Отражение

      Акутагава превозносил Дазая, он видел в нём самое настоящее совершенство и считал его возвышенным идеалом. Он безнадёжно любил его и искренне ему поклонялся, словно Дазай был его тёмным божеством, а он — самым преданным его почитателем.              Акутагава был полностью покорён его холодным обаянием, и сумрачная аура Дазая его завораживала, а не вызывала естественное желание держаться подальше. Он без боя ему сдался, он оказался пленён им так, что отказаться от него во имя спасения себя казалось ему страшным наказанием.              Когда Дазай проходил рядом, Акутагава всегда жадно его рассматривал и нескрываемо им любовался. Он не мог отвести взгляд от гордой, королевской осанки Дазая, он не мог оторваться от созерцания его утончённого лица, в котором каждая чёрточка была печально прекрасна.              Особенно Акутагава восхищался аристократическим стилем Дазая, который прослеживался в его погибельных чёрных одеждах, — они стали для Акутагавы чем-то священным. Он с придыханием глядел на то, как узкие костюмные брюки подчёркивали его худощавые бёдра, а тёмный плащ — его прямые плечи. Акутагаве хотелось любоваться смертельно красивым образом Дазая бесконечно.              Акутагава смотрел на то, как Дазай преподносил себя с предельным достоинством, вёл себя так, будто он господин и повелитель этой планеты, и в каждом его жесте читалась властная сила и нечеловеческая смелость, и он не мог не грезить о том, что однажды станет таким же великолепным.              Акутагаву приводило в восторг буквально всё в Дазае, и он хотел выглядеть так же загадочно и очаровательно, как тот, кому он так раболепно поклонялся. По сравнению с Дазаем он себя чувствовал просто ничтожеством с глупыми повадками, и ни о чём он так не мечтал, как о том, чтобы стать таким же шикарным, каким был сам Дазай Осаму.              Акутагава увидел в Дазае свою потерянную родственную душу, ведь он прекрасно знал, что в Дазае столько же потаённой боли, сколько в нём самом. Он разглядел в нём себя, он понял, что если постарается, то сможет стать таким же идеальным. Ведь Дазай стал таким, даже несмотря на то, что был так изранен…              Акутагава слишком далеко заходил в обожании Дазая, он был готов ради него на всё, в том числе и на то, чтобы отречься от себя настоящего в попытках ему понравиться.              Акутагава не любил и не уважал себя, ему не нравилось то, что в нём всё кричало о том, откуда он родом. Акутагава не принимал в себе то, что происходил из трущоб, а значит, его, как и всех выходцев с улиц, считали неполноценным и убогим.              Но, возможно, он относился бы к себе чуть снисходительнее, если бы не повстречался однажды с великолепным Дазаем, который был как будто прямиком из другого, более прекрасного мира. Акутагаве захотелось походить на Дазая, он возжелал приблизиться к чему-то настолько возвышенному и изысканному.              Дазай спас его с мёрзлых улиц Йокогамы, накинул на его продрогшие плечи свою тьму и окутал его сердце своим мраком, и показал ему, что можно жить — иначе. Дазай был предвестником новой, чудесной жизни, он выглядел так свежо и завораживающе, что ему хотелось уподобляться. Он стал его смыслом.              Даже несмотря на то, что спустя время Дазай начал жестоко избивать Акутагаву, называть его самыми последними словами и угрожать отправить его в трущобы обратно, для Акутагавы всё оставалось как раньше. Он не мог приказать своему безумному сердцу перестать так отчаянно биться по тому, кто вытащил его из ада и заставил почувствовать, что у него вообще есть сердце, и в нём может пылать не только ненависть.              Но Акутагава и не пытался исправить ситуацию, — всю жизнь он сносил одни страдания, и когда начались новые, он даже не захотел от них избавляться. Страшная одержимость, в огнях которой он гибнул, была куда теплее разъедающей пустоты, которую он испытывал в убогих трущобах полжизни.              И у него просто не было выбора. Дазай ясно дал ему понять, что если он уйдёт из мафии — то расплата будет такой страшной, что смерть покажется ему желанной пощадой. И Акутагава смирился со сказанным, продолжил терпеть к себе ужасное отношение, потому что сталкивался с ним и прежде. В конце концов, ему было проще перетерпеть удары, чем бродить по холодным улицам с обезумевшим от голода взглядом.              Акутагава продолжал почти безропотно сносить все издевательства, но при этом рвал жилы на тренировках в попытках стать сильнее. Акутагава надеялся, что однажды благодаря своему усердию он станет настолько могущественным, что сможет выторговать себе право если не быть вместе с Дазаем, то хотя бы стать с ним на равных и прекратить все истязательства.              Он ненавидел Дазая за то, как тот с ним обращался, но при этом ничего не мог поделать с уже возникшей к нему собачьей преданностью и нерушимой привязанностью. Акутагаву постоянно метало меж двух огней, вечно раздирало от противоречивых чувств к своему карателю, и всё же гнева в Акутагаве было куда меньше, чем болезненного помешательства.              Вся одержимость Акутагавы держалась на редких мигах упоительного счастья, когда Дазай оказывал ему знаки внимания: иногда ему доставался отблеск самой мёртвой улыбки, когда у него что-то получалось, порой Дазай снисходил до него и бросал ему доброе слово — как кость оголодавшей собаке…              И Акутагава цеплялся только за эти восхитительные моменты, он жил только подаренной ими призрачной надеждой. Акутагава всё бы отдал, лишь бы эти чудесные минуты повторялись снова и снова, ведь они заслуживали особого места в его сердце, они оправдывали все пережитые прежде мучения. Они убеждали его, что имеет смысл и дальше сражаться за признание Дазая.              А Дазай был только рад потворствовать его сумасшествию. Он прекрасно видел, что Акутагава буквально на нём помешан, и намеренно ещё сильнее к себе его привязывал, ещё сильнее распалял его желание с одной лишь целью — посмотреть, что будет дальше. Он привык безразлично и безжалостно обходиться как со своей, так и с чужими жизнями.              Дазаю было любопытно наблюдать за тем, как из-за него теряют рассудок и в целом — личность.              Акутагава со временем начал всё дальше падать в бездну умопомрачения, он стал всё глубже утопать в своей одержимости к Дазаю. Не находя никакого ответа на свои чувства, он начал открыто ему подражать, надеясь хоть таким образом восполнить отсутствие Дазая в своей жизни.              