Я из конторы… омега, мужчина, слабый очень… в обморок упал… еле в чувства привели-с… вас звал-с… Разумихин мгновенно встрепенулся, бросился к дивану, где лежало его платье, и начал торопливо одеваться, не стесняясь чужого присутствия и даже наоборот, задавая встречные вопросы: — Омега? Острые черты лица, бледный, так? От одного лишь душевного волнения, которое было абсолютно непостижимо уму толстенького мужчины, задумавшегося, как можно так возбужденно себя вести от упоминания болезни друга, у Разумихина покраснели обросшие щетиной щёки. — Да-с, худенький… — уже на улице отвечал чиновник, едва поспевая за широким шагом Разумихина. — И небось красивенький? Толстенький опешил, что было видно в потерянном взгляде и сцепленных в единое целое потных ладонях. Распаленные глаза Разумихина, пылающие азартом щёки поддавали неуверенности. Когда за поворотом, наконец, стала виднеться контора, чиновник все-таки решительно нашёл в себе силы на ответ темпераментному альфе, однако, получилось довольно слабо: — Вам виднее-с.       В конторе, несмотря на непоздний час, людей было совсем немного — если не учитывать работающих там чиновников, казалось, что и встретить можно от силы человек четырёх по пути к нужной комнате, в которую должны были привести Разумихина. Запах, однако, был здесь спертым — не помогали даже омеги, находившиеся на службе; ко всему прочему, откуда-то шёл так же свежий, резкий запах краски. — Вот-с, — Разумихину указали на приоткрытую дверь, откуда доносились взволнованные голоса. Он отстраненно кивнул и поспешил зайти.       От картины, представшей перед ним, Разумихин хотел было броситься к слабому, будто только недавно пришедшему в себя, Раскольникову, разругаться в прах со всеми служащими, обвинив всех в халатном отношении к омегам; но его остановил трезвый, спокойный голос статного старика с благородной сединой. Взгляд его, однако, был бархатным, без намёка на хитрость. — Вы, должны быть, г-н Разумихин? Как видите-с, Ваш знакомый давеча потерял сознание, — Никодим Фомич, как узнал Разумихин, указал на Раскольникова, прислонившегося к стене и крепко державшего молодого служащего за руку, — однако пришёл в себя, не беспокойтесь. Попросил позвать вас, так как не был уверен, что сможет дойти до дома самостоятельно. Ну-с, не смеем вас более задерживать, надеемся лишь только, что с молодым человеком все будет в порядке, и вы, как достойный альфа, не посмеете обидеть его. Разумихин не нашёл, что ответить. Он с заметным беспокойством осматривал Раскольникова, который, в свою очередь, силился выдавить улыбку. Несомненно, он знал, как она повлияет на Разумихина, вмиг забывшего о всех вокруг, особенно о том толстом чиновнике, к которому вздумалось страстно любящему сердцу ревновать… — Идём, Родя, — он осторожно обхватил Раскольникова за пояс, помог ему подняться на ноги и хотел было уже поторопиться — быстрее вывести омегу на воздух, который, может, не был свежим, однако не содержал в себе такую концентрацию запаха краски; но был остановлен странными движениями Раскольникова: он, с непонятно, откуда взявшейся силой, оттолкнул от себя Разумихина и принялся озабоченно запахивать свое поношенное пальто, при этом с мнительной опаской смотря на столпившихся вокруг людей. Только когда пояс был туго перетянут, Раскольников позволил вывести себя на улицу.       Дорога до дома была долгой, но не напряжённой: Разумихин неторопливо вёл Раскольникова, отложив все волновавшие его вопросы на потом; ловил, если приходилось. — Дрожишь весь, Родь. Холодно? — нежно потерев чужие плечи, спросил Разумихин. Раскольников ничуть не смутился такому жесту, наоборот, незаметно прижался плечом к груди Димы и опустил голову: так, чтобы кудри закрывали его глаза и он не видел тошнотворных лиц прохожих. — Не холодно мне, — сухо ответил Раскольников, не поднимая головы. Но последующие действия Разумихина не могли не заставить больное сердце трепетать, преисполнятся чувствами: Дмитрий неожиданно остановился посреди дороги, заглянул в глаза Раскольникову — убедился, что тот крепко стоит на ногах — и, не стесняясь народа, снял с себя верхнее платье и тут же накинул его на плечи Родиона. — Не стоило, — неуверенно запротивился Раскольников, однако, стал нервно обворачивать поясок в несколько некрасивых узлов. Он почти не смотрел на Разумихина, в свою очередь, который только и делал, что удерживал зрительный контакт; его пустой взгляд, явно озабоченный какой-то проблемой, был направлен на ноги двух пьянчуг, решивших подраться, выйдя из ближайшего трактира. — Вижу, что стоило, — широко улыбнулся Разумихин. Раскольников ничего не ответил. Он молча пошёл вперёд, ступая по земле с большей уверенностью, но все ещё придерживаемый Разумихиным.       Раскольников едва успел переступить порог просторной квартиры Разумихина, как оказался в цепких, требовательных до ласки, объятиях. — Неделю тебя не видел… Родь, я ведь скучал бесконечно, — без намёка на пресную пошлость, какая бывает у сладострастного любовника после долгой разлуки, Разумихин поцеловал чужую макушку, а затем притерся к ней щекой. Раскольников, до этого бездумно смотревший в одну точку безразличным взглядом, вдруг потеплел в лице и даже улыбнулся. — Да… Дела у меня были, — задумчиво ответил он, отстраненно поглаживая мощные ладони Разумихина, обнимавшие чуть ниже груди. Затем он неожиданно развернулся к мужчине лицом и как будто испуганно проговорил: — И наверно, что будут ещё. — Мы со всем справимся, Родька. Ты лучше скажи: зачем сегодня в контору ходил? Раскольников не торопился с ответом. Он снова отвернулся от Разумихина и прошёл вглубь квартиры, точно зная, что за ним тотчас проследуют. Вопрос с квартирой, долгом перед хозяйкой волновали его не так сильно, как новая, совсем неожиданная проблема, возникшая, как он уверен, совершенно случайно, но не способная легко исчезнуть. — Вижу, что отвечать не хочешь — воля твоя. Но вот твой обморок, резкий упадок сил… Родя, скажешь, что случилось? — Разумихин вновь подошёл вплотную к Раскольникову, сосредоточенно смотревшему на улицу из окна, будто готовясь поймать всем телом, если тому опять станет худо. — Это так. мелочь, Дим, — фраза вмиг заставила Разумихина трепетать и самозабвенно, быстро расцеловать кудри омеги, прикрыв от восторга глаза: Раскольников звал его по имени. — По правде сказать, я сам не знаю, что со мной. Раскольников замолчал. Они стояли какое-то время не двигаясь, по-прежнему тесно прижавшись друг к другу, и глядели на нищий пейзаж. Затем Раскольников снова заговорил: — Я письмо от матери получил. Они с Дуней приедут в Петербург на днях. — Однако ты не рад этому. Отчего же? — Моя сестра выходит замуж по расчёту, чтобы обеспечить финансовую стабильность в нашей семье, — ответил Раскольников с нарастающей злобой в голосе. — Нельзя так! За деньги себя продавать, когда вопрос не в выживании, а комфорте! Плечи дрогнули: Раскольников вновь почувствовал, как потяжелела голова и продрогло все тело, — начался озноб. Разумихин, до этого молчавший — он размышлял над поступком Дуни и даже представил, что бы чувствовал он, окажись на месте Дуни её брат — очнулся, взял с лёгкостью на руки омегу, готового упасть от резко прихлынувшей слабости, и отнёс на незаправленную с утра кровать.       