Всё начиналось незаметно для самого Акутагавы — он, как это свойственно прилежному ученику, перенял все взгляды на жизнь у своего учителя. А потом всё пошло по накатанной, — он начал пытаться стать таким же жестоким и опасным. Он начал действовать по образу и подобию Дазая, он тоже начал срывать свой гнев на тех, кто не мог ему ответить. Он полностью отождествился со своим мучителем, он стал таким же безжалостным карателем и убийцей.              Дазай постоянно взирал на него отвергающим взглядом, и под влиянием этих насмешливых глаз, смотрящих на него с безразличным презрением, Акутагава неизбежно начинал меняться, потому что больше не хотел чувствовать в свою сторону отвращение. Акутагава желал заставить Дазая глядеть на него с тем же восхищением и трепетом, он жаждал подстроиться под него и завоевать его одобрение. Но кто ему сказал, что у него есть власть переменить уже сложившееся о нём мнение?..              Акутагава полагал, что если станет похожим на Дазая, то начнёт себя хоть немного принимать, потому что он переродится в нечто величественное и очаровательное. Акутагава надеялся и на то, что Дазай, увидев своё отражение в нём, перестанет вести себя с ним так жестоко и безжалостно, и рано или поздно его одобрит и признает. Ведь они будут почти одинаковы, и у Дазая не найдёт ни одного повода к нему придраться... Но он ещё никогда так не ошибался.              Отчаянные старания Акутагавы стать безупречной копией и безликой тенью Дазая, вызывали у того лишь презрительную усмешку. Дазай прекрасно знал, каким Акутагава был на самом деле, и его попытки перемениться казались Дазаю просто нелепыми. Своим подражанием Акутагава ещё больше закреплял в Дазае идею о том, что он не заслуживает никакого уважения. Дазай замечал свои черты и повадки в том, кого сам не считал за человека, и это ещё больше поднимало в нём волну гнева.              И тем более, он невольно начинал видеть в Акутагаве себя, а к себе он был исполнен ненависти…              Сначала Акутагава проявлял своё помешательство почти невинно — он просто старался немного походить на своего идола, и забирал себе все его атрибуты власти и силы, — он покупал себе такую же одежду, которую постоянно видел на Дазае. Но со временем его разум оказался полностью захвачен идеей перевоплотиться в Дазая, стать для самого себя заменой того, кого ему так не хватало.              Акутагава стал бесстыдно копировать повадки Дазая, он начал держаться и вести себя ровно так же, как и тот, кого он считал своим идеалом. Все манеры Дазая были безрассудно им украдены, он превратился буквально в отражение Дазая, и различия между ними казались минимальными.              Они выглядели неотличимыми друг от друга, Акутагава будто стал близнецом Дазая, он был весь — убийственным в своём прямоте призывом: «Обрати на меня внимание. Я принадлежу к твоей стае».              И в один день Дазай откликнулся на его отчаянное воззвание.

***

      Акутагава провёл один из самых страшных дней в своей жизни, — на тренировке Дазай избил его чуть ли не до полусмерти, и его тело ненадолго стало разорванным холстом, который Дазай безжалостно разукрасил кровавым, а разум превратился в сломанную пластинку, которая снова и снова воспроизводила жестокие слова, сказанные Дазаем.              Под конец тренировки Дазай поведал Акутагаве, что всё это — ради его же блага, он стал убеждать Акутагаву, что однажды он будет ему благодарен, ведь цель всегда оправдывает средства. Он намекал на то, что раз избиения дают результат, значит, обойтись без них никак нельзя. Дазай утверждал, что ведёт себя с ним таким образом для того, чтобы подготовить его к работе в беспощадной мафии, научить стоять за себя и сделать его сильнее, но Акутагава не верил ему, ни капельки не верил.              Акутагава не понимал Дазая, его помыслы являлись для него полной загадкой, а его душа навсегда останется для него неразгаданной тайной, но в одном вопросе, как ему казалось, он видел истинную суть Дазая предельно ясно.              Дазаю просто нравилось избивать его, ему нравилось видеть страх в глазах Акутагавы и ощущать над ним упоительную власть. Созерцание чужой боли заставляло Дазая на время почувствовать себя живым, ровно, как и нанесение себе её же.              И вся беда заключалась в том, что Акутагаве весь этот кошмар нравился тоже. Удары по своей голой коже его как жутко пугали, так и возбуждали до дрожи…              Вечер Акутагавы оказался омрачён чудовищным поведением Дазая и ноющей болью в истерзанном теле. И Дазай, видимо, подумал и решил, что постарался недостаточно, и поэтому почти сразу после тренировки позвал Акутагаву в свой кабинет.              Сердце Акутагавы замирало от страха, когда он на негнущихся ногах плёлся в обитель зла, где в очередной раз решится его незавидная судьба.              Когда он дошёл до кабинета, он неуверенно постучался в лакированную дверь, и после того, как услышал лаконичное: «Да» с другой стороны, дёрнул за ручку, зашёл в кабинет и сразу же закрыл за собой дверь.              Как только Акутагава переступил порог, ему бросилось в глаза огромное напольное зеркало, которое стояло прямо напротив чёрного кожаного дивана. Сколько Акутагава ни заходил к Дазаю, он прежде никогда его здесь не видел. Акутагава только и мог недоумённо про себя вопрошать, в чём причина таких изменений, потому что Дазай обычно не любил затевать перестановку в своём тускло освещённом, холодном кабинете.              В конце концов, Акутагава обратил внимание на Дазая — тот сидел за письменным столом в своём кожаном кресле, его руки были скрещены, а взгляд — предельно насмешлив.              На развёрнутых плечах Дазая покоился тот же чёрный плащ, что и прежде, а под ним — пиджак цвета тьмы, за которым виднелась идеально выглаженная белоснежная рубашка. Дазай выглядел до невозможности статно и могущественно, и даже мрачный галстук, слегка небрежно повязанный на шее, и тугие бинты, которые плотно обвивали его горло, не лишали его образ силы, а, напротив, придавали ему таинственное очарование, и ещё больше заставляли обращать на его обладателя всё своё внимание.              Акутагава был одет почти точно так же, — перед выходом он облачился в плащ цвета смолы, подаренный Дазаем, чёрный пиджак и похожую рубашку, только он смотрелся совсем иначе — неуверенно и не в своей тарелке. Он носил костюм с чужого плеча, и он был ему не по размеру.              За спиной Дазая возвышался огромный книжный шкаф, и на его фоне он выглядел ещё более величественным и грандиозным. Акутагава, внутренне дрожа, подошёл поближе к Дазаю и поприветствовал его поклоном:              — Дазай-сан, — тихо сказал он, а затем выпрямился и спрятал руки в карманы чёрного плаща в излюбленном Дазаем жесте.              