Разумихин снял с Раскольникова два верхних платья, рубашку и надел на него свой домашний широкий халат. Родион через раз помогал ему: просовывал самостоятельно руку в рукав и проявил инициативу завязать поясок. Относительно ясным взглядом он посмотрел на Разумихина уже лёжа на мягкой подушке и даже нашёл в себе силы, чтобы выдавить на губах улыбку. — Я врача позову, — присев на корточки напротив лица Раскольникова, пообещал Разумихин и некрепко поцеловал в губы. — Ты побледнел… Воды дать? — Не надо, Дим. — Я мигом, — пообещал Разумихин, снова поцеловал податливые губы и умчался за доктором.       Раскольников остался один ненадолго: через четверть часа Разумихин заполошно вбежал в квартиру, подгоняя идущего за ним Зосимова — врача, с которым Родион уже встречался: тот лечил его прежде. — Ни дня без болезни, Родион Романович? — панибратски обратился Зосимов к больному, по-доброму вглядываясь в его белое лицо и усаживаясь на диван, в ногах. Деловито сложив пухлые руки на портфеле с лекарствами, он повернулся к Раскольникову, всем видом показывая, что готов слушать жалобы; Разумихин не решался нарушить связь между врачом и его пациентом, хотя ему очень хотелось вклиниться в разговор, оказаться ближе к Раскольникову, убедиться во всем самому. Но, несмотря на бурю чувств внутри, он оставался стоять поодаль, в углу. — Я, право, чувствую себя лучше, Зосимов, — Раскольников принял сидячее положение, с трудом, однако (Разумихин было уже бросился помогать, но Зосимов оказался ближе). — Ну-с, это уже нам, врачам, решать. Он стал осматривать больного, уделяя особое внимание горлу, зрачкам, биению сердца, которое стучало с бешеной силой. — На что жалуемся? — Головокружение, слабость, — Раскольников остановился и начал думать, вспоминать, нахмурившись, что происходило с ним давеча. — По утрам тошнило. Зосимов одобрительно промычал, заканчивая осмотр; Разумихин продолжал беспокойно ходить вдоль стены, теребя взъерошенные волосы. — Разумихин, — неожиданно окликнул его Зосимов, — оставь нас наедине. Дмитрий опешил: его взгляд метался от Раскольникова, который тоже был удивлён, но кивал головой, соглашаясь с Зосимовым; до самого Зосимова, принявшего совершенно добродушный вид. Разумихин зарычал, с нескрываемой злостью глядя на врача: — Ишь, что удумал! Где это видано, чтобы альфа прямо говорил о своих гнусных намерениях! Да самый подлый из нас, имея похотливые взгляды на омегу, в жизни не признается в этом! Ты не свинтус, Зосимов, ты… — Дима! — Раскольников хрипло прервал его, — нам действительно нужно поговорить наедине с Зосимовым. Затем, я обещаю, мы все тебе расскажем. Горячий, дико ревнивый Разумихин, имевший годом полтора ранее привычку любить и быть любимым каждой привлекательной омегой, теперь всецело зависел от меланхоличного ипохондрика Раскольникова. Одной короткой фразы хватило, чтобы уговорить его выйти за дверь и оставить свою омегу один на один с альфой. — Говори же, я знаю, он скоро придёт и заорет ещё сильнее, чем сделал это давеча, — как только дверь громко захлопнулась, Раскольников с неподдельным интересом посмотрел на Зосимова. — Полагаю, вам и так все кристально ясно, — Зосимов позволил ободрительно погладить опустившего голову Раскольникова по плечу. — Омеги склонны чувствовать, когда это случается с ними. — Так что же со мной, не томи. — Беременны вы, Родион Романович. Раскольников вытянулся, как стручок, устремил молча пронзительный взгляд на Зосимова и протяжно завыл, заглушая звук в ладонях. Зосимов вытянул шею и неловко замер на внушительном расстоянии от него; он чувствовал себя виноватым, что довёл и так хиленького омегу до глухой истерики. — Поди, — из болезненных хрипов Зосимов смог разобрать одно только слово. Он понимающе кивнул, даже слегка нагнулся, делая что-то похожее на поклон, и вышел за дверь, где тут же увидел нервно шагающего из стороны в сторону Разумихина. — Что там? Не молчи! Говори же, ну! — яростно вцепившись в него, взревел Разумихин. — Он сам расскажет, — в глубокой задумчивости ответил Зосимов, что даже никак не отреагировал на пылающего гневом Разумихина. — Я, может, вечером зайду, если позовёте… Разумихин мазнул взглядом спускающуюся по лестнице фигуру и распахнул дверь. Раскольников сидел на кровати, свесив ноги, ладонями он тёр красное лицо и с загнанный страхом, застывшим в глазах, смотрел на приближающегося к нему Разумихина. Тот упал на колени перед ним и принялся целовать дрожащие руки. — Родя, что Зосимов сказал? — переставая целовать, он принимался тереться щетиной и нежную бледную кожу. — Дима… Нам надобно серьёзно поговорить, — слабо начал Раскольников, но с каждым новым словом его голос приобретал стальные ноты, которые, кажется, помогли ему встать на ноги и потянуть за собой Разумихина. — Я всегда готов… — Дмитрий, словно привороженный, глядел сверху вниз на своего Родю и с восторгом, в душе становившимся похожим на визг, ощущал, как его взяли за руку. Раскольников, как назло, не спешил с ответом: прикрыл глаза, прижался лицом к чужому плечу, обнимая, и совсем тихо проговорил: — У нас будет ребёнок. Разумихин, с минуту медленно поглаживая Родиона по спине, вдруг замер, остолбенело проморгавшись, но его руки продолжали осуществлять незамысловатые действия, отчего Раскольников терпеливо ждал ответа без сильного волнения. Однако оно, по-видимому, было в достатке у Дмитрия, принявшегося остервенело покрывать поцелуями стоявшего в его объятиях Раскольникова. — Ведь ты не смеёшься надо мной, Родя? — Не смеюсь, — покачал головой Раскольников. Его немногословность сбивала с толку Разумихина, не желавшего теперь держать эмоции в узде, — не будь Роди рядом, следовательно, и возможности его всячески прижать к себе, по всему Петербургу пошли бы уже слухи об одном ненормальном, орущем о счастье… — Родя, что же ты… Не рад совсем? — он окончательно потерялся, стоило только Раскольникову сильнее вжаться лицом в него и задрожать плечами. «Дурак я. Дурак! — восклицает про себя Разумихин, твёрдо, но не сильно прижимая к себе худое тело Роди. — Ни гроша у нас с ним нет! Сами еле выживаем, а теперь Роде надобно и питаться лучше, и уход… особенный… нежный предоставить.» — Да ведь это позор, Дима. Тебе не отмыться от греха в глазах людей! А мамаша моя… Она же не знает про нас, надеется, что я к лекциям вернусь. Дима! Конец нам… — Раскольников, с озабоченными, выпученными глазами, выглядел помешанным. Разумихин схватил его за обе щёки и несколько раз крепко-крепко поцеловал. — Что мне до людей, Родя! Если уж так получилось — значит, надо было! и никто нам не судья, — твёрдость, с которой говорил Разумихин, заметно влияла на Раскольникова: он доверительно прислушивался к каждому слову. — Не грех это, что мы с тобой любим друг друга, а в браке не состоим. У нас любовь чище, чем у многих обвенчанных, Родь. Веришь? — продолжал рассуждать вслух Разумихин и не заметил, как плавно перешёл рукой со спины на прикрытый несколькими слоями одежды живот. У Раскольникова перехватило дыхание от этих действий, и он так и замер — как будто боялся, что Разумихин вдруг сомкнет ладони на его животе и сожмет сильно… — Верю, Дима…       Прежде чрезмерная громкость Разумихина, его взбалмошность иногда утомляли Раскольникова, но теперь он был всецело уверен, что поведи Разумихин себя по-другому, не как обычно бывает при трудных ситуациях: с радостью принимает жизненные трудности; Раскольников не стоял бы спокойно до сих пор у него дома и доверительно