Акутагава подражал Дазаю не только потому, что был безумно им одержимым, но и по одной простой причине — он хотел получше понять его тёмную душу, и тем самым хоть немного избавиться от страха перед ним. Вот только теперь его сердце обуревал ужас, что Дазай заметит его странные попытки и жалкие потуги стать тем, кем он не являлся и кем никогда не будет.              Дазай окинул фигуру Акутагавы нечитаемым взглядом, выдержал многозначительную паузу, и только через несколько секунд ему ответил:              — Акутагава-кун, ты ведь сам понимаешь, почему я тебя позвал. Так? — издалека начал Дазай, и стал прожигать его тяжёлым взглядом. Он взирал на него предельно внимательно и изучающе, он препарировал его своим холодным разумом.              — Потому что я недостаточно хорошо справляюсь со своими обязанностями на тренировках, Дазай-сан, — Акутагава еле заставил себя вымолвить эти слова, глядя прямо в ненавидящие его глаза, на дне которых плескалась глубокая и опасная тьма. Акутагаву она одновременно и жутко пугала, и неудержимо к себе влекла…              На самом деле, Акутагава соврал Дазаю, — он вовсе не думал так, как его вынудили сказать, потому что он знал, что старается изо всех сил и выкладывается на полную. Вот только Дазай его стараний не замечал, и так, как Акутагава, вовсе не считал, и поэтому всё, что Акутагаве оставалось делать, — принижать себя в попытке избежать очередных наказаний и оскорблений.              Дазай лишь хмыкнул в ответ на оправдания Акутагавы, и медленно встал со своего кресла. Он, как мрачный и жестокий хищник, крадучись приблизился к Акутагаве, и тот едва сумел сдержать порыв отшатнуться, ведь знал, что после такой угрожающей усмешки Дазая можно ожидать лишь новых ударов.              Но Дазай только хитро улыбнулся, и встал так близко, что Акутагава мог почувствовать его дыхание у себя на лице. Акутагава не знал, куда себя деть, и просто опустил глаза, не в состоянии выдержать прямой взгляд Дазая, с силой которого он не мог совладать.              — Ты не прав, Акутагава-кун. Я тебя позвал потому, что на нас странно косятся. Может быть, ты знаешь, почему? — спросил Дазай с очевидным намёком.              Душу Акутагавы обуял непритворный страх. Конечно же, он знал, почему. Но не мог это даже произнести вслух.              Дазай понял, что дожидаться ответа от Акутагавы нет никакого смысла, и лишь насмешливо хмыкнул.              — Я могу объяснить, раз уж ты не можешь вымолвить и слова. Ты носишь мою одежду, ты подражаешь моим жестам, ты делаешь всё, чтобы стать мной. Думаешь, я не понимаю, чего ты добиваешься? — вкрадчиво спросил Дазай. Акутагава застыл на месте, в то время как его сердце забилось как сумасшедшее.              Дазай подошёл ещё ближе, и его тело оказалось вплотную прижатым к телу Акутагавы. Акутагава сразу почувствовал холод его кожи, дурманящий запах его табачного парфюма и шёлк ткани его костюма, — Дазая оказалось слишком много, и одновременно — пока что слишком мало. Акутагава шумно сглотнул от такой опасной близости, его руки вспотели, и он так и не осмелился поднять глаза на Дазая.              — Может, ты хочешь именно этого — слиться со мной в одно целое? — в конце концов послышался горячий шёпот у его уха, и по шее Акутагавы сразу же побежали предательские мурашки. Дазай знал о нём абсолютно всё: все тайные помыслы Акутагавы, его мрачные мечты и тёмные желания, — ничего не могло укрыться от его внимательного взгляда и блистательного разума.              Дазай заманил его в ловушку, и Акутагава больше не мог увиливать и сопротивляться, он мог лишь косвенно признаться:              — Мне не позволено даже думать об этом, Дазай-сан... — вымолвил он шёпотом. Он едва дышал из-за убийственного волнения.              — Почему это? — усмехнулся Дазай ему в ухо, и после этого Акутагава почувствовал, как брюки начали больно врезаться ему в пах. Акутагаве не нужно было опускать взгляд, чтобы понять, что у него дико стоял. Он не знал, сколько ещё сможет удерживать себя от того, чтобы не начать умолять, чтобы Дазай его взял.              Акутагава испытывал к нему такое непреодолимое, смертельное притяжение, что он еле себя останавливал, чтобы не накинуться на Дазая здесь же. Но он попытался вернуть себе самообладание, и поэтому постарался сказать предельно уверенно:              — Потому что я знаю, что это никогда не случится, — выдавил он из себя, так и не сумев спрятать горечь в своём печальном голосе. Он уже почти смирился с мыслью, что Дазай никогда не будет вместе с ним, но произносить вслух эту очевидную истину было ужасно болезненно и унизительно.              Дазай слегка отстранился от Акутагавы и посмотрел в его полные безнадёжности глаза, чтобы вдохнуть в них новую веру своими словами:              — Если ты хорошо попросишь, я могу сделать так, чтобы это случилось, — серьёзно пообещал он, и обворожительно улыбнулся. Сердце Акутагавы забилось в бешеном ритме, и он едва не сошёл с ума, как увидел приподнятые уголки губ, которые предназначались именно ему. Дазай знал себе цену, он отдавал себе отчёт в том, что он красив и притягателен, и не стеснялся в своих целях пользоваться своим тёмным обаянием.              Акутагава не мог поверить своему счастью, он очень боялся, что всё это — очередная манипуляция или привычная ложь Дазая. Он не понимал, зачем именно он Дазаю, ведь он был так некрасив и нескладен. Какая Дазаю была выгода от того, что он проведёт с ним ближайший час в кровати?..              Он не мог разгадать загадку — чем он заслужил такое поощрение, если Дазай до сих пор считал его слабым?.. Неужели Дазай снова умело надавливал на все его болевые точки и играл его затуманенным сознанием?..              Но, в конце концов, Акутагава отбросил все лишние размышления и позволил себе поверить в сказку.              — Тогда… Пожалуйста, Дазай-сан… — отчаянно выдохнул он, не глядя в глаза Дазаю. Как бы Акутагава ни был смел и безрассуден по жизни, перед Дазаем он терял всю свою уверенность. Ему дико хотелось большего, но он знал, что только от Дазая зависело, получит ли он хоть что-то, и это заставляло его робеть и тушеваться. Рассудок Акутагавы мутнел рядом с Дазаем, и он становился полностью ведом тем, кому он сам хотел подчиняться.              — Что «пожалуйста»? — издевательски переспросил Дазай. Он хотел вытащить наружу все потаённые желания Акутагавы и заставить его самого устыдиться своих грёз.              Но Акутагава всё ещё старался быть похожим на своего наставника, и поэтому он хотел сохранить лицо и выглядеть так же, как и Дазай, — бесстрашно и непоколебимо. Он заставил самого себя с собой совладать, и, в конце концов, почти ровно сказал:              — Возьмите меня, — и в его тихом голосе звучало непритворное отчаяние вперемешку с неистребимой надеждой.              Дазай самодовольно ухмыльнулся, услышав именно то, что и ожидал. Но ему было недостаточно слов Акутагавы, он жаждал полного обладания. Он одной рукой цепко схватил Акутагаву за острый подбородок, и, держа за него, приподнял его лицо и заставил посмотреть на себя. У Акутагавы не было иного выбора, кроме как поднять свои глаза и погибнуть в бездонных глазах напротив. От одного испытующего, пытливого взгляда Дазая он уже был готов кончить.              Дазай плотоядно взирал на него, словно хищник перед тем, как разделать завоёванную добычу. Акутагава глядел на него в ответ широко раскрытыми глазами, как застигнутая врасплох жертва. Каждый добровольно принял свою роль, и решил до конца ей следовать.              Дазай тем временем продолжил коварно допытываться до Акутагавы:              — И как же ты хочешь, чтобы я тебя взял? — спросил он низким, гортанным голосом, от которого у Акутагавы побежали мурашки по коже. Ничего его так не заводило, как холодный баритон Дазая и властные нотки в каждом его слове. Когда он слышал их, он не мог отрицать, что хотел его до дрожи.              Дазай изящным жестом проскользнул правой рукой под плащ Акутагавы, и почти невесомо положил ладонь на его вставший член. Акутагава шумно вздохнул, внизу живота невыносимо сладко потянуло, и он еле сумел сдержать непреодолимый порыв толкнуться бёдрами навстречу Дазаю. Он млел и плавился от одного простого прикосновения, оно уже возносило его в самый прекрасный рай.              Акутагава знал, что Дазай мог предложить ему лишь ад, но он до безумия желал в его убийственных огнях погибать. Ему не нужно было долго раздумывать, ответ на вопрос Дазая пришёл в его голову в ту же секунду:              — Грубо.              Дазай победоносно ухмыльнулся. Он сразу же убрал свои руки и отстранился от Акутагавы, отчего тот мгновенно почувствовал невыносимое разочарование. Только это разъедающее ощущение мучило его недолго, ведь Дазай сразу же прошёл к своему столу и достал из ящика смазку.              Акутагава невольно начал лихорадочно соображать, — если смазка всегда была под рукой у Дазая, значит, он уже не раз был с кем-то близок… Острый укол ревности ранил его сердце, — он всегда по-собственнически желал, чтобы Дазай принадлежал лишь ему, а жизнь поставила его перед фактом, что ему нужно своим Богом с кем-то делиться.              Акутагаву убивало то, что для Дазая он был всего лишь один из многих, а значит — безымянным прохожим из толпы, очередным прихожанином перед собором, почти ничтожеством.              Акутагава даже не успел заполучить Дазая в свои жадные руки, но уже начал сокрушаться о том, что он — не единственный. Он стал думать о том, как бы ему уничтожить всех тех, кто желал забрать его трофей, он захотел убить всех тех, кто тянул к его кумиру свои грязные руки.              Но Акутагава не мог не радоваться тому, что ему достанется хоть какое-то внимание от Дазая, и он окажется хотя бы одним из тех, кто был вместе с ним в кровати. Побыть с ним таким образом рядом — уже казалось настоящей удачей…              Дазай прервал поток его сумбурных мыслей, бросив тюбик со смазкой на кожаный диван:              — Подготавливай себя сам, — снисходительно сказал Дазай. Он не желал помогать Акутагаве и не собирался давать ему ни одного лишнего прикосновения.              Акутагава послушался Дазая, подошёл к дивану и начал торопливо раздеваться. Он снял плащ, сбросил с себя лакированные туфли, трясущимися от волнения руками расстегнул ремень на брюках, и когда взялся за сами брюки, то глубоко задумался. Если он останется полностью нагим, то ему будет невероятно неловко быть таким открытым перед Дазаем. Он не сможет ни на секунду расслабиться, потому что будет постоянно держать в своем разуме мысль, что Дазай созерцает его тело, которое тот считал слабым, хилым и неумелым.              И Акутагава знал, что сможет получить невообразимое удовольствие, если останется в своей одежде, и будет изредка поглядывать на зеркало, где Дазай, одетый почти в такие же вещи, будет делать всё, чтобы они слились в одно целое...              Акутагава, в конце концов, принял решение и отбросил всё сомнения. Он просто приспустил брюки до колен, остался в чёрном пиджаке и белой рубашке, и решил именно в таком образе отдаваться во власть наслаждению.              — Не удивлён, что ты захотел именно так, — хмыкнул Дазай, и его хитрое понимание било Акутагаву прямо под дых.              Акутагава приспустил боксеры и выдохнул с облегчением, потому что наконец-то избавился от невыносимого давления. Он выдавил из тюбика на свои пальцы холодную смазку, и, отбросив всякое стеснение, начал вводить палец себе в анус прямо на глазах Дазая, потому что овладевшее им пламенное желание было куда сильнее обжигающего стыда.              Акутагаву потряхивало от волнения и трепета, он не мог дождаться того восхитительного момента, когда его пальцы заменятся чем-то более основательным и принадлежащим Дазаю. Он с особым рвением и с полным знанием дела проталкивал в себя один палец за другим, даже особо не пытаясь скрыть то, что был возбужден до предела.              Акутагава рвано выдыхал каждый раз, когда его пальцы невольно проходились по простате, а его член, который продолжал вызывающе стоять, подёргивался каждый раз, когда он задевал ту самую точку. Акутагаву возносило к небесам от одной лишь мысли, что он наконец получит то, что он так страстно и долго желал.              — Мне страшно подумать, сколько раз ты представлял эту минуту, Акутагава-кун, — криво ухмыльнулся Дазай. Он стоял возле него, скрестив руки на груди, и с ленивым любопытством наблюдал за действиями Акутагавы, — ему было искренне интересно, насколько сильно человек может унизиться в попытках получить желаемое.              Бледные щёки Акутагавы смущённо вспыхнули, потому что в его голове сразу же замелькали самые неприличные воспоминания, в которых он блаженно насаживался на фаллоимитатор, воображая, что вместо него в нём член Дазая. Он только и смог ответить сдавленным голосом:              — Достаточно, чтобы сойти с ума.              И Дазай поверил в его горячечные слова. Он сделал всё, чтобы сломать Акутагаву, подчинить себе полностью и сделать себя смыслом его жизни. Всё, что Дазаю оставалось теперь — пожинать плоды и снимать сливки. Он испытывал настоящее торжество исследователя, который понял, что его опыт по подчинению чужого разума оказался удачен, а его эксперимент по порабощению чужой души — успешен.              И сейчас Дазай желал ещё сильнее привязать к себе Акутагаву, стать для него всем и присвоить себе без остатка, и он не гнушался никакими методами, чтобы добиться желаемого.              