жался ближе, а бесцельно бежал по улице, может, сразу в Неву… Родион с трепетанием души глядел, как Разумихин бухнулся на колени, целуя ему руки и даже позволяя себе легонько дотронуться лбом, после одобрительного кивка сверху, до места, где лежит их ребёнок. — Родька, будь моим мужем, прошу тебя, — не отнимая головы от живота, произнёс Разумихин. — Ты прежде меня спрашивал и я дал положительный ответ, — рука опустилась в копну непослушных кудрявых волос Разумихина. — Я уже твой. Разумихин, со светлой улыбкой на губах, поднялся на ноги, посмотрел нежно на Родю и утянул его в новый глубокий поцелуй, сочившийся лаской.       Раскольников понял, что уснул, только когда подорвался на кровати от громкого шума в гостевой комнате. Осторожно приоткрыв дверь и посмотрев в узкую щель, он увидел стоящий в центре накрытый стол, служанок, снующих из стороны в сторону, и стоящего в задумчивости у окна Разумихина. Жилет его был наполовину расстегнут, рубаха нелепо вывернута в руках, но это был вполне привычный внешний вид для него; удивительно лишь, что на этот раз он не курил. Раскольников не решался окликнуть его, очевидно, стесняясь. Но Разумихин неведомым образом сам почувствовал, что на него смотрят, повернулся и тотчас улыбнулся, спешно подходя к Родину и закрывая за собой дверь. — Я забыл совсем, что давеча звал старых друзей на новоселье, — начал он оправдываться. — Я пойду лучше, — сказал Раскольников и стал искать глазами свою одежду. Разумихину эта идея совсем не понравилась. — Оставайся, Родя! — он схватил костлявые ладони в свои и, сам того не замечая, крепко сжал их, тем самым привлекая к себе внимание потерянного взгляда. — Придут самые близкие, их немного совсем: Зосимов (ты его уже знаешь), Заметов, несколько джентльменов, приглашённых единственно по его просьбе, и мой дальний родственник — Порфирий Петрович. Заметов так вообще омега! Роденька, полежишь на диванчике среди нас, если придётся; зато втроём проведём вечер. Что скажешь? — Всё обязательно догадаются, что мы с тобой любим друг друга… — попытался вяло оправдаться Раскольников, но теперь, когда Разумихин вновь прижимал его к себе, уходить совсем не хотелось. — Они знают обо всем. Родион испуганно врезался взглядом в Разумихина: — Как обо всем?! — Нет, нет! Только о нас с тобой. О нем ещё никто, кроме Зосимова не знает. Но он не дурак — молчать будет. При упоминании ребёнка рот Разумихина расплылся в широкой улыбке, а сам он вновь опустился на колени, чтобы приласкаться. Как бы Раскольников ни старался, потекшая, словно патока, теплота в груди заполонила вскоре его всецело. — Я капли в рот отныне не возьму, Родька. Клянусь тебе, — пробубнил снизу Разумихин. Раскольников хотел что-то ответить, но в эту самую минуту из коридора послышались мужские шаги. Дмитрий и Родион вместе вышли из комнатки, стараясь держать невозмутимое лицо при госте. Им оказался Порфирий Петрович.       Он был громко встречен радостным Разумихиным (их уверенное рукопожатие переросло в крепкие объятия), однако сам Порфирий Петрович проявлял больше интереса к стоящему поодаль Раскольникову. — Порфирий Петрович, — учтиво представился он. — Родион Романович, — Раскольников не знал, как побороть нарастающее смущение, когда Порфирий потянулся к его ладони, чтобы поцеловать. Благо Разумихин, то ли нечаянно, то ли намеренно, споткнулся и ударился о стену, прервав тем самым жест. — К столу! Остальные подойдут позже, — позвал Разумихин.       