Дазаю было интересно посмотреть, что произойдёт с Акутагавой, когда он поймёт, что их близость окажется единоразовой акцией.              Акутагава довольно быстро закончил себя разрабатывать, и не в последнюю очередь именно потому, что закрыл глаза на тщательность подготовки. Он жаждал как можно скорее оказаться с Дазаем в одной постели и стать с ним одним целым. Акутагава отложил тюбик со смазкой в сторону, и встал на четвереньки, призывно выпятив ягодицы — он так неистово хотел Дазая, что пренебрегал всеми приличиями.              И Акутагава сразу же услышал язвительный смешок за спиной.              — Никто тебе не говорил, что всё будет так быстро. Умоляй, если ты хочешь, чтобы у нас хоть что-то было, — коварно ухмыльнулся Дазай, и впился в него ехидным взглядом.              Акутагаву не нужно было просить дважды, он сразу же ответил с огромным жаром:              — Пожалуйста, Дазай-сан… Я очень хочу почувствовать вас в себе, — пламенно шепнул он, и через плечо маняще взглянул на Дазая. Увидев глаза Акутагавы, потемневшие от желания, Дазай решил смилостивиться и внять его отчаянному призыву.              Дазай элегантным жестом сбросил плащ со своих плеч, нарочито медленно стянул ремень и неспешно расстегнул ширинку, а затем достал из брюк свой длинный член вместе с мошонкой, и вальяжно подошёл к Акутагаве, который пожирал его голодным, сумасшедшим взглядом. Акутагава до ужаса сильно хотел взять в рот член Дазая, облизать его розовую головку, подержать его за щекой, целиком нанизаться на него горлом… Но он знал — пока что это невозможно.              Дазай не стал надевать презерватив на свой возбуждённый член, и Акутагава не понимал, почему он удостоился такой чести касаться Дазая без всяких барьеров. Но всё было до невозможности просто — Дазай знал, что был у Акутагавы первым, и просто не боялся ничем заразиться, потому что в любом случае был готов к смерти. Дазаю нравилось играть с нею, потому что терять ему было нечего.              И он просто желал поиметь максимально развязно того, кто хотел его так неудержимо и открыто, того, кто отдавался ему без всяких отговорок и с огромным восторгом. Он мог себе это позволить.              Дазай резко схватил Акутагаву за бёдра, вошёл в него одним размашистым движением, и начал остервенело толкаться в него, даже не дав ему времени, чтобы привыкнуть. Дикое удовольствие смешивалось с разрывающей болью, и от этого убийственного сочетания Акутагава терял голову.              Всё было именно так, как Акутагава и ожидал — никаких поцелуев и ласк, одно лишь безграничное обладание им и безраздельная власть. Дазай крепко держал его за ягодицы, сжимал их до покраснения кожи, и грубо насаживал на свой член, и подчиняться ему было по-настоящему всласть.              Дазай бесстыдно овладевал им, полностью заполнял его, и Акутагава погибал от одной лишь мысли о том, что наконец его потаённые мечты претворились в жизнь, и он мог хотя бы недолго иметь Дазая в своём расположении. Пускай и Дазай всего лишь удовлетворял за его счёт свои потребности и пользовался его телом, для Акутагавы это не имело ровным счётом никакого значения. Он прекрасно знал, что никогда не добьётся любви от Дазая, и поэтому довольствовался хотя бы сексом.              Акутагава всё время косился на зеркало, потому что ему было недостаточно ощущать Дазая в себе, слышать его слегка сорванное дыхание и чувствовать его прохладные руки на своих бёдрах. Он хотел видеть его полностью, неотрывно любоваться его притягательным силуэтом в отражении и терять рассудок от того, как они похожи одеждой и обоюдным сумасшествием.              Он, как заворожённый, наблюдал за тем, как их тела, облачённые в почти одинаковые вещи, в зеркале сплетались и сливались в единое целое. Это было тем, о чём он мечтал годами, и тем, о чём будет мечтать и дальше, как только Дазай выпроводит его из кабинета без права на возвращение.              Акутагаве нравилось видеть, что они неотличимы, почти как две стороны одной монеты, ему было дико приятно запечатлевать своими жадными глазами, как тот, кому он так одухотворённо поклонялся, в итоге так низменно его касался.              Дазай не ведал стыда и не чувствовал никаких граней, он вёл себя с Акутагавой не так, как тот позволял, а так, как желал он сам. Он был готов сделать со своей послушной игрушкой всё, что угодно, в бесплодной надежде, что это заставит его почувствовать хоть что-то и поможет ему ощутить острый вкус жизни.              Дазай находился с Акутагавой лишь потому, что пытался таким образом заполнить пустоту внутри своей замерзшей души. Он полагал, что созерцание безумия Акутагавы сможет хоть ненадолго вдохнуть в него интерес к миру. Своих чувств он давно лишился, и поэтому питался чужими.              Акутагава загляделся на то, как прекрасный Дазай имел его своим точёным и великолепным телом его несуразное и слабое тело, и он бесконечно удивлялся и искренне не понимал, как у Дазая вообще могло стоять на это. Но Дазая оно и не возбуждало, Дазая заводил лишь тот факт, что он является для Акутагавы объектом самозабвенного обожания и благоговейного поклонения.              Дазаю нравилось видеть, как Акутагава под ним терял всё своё самообладание, ему было интересно смотреть за тем, что ему стоило лишь чуть-чуть коснуться Акутагавы, и вся его броня мигом слетала, и он целиком отдавался во власть безумному ликованию.              Дазаю не нужно было быть особо наблюдательным, чтобы заметить, что Акутагава сходил по нему с ума. Это читалось в каждом его жадном жесте и голодном взгляде, в несдержанных хриплых стонах и тяжёлом, прерывистом дыхании.              Акутагава бесконечно повторял его имя, и произносил его каждый раз по-другому: то жалобно, будто Акутагава боялся, что Дазай вот-вот передумает и сбежит, и поэтому пытался его удержать своими словами, то особо страстно, потому что наконец дорвался до Дазая, и теперь не верил своему счастью, и отчаянно пытался себе доказать, что всё это — правда.              Дазаю нравилось, что он был для Акутагавы слабостью, от которой тот никогда не сможет избавиться.              Дазай молча вбивался в податливое тело Акутагавы, властно имел его по-собачьи, пока Акутагава всем своим поведением показывал, что происходящее ему безумно нравится: он шумно дышал и не мог сдержать невнятный скулёж, когда член Дазая проходился именно там, где надо.              В один миг Дазай замедлился и начал двигаться тягуче и лениво. Акутагава не выдержал и дал волю своей страсти: он начал сам подаваться назад, глубоко насаживаясь на член Дазая. Акутагаву разрывало изнутри сумасшедшее желание, ему хотелось самому раскрываться перед Дазаем и по-настоящему ему отдаваться. Член Дазая попадал прямо по его простате, вызывая безумно приятное потягивание в животе и тысячу мурашек, и Акутагава не мог не тянуться всей душой и телом к тому, кто давал ему сейчас столько счастья.              Но Дазай решил помучить Акутагаву и ненадолго лишить его всякого удовольствия, — он полностью остановился и вышел из него, вырвав тем самым у Акутагавы разочарованный стон.              — Так неинтересно, — фыркнул Дазай, потому что вид Акутагавы, который так открыто предлагал себя, давно не вызывал у него никакого удивления. — Ложись на спину, — приказал он тоном, не терпящим никаких возражений.              Акутагава торопливо перевернулся, сбросил с себя брюки и боксеры на пол и лёг на спину, разметав свои вороные волосы по дивану. Он согнул ноги в коленях, и Дазай сразу же устроился между них и навис над Акутагавой. Акутагава не смог удержать себя, и откровенно залюбовался тёмными волосами Дазая, которые ниспадали вниз, и выглядели как штормовые волны ночью. Он, не скрываясь, жадно втягивал своим носом восхитительный запах тела Дазая, и тот ввергал его в первобытную эйфорию, лишал любых связных мыслей и дурманил разум.              Дазай смерил Акутагаву презрительным взглядом из-за того, что тот так быстро ему повиновался; он открыто взирал на него свысока и глядел на него хитрыми глазами стервятника, которые видели в Акутагаве лишь ничтожную падаль, рождённую, чтобы пресмыкаться.              Но Акутагава любил быть униженным, ему дико нравилось, когда Дазай всем своим поведением показывал, что он превосходит его во всём; он безумно обожал, когда в его надменной усмешке читалось, что Акутагаве таким же никогда не стать, как бы он ни менялся и сколько бы раз ни перерождался. Акутагава находил извращённое удовольствие в том, чтобы прогибаться под того, кто вытирал о него ноги и даже не считал за человека.              — Хочешь, чтобы я продолжил? — спросил Дазай, вселяя в затуманенный разум Акутагавы такую уютную мысль, будто он вправе здесь что-то решать и влиять на ход событий. На самом деле, всё подчинялось только правилам Дазая, а он сам говорил все эти фразы лишь для того, чтобы выудить из Акутагавы все самые грязные и сокровенные признания.              Дазая совершенно не волновало, нравилось ли Акутагаве то, что он с ним проделывает, а Акутагаве даже в голову бы не пришло сопротивляться — ведь всё, что с ним делал Дазай ему по определению ужасно нравилось.              — Да… — выдохнул Акутагава это простое слово, как молитву. — Очень хочу, Дазай-сан… — с чувством добавил он, будто пытаясь убедить Дазая начать как можно скорее действовать.              Дазай лишь издевательски усмехнулся, увидев рьяное нетерпение Акутагавы. Дазай не спешил потакать Акутагаве, он решил сначала дьявольски искусить его и легкомысленно с ним поиграться. Он медленно приблизил своё бледное лицо, не тронутое солнцем, к вдохновенному лицу Акутагавы, и поднёс свои губы к его губам так близко, что можно было подумать, что он собирается с ним поцеловаться.              Взволнованное сердце Акутагавы пропустило удар, он невольно приоткрыл свои губы, даже зная, что желаемое — недоступно. Насмешливые губы Дазая знали только проклятия, и рассчитывать на нечто другое было сродни глупому самообману.              Акутагава попеременно глядел то в смертельно опасные глаза Дазая, то на его обманчиво мягкие губы, к которым больше всего на свете он желал прикоснуться. Он обводил восхищённым взглядом до невозможности красивое лицо, он смотрел на него так заколдованно и заворожённо, будто Дазай был его Богом, от которого он безоговорочно примет всё — и райские наслаждения, и адовы муки.              Дазая ужасно заводило видеть то, какую безграничную власть он имел над Акутагавой, ему бесконечно льстило то, что он был для него господином всей жизни и владыкой его души. Ничего ему так не кружило голову, как понимание, что стоит только ему приказать, что угодно, как Акутагава сразу сделает всё, чтобы его приказ исполнить.              — И как ты хочешь, чтобы я тебя брал? Нежнее или жёстче? — вкрадчиво спросил Дазай своим бархатным голосом. Он сначала посмотрел в глаза Акутагавы с хитрым прищуром, а затем Акутагава едва не сошёл с ума, почувствовав его дыхание на своих губах. Он еле сумел себя удержать от того, чтобы поцеловать Дазая, — ведь он знал, что если он так сделает, то после этого всё закончится.              Это была проверка на стойкость.              Акутагава ничуть не сомневался в своих желаниях, и ответ сорвался с его умоляющих губ предельно быстро и просто:              — Жёстче… — выдохнул он ему прямо в губы, и не в последнюю очередь потому, что прекрасно понимал, что иначе быть не может. Дазай никогда не будет вести себя так, как Акутагава больше всего хочет.              Дазай соизволил исполнить его желание, — он ненадолго отстранился, и через несколько секунд резко вставил свой член в анус Акутагавы, а затем грубо схватил Акутагаву за искалеченные запястья, завёл их за голову и прижал их к дивану. Он умышленно брал Акутагаву за руки, которые часом раньше выворачивал на тренировке и оставлял на них россыпь пугающих ссадин.              Дазай быстро и глубоко вбивался в него, и с каждым новым толчком будто невзначай пальцами касался синяков на запястьях Акутагавы. Но он намеренно на них надавливал, он делал всё, чтобы освежить воспоминания о боли в сознании Акутагавы, насладиться его реакцией и дать ему понять, что даже сейчас с ним никто не будет деликатничать. И Акутагава принимал правила Дазая, он оставался на месте и даже не пытался вырваться из его цепкого захвата.              Дазай вёл себя с ним предельно жестоко и безжалостно, но именно такое обращение было тем, в чём Акутагава так глубоко нуждался. Только в насилии он находил такую желанную ласку, только испытываемые мучения заставляли его безумно возбуждаться. Акутагава привык к тому, что к нему всю жизнь относились только с позиции силы, он постоянно видел занесённую над собой руку, и, таким образом, рано или поздно начал принимать плохое отношение к себе за норму. Акутагаву научили искать в боли счастье, потому что его никак нельзя было получить иначе.              Невыносимо прекрасное лицо Дазая находилось в нескольких сантиметрах от лица Акутагавы, и он заворожённо смотрел в равнодушные глаза напротив, в которых не читалось и намёка на ответную привязанность. Он видел в бездонно холодном взгляде Дазая только его болезненную жажду утвердить над ним свою безграничную власть.              