Порфирия Петровича, как и остальных гостей, было решено посадить на табуретки, оставив диван в распоряжение Раскольникова с Разумихиным, который, однако, постоянно вскакивал на протяжении всего вечера и широкими шагами мерил комнату, вслух рассуждая над какой-либо поднятой темой. Раскольников чувствовал себя крайне неуютно в компании хмельные альф. Двое, пришедшие с Заметовым, теперь без всякого стыда, заметно пьяные, в недвусмысленном жёсте трогали Заметова, который нисколько не возражал, а наоборот, подбадривал их многообещающей улыбкой. Раскольникова передернуло от омерзения, и он отвернулся. Зосимов и Порфирий Петрович представляли собой более приятную картину: первый был трезв, а Порфирий, несмотря на блеск в глазах, держался довольно стойко. Одно волновало Родиона: Порфирий глаз с него не спускал. Он мог посмеяться с шутки, а потом тут же уколоть взглядом Раскольникова, посмотреть, как тот поведёт себя. — Вы идиоты все, коли считаете, что норма это, когда взрослый альфа ребёнком маленьким интересуется! — взревел вдруг Разумихин на провокации со стороны спутников Заметова. — Ты теперь так говоришь! — они захохотали. — А не было бы у тебя омеги, так глядишь — нутро попросит, природа заест. И тут уж без разницы, кого, главное — потребности собственные удовлетворить. — Что вы говорите такое! — не выдержал Раскольников, вскакивая с места. Рядом мгновенно оказался злой Разумихин, — он не пил, но взгляд его пылал огнём, словно он выпил больше их всех вместе взятых, — готовый наброситься на собеседника в любую минуту. — Да вы успокойтесь, присядьте-с, — альфа не испытывал ничего общего со стыдом или сомнением: весь его внешний вид говорил об уверенности в правдивости высказываний. — Признаюсь, меня прельщает мысль говорить с Дмитрием Прокофьевичем, а не с вами: все же альфа альфу скорее поймёт, нежели альфа омегу-с. Да это не важно-с. Видите ли, Родион Романович, от нас, альф, всегда ждут подвигов; и представьте, как мы устаем, когда в миллионный раз говорят мне сделать то, сделать сё… Среда заедает, понимаете? Да так заедает, что одной отрады хочется в жизни (ну вы понимаете-с). Мы бы, может, и выбирали варианты получше, но зачем, коли итог блаженства один? — Среда заела?! Среда заесть может, коли есть нечего, со службы гонят, а кто-то живёт припеваючи, — взревел Раскольников и уже было порывался выйти из-за стола, чтобы подойти к наглецу, но его остановил Разумихин, находившийся, пожалуй, не в меньшем удивлении. — Взять, к примеру, убийство старухи, давеча произошедшее, — спокойнее продолжил Родион. — Здесь я могу понять, что у человека выбора, может быть, не было… Или он единственно из благих побуждений… — Интересная мысль, Родион Романович! — вдруг подхватил Порфирий Петрович, до этого молчавший. — А вы… позвольте спросить-с… сами смогли бы совершить такую добродетель? Раскольников неоднозначно фыркнул. Он, возможно, действительно хотел бы обладать богатствами Алены Ивановны, быть уверенным в завтрашнем дне без сторонних мыслей, крутившихся в его голове безостановочно, о людях, у которых можно взять в долг… Но убивать! скользить в липкой вонючей крови, смотреть на застывшие в ужасе глаза покойницы… — Нет, — наконец ответил он, — не смог бы… Лизавета, говорят, беременная была. — Так этот фактор — единственная причина, останавливающая вас? — с видом крайне философским задал наводящий вопрос Порфирий. Разумихин не выдержал и в своей привычной манере стукнул со всей силы кулаком по столу, да так, что посуда зазвенела, а Заметов, увлекшийся вторым альфой, что не участвовал в разговоре, от испуга икнул. — Какая муха вас, свиней, покусала! Не позволю разврат и балаган устраивать! — взревел Дмитрий. Он был в беспросветной ярости на собравшихся в гостиной людей, которая особенно заметна была в его зверином взгляде. — У нас, Дмитрий Прокофьевич, культурная дискуссия с Родионом Романовичем, — послышался