Но сам Акутагава был ничем не лучше Дазая: он голодно глядел на него, желая высмотреть без остатка, будто Дазай был не человеком, а искусной скульптурой, которую можно беззастенчиво созерцать часами. Он жадно разглядывал обворожительное лицо Дазая, и безумно сокрушался от того, что никогда не сможет его поцеловать.              И ничего так не разочаровывало Акутагаву, как то, что он никогда не сможет схватить своей ладонью чёрный галстук Дазая, который так заманчиво развевался над его лицом, намотать его на свой кулак и притянуть за него к себе Дазая, а затем завязать галстук на его шее предельно сильно и проделать с Дазаем всё то, что тот делал с ним сам…              И наверное, Дазаю бы его действия понравились, ведь он, как и сам Акутагава, в равной степени любил как разрушать, так и саморазрушаться. Так предполагал Акутагава, глядя на его перебинтованные запястья, которые бесстыдно показывались из рукавов чёрного пиджака при каждом резком движении Дазая.              Акутагава, ничуть не скрываясь, любовался разгорячённым и запыхавшимся Дазаем, и громко сглатывал слюну каждый раз, когда его взгляд падал на мокрую рубашку Дазая, которая облепляла его худощавое тело. Тёмные, влажные волосы прилипали к лицу Дазая, а на его лбу проступала испарина, и Акутагава мог лишь про себя сокрушаться, что ему не удастся почувствовать её солоноватый вкус своим языком и губами.              Акутагава крепко прижимал своими бёдрами к себе Дазая, потому что только таким способом он мог к нему прикасаться. Он делал всё, чтобы расстояние между их телами было минимальным, он жаждал чувствовать Дазая полностью, и хотел, чтобы их ничего не разделяло.              Член Акутагавы упирался прямо в живот Дазая, и каждое движение Дазая заставляло член Акутагавы тереться прямо о шелковую ткань его пиджака. От каждого такого прикосновения по всему телу Акутагавы проходились безумно приятные волны наслаждения, и больше всего он желал, чтобы они стали намного сильнее.              В конце концов, Акутагава не смог выдерживать эту пытку блаженством: он выпутал правую руку из захвата Дазая, и потянулся ей к своему члену, который уже давно требовал своего и изнемогал от недостатка внимания.              — Не трогай, — сразу же одёрнул его Дазай. Акутагава посмотрел на него огорчённым взглядом, но не стал ему перечить, — он безропотно повиновался его приказу. Дазай мгновенно подхватил его руку и снова прибил её своей рукой к дивану.              О, знал бы Акутагава заранее, что за покорность его ждёт вознаграждение, и тогда бы он не стал так расстраиваться… Дазай собирался доставить ему куда большее наслаждение своими действиями и словами, нежели тот мог доставить сам себе руками.              Неожиданно забинтованная рука Дазая отодвинула жабо на белоснежной рубашке и по-хозяйски легла на шею Акутагавы. И Акутагава сильно завёлся от этого собственнического движения, его дико взбудоражило то, что Дазай может и таким образом утвердить над ним свою власть. Дазай вцеплялся в его шею мёртвой хваткой и ни на секунду не прекращал двигаться внутри него.              Кадык Акутагавы судорожно дёрнулся, когда ладонь Дазая сжала его горло куда сильнее. Акутагава стал тревожно смотреть на Дазая, не понимая, что тот хочет с ним сделать. Если бы Дазай пожелал, он мог бы одним движением сломать его шею. Но Акутагава, даже зная об этом, продолжал оставаться на месте, демонстрируя всё своё доверие.              Что ему до смерти, если Дазай и так был его смертью?..              Дазай сжал ладонь на шее Акутагавы ещё крепче, и Акутагава начал страшно задыхаться. Он не мог сделать и малейшего вдоха, он ощущал себя так, будто с секунды на секунды потеряет сознание. Вся его жизнь в этот момент начала зависеть от Дазая, и Акутагаве, как ни странно, хотелось, чтобы всё так и продолжалось…              — Ты принадлежишь мне, — глядя прямо в объятые страхом глаза Акутагавы, покровительственно говорил Дазай. — Если я сожму твою шею чуть сильнее, или подержу на несколько секунд дольше необходимого, твой мозг начнёт гибнуть, и ты ничего не сможешь мне сделать. Я имею власть над тобой, но у тебя её никогда не будет ни надо мной, ни над самим собой.              Акутагава окунулся с головой в упоительную эйфорию, сладостное блаженство разлилось по всему его ослабленному телу. Он больше не смог выдерживать эту мучительно-прекрасную пытку, — будоражащие слова Дазая, его властная рука на шее, его возбуждённый член в анусе Акутагавы, уткнувшийся прямо в простату, — всего этого стало слишком много. Кровь отлила от его одурманенного разума и ударила ему в пах, он не сумел вынести эту томную негу, — он крепко зажмурился и исступленно кончил.              Дазай продолжал держать свою руку на его шее, пока Акутагава терял самого себя, пребывая в неземном наслаждении. Он, позабыв обо всём, пачкал тёмный пиджак Дазая своей белёсой спермой, его бёдра требовательно вздымались вверх в бесплодных попытках получить хоть одно прикосновение к члену. Но Дазай намеренно отстранился от Акутагавы и убрал с его шеи свою руку, чтобы вселить в него смуту, и заставить страдать от того, что желаемое — недоступно.              Как только Акутагава избавился от оков на своём горле, он сразу стал жадно глотать воздух ртом и начал отчаянно пытаться вернуть себе право дышать не только Дазаем. А тот с ленивым интересом наблюдал за тем, как одна вязкая капелька спермы за другой исторгалась из ярко-розовой головки Акутагавы и стекала вниз по его напряжённому члену, объятому взбухшими венами. И только когда последняя капля спермы упала ему на живот, Дазай милостиво придвинулся обратно к Акутагаве. Он брезгливо сгрёб сперму со своего пиджака рукой, поднёс испачканную ладонь к лицу Акутагавы и смазал губы его же спермой.              Но Акутагава, к его изумлению, с готовностью одним движением языка слизал всё то, что Дазай ему дал и проглотил. Про себя он ещё успел подосадовать, что Дазай слишком быстро убрал свою руку, а ведь ему так хотелось, чтобы он проник внутрь него своими изящными длинными пальцами…              Дазай будто угадал его мысли и сделал всё именно так, как он хотел — его тонкие пальцы, всё ещё смазанные спермой, беспрепятственно проскользнули в рот Акутагавы и надавили на тёплый, податливый язык. Глаза Акутагавы закатились от наслаждения, он плотно сжал свои губы вокруг пальцев Дазая, будто стараясь их надолго задержать в себе, и облизал их своим горячим языком. Как только Акутагава представил, что вместо пальцев Дазая мог быть его член, Дазай пару раз грубо толкнулся в его глотку своими пальцами, и Акутагава чуть не сошёл с ума от блаженства.              