безразличный ответ. — Добропорядочный альфа обязан поучать омегу. А уж говорить про ситуацию, когда сама омега желание изъявляет быть осведомленной в какой бы то ни было теме, наверно, что не стоит. Сперва в комнате воцарилась тишина. Раскольников, хотя к нему прямо не обращались, понял, что конкретно о нем только что имели дерзость сказать. Твёрдая обида засела глубоко внутри: несправедливость слов была очевидна, и раньше, ещё этим утром, Родион бы продолжил спор в повышенных тонах, ничуть не смущаясь различий, непосредственно связанных с половой принадлежностью; но теперь все разворачивалось иначе. С пошатнувшейся гордостью появился и необъяснимый страх, вынудивший Раскольникова молча сесть (тот до сих пор находился в ужасном расстройстве) и беззащитно посмотреть на Разумихина, казавшегося теперь в разы сильнее и роднее. В следующую секунду по комнате разнесся ужасный грохот: дерзкий молодой человек отлетел к стене и больно об неё ударился. Оставшиеся гости бросились к альфам, в особенности Заметов, очевидно испугавшийся за здоровье компаньона, на ночь с которым у него были большие планы. — Родион Романович, к твоему сведению, образованный человек, — намотав перепачканный в крови воротник себе на кулак, Разумихин потянул его на себя. — И обязательно вернётся к полноценной учёбе, как только позволят обстоятельства. — Господа! довольно, — вмешался Порфирий в своей обаятельной манере. Разумихин ощутимо похлопал парня по щеке и сказал, обращаясь ко всем, что не потерпит в своей квартире ещё больших унижений, а потому просит пойти вон. Гости стали послушно покидать квартиру: троица Заметова вышла первая, не скрывая пренебрежения, воцарившегося на их лицах; Зосимов, тяжело вздохнув от того, что его вынуждают оторваться от закусок, тихо прошел следом. Последним остался Порфирий. Разумихин и Раскольников вышли проводить его до двери Никто не изъявил сильного желания поговорить об чем-то напоследок; конфуз, произошедший и так скоро переросший в полноценный скандал занимал умы не только Разумихина, Раскольникова и Порфирия, но и слуг, начавших убирать стол. — Это вы правильно, Родион Романыч, что заступились за детей, — вдруг невзначай сказал Порфирий. — Находятся же люди, считающие такого рода преступление не преступлением совсем. Впрочем, о старухе мысль тоже необычная… Ну-с, пойду и я. От похвалы Порфирия Раскольников ничуть не смутился, как это присуще омегам, услышавшим искренний комплимент от альфы; напротив, он впал в сильную задумчивость, чем не на шутку встревожил Разумихина. Вмиг тот оказался еще ближе, чем был ранее, и с некоторой опаской, проявлявшейся в дрожании его огромных рук, провел ими по взмокшему лицу Родиона. — Плохо? Больно? Устал? — он был в абсолютной растерянности, от чего пугался пуще прежнего. К счастью, Раскольников не стал долго терзать его своей отстраненностью и довольно быстро ответил, что действительно устал за день и ему необходим сон. — Пойдем, конечно, — Разумихин тотчас же повел его к кровати, которую несколько раз самолично перезаправил, взбил подушки и только потом позволил ему лечь. — Родя, я завтра по делам кое-куда зайду. Как проснёшься — не теряй меня. Ответом ему послужило уже полусонное мычание с ладонью, метившей обнять грудь, но упавшей на шею. Разумихин позволил себе в миллионный раз за день полюбоваться изможденным лицом Раскольникова, так красиво расслабившееся в преддверии здорового сна. Во всем его Роде ещё не было той таинственной задумчивости и отрешенности ото всех, какая свойственна всем беременным омегам; но Разумихин почему-то был всецело уверен, что увидит Родю таким, а тот, в свою очередь, окажется тише и загадочнее всех.