Дазай убрал мокрые пальцы, вытер их о рубашку Акутагавы и впервые с любопытством посмотрел на него самого:              — Надо же. Ты готов и на это. Видимо, что бы я с тобой ни сделал, ты на всё будешь согласен, даже если я прикажу тебе вспороть вены. Ты ведь понимаешь, что ещё год или два, и ты сойдёшь с ума от своего помешательства на мне? Потому что ты никогда не будешь со мной, сколько бы ты ни старался, — зачитал ему приговор Дазай, и Акутагава мысленно под ним подписался.              Даже если он сойдёт с ума, даже если он никогда не будет вместе с Дазаем, находиться с ним рядом, его касаться — было ему уже за страшное счастье.              — И сколько бы ты в угоду мне ни менялся, — многозначительно добавил Дазай, глядя в затуманенные глаза Акутагавы. И Акутагава продолжил смотреть на Дазая с томной поволокой, с тёмной нежностью и мрачным восхищением во взгляде, даже после того, что тот сказал.              — Я знаю, Дазай-сан, — ответил Акутагава надломленным голосом, в котором звучало горькое принятие. Он давно смирился с тем, что ему нечего ждать. — Я знаю… Мне будет достаточно того, что вы соизволите дать, — солгал он, глядя прямо в внимательные глаза Дазая, которые видели его насквозь.              Акутагаве никогда не будет достаточно, но он не посмеет об этом Дазаю сказать.              — Неужели я просчитался? — хмыкнул Дазай. — Ты даже отчаяннее, чем я думал.              И Дазай был прав в своём вердикте, потому что Акутагава был готов вконец растерять всё своё самоуважение, отказаться от всех своих мыслей и заменить их чужими, поступиться всеми своими принципами, лишь бы побыть вместе с Дазаем хотя бы одну лишнюю секунду.              Акутагава прекрасно знал, что эта отчаянность его погубит…              — Что ж, посмотрим, насколько низко ты готов пасть, — объявил Дазай, и одним рывком перевернул Акутагаву на кровати, и поставил к себе задом. Акутагава послушно встал на колени и уперся ладонями вытянутых рук в диван.              Дазай без особых церемоний вставил свой член в анус Акутагавы, и Акутагаве после собственного оргазма принимать его было слегка больно и неприятно. Но прошло немного времени, и он почувствовал, как его член начал снова заинтересованно приподниматься.              Дазай по-собственнически взялся одной рукой за шею Акутагавы, а другой ухватился за его острый подбородок именно так, чтобы большой палец лежал прямо на его нижней губе. Акутагава не смог противиться своим желаниям, — он не удержался, поймал палец Дазая своим ртом, и стал с диким упоением, громким причмокиванием и протяжными стонами его сосать.              В тот же миг Дазай начал двигаться в нём, и его грубые, быстрые толчки приводили Акутагаву в состояние божественного экстаза. Он так безумно хотел ему принадлежать, он так жаждал сплестись с Дазаем душами, а не только телами, он так отчаянно желал, чтобы происходящее для Дазая хоть что-то значило…              Но для Дазая оно ничего не значило, — он просто бесконечно упивался своей властью над Акутагавой. Дазай с хладнокровным интересом глядел через зеркало на блаженное лицо Акутагавы, с праздным любопытством смотрел на его неугомонные губы, не устающие снова и снова шептать его имя, и самодовольно взирал своими внимательными глазами на то, как член Акутагавы истекал смазкой.              Дазай снисходительно позволял Акутагаве любить себя, милостиво разрешал ему подобострастно поклоняться себе и так открыто собой любоваться. Но на большее он не подписывался, он не собирался ему ничего обещать и давать сверх нужного.              Акутагава плотно сжимался вокруг его члена, двигался своим тазом ему навстречу, и наслаждался мелодией единения их тел — комнату заполнял лишь шум их загнанного дыхания, скрип дивана и развратные шлепки мошонки по ягодицам. От этих звуков Акутагава сходил с ума, его член так сильно стоял, что в один миг он больше не смог выносить бездействие.              Невзирая на запрет Дазая, он потянулся рукой к своему члену, и не смог сдержать вздох облегчения и стон наслаждения, когда его рука наконец задвигалась в одном темпе с Дазаем. Он с тревогой и замиранием сердца ждал, когда Дазай скажет ему привычное и угрожающее: «Я не разрешал», но он ничего не стал говорить Акутагаве, и тогда Акутагава, в знак ответной благодарности и в попытке заслужить признание, решил принять позу попривлекательнее. Он опёрся локтями своих рук в диван и приглашающе выгнулся всей нижней частью тела.              Дазай учтиво принял изменившиеся правила игры, и стал с большим воодушевлением его иметь. Акутагаву стало потряхивать от блаженства, и он не выдержал наплыва приятных ощущений, — он снова просунул правую руку под живот и стал себя грубо ласкать. Акутагава удерживал вес своего тела с помощью одной руки и своих коленей, и поэтому всё время чувствовал, что вот-вот потеряет равновесие, но он не мог перестать себя трогать, он уже не мог остановиться, он больше не мог терпеть.              Время от времени Дазай хлестал по ягодицам Акутагавы напряжённой ладонью, чтобы доставить ему максимум боли. И Акутагава не пытался отстраниться от наказывающей руки Дазая, наоборот, он подставлялся под эти звонкие и болезненные удары, они были именно тем, чего он так мучительно жаждал.              Только такие прикосновения Дазай был готов ему дать, и Акутагава не собирался отказываться их принимать. Акутагава знал, что Дазай никогда не предоставит ему желаемую ласку, так что со временем научился довольствоваться ударами. В конце концов, они тоже были проявлением хоть какого-то внимания…              Акутагава закусывал губы до крови в попытках справиться с болью. Ягодицы Акутагавы дико жгло от безжалостных шлепков, они с каждой минутой становились всё больше кроваво-алыми, а избитая кожа наливалась свежими синяками. Но Акутагаву безудержно возбуждало то, что Дазай оставлял на нём столько следов и ссадин, он бы ни за что не попросил его остановиться и перестать его избивать. Акутагаве было до неправильности хорошо, он не хотел, чтобы Дазай прекращал, напротив, — он хотел ещё, он хотел, чтобы он продолжал…              Акутагава невольно перевёл взгляд на зеркало, и когда увидел, как Дазай возвышался над ним и грубо удерживал его на месте, как свою поверженную добычу, он понял, что ещё немного, и не сможет себя контролировать.              Дазай проследил за направлением взгляда Акутагавы, и решил приблизить всё к завершению. Он притянул к себе Акутагаву, обхватил его одной рукой за впалую грудь, а другой повёл по его горлу в издевательски нежном жесте, который закончился тем, что Дазай грубо схватил его за шею. Акутагава шумно сглотнул, и в порыве возбуждения запрокинул голову назад, предоставляя тем самым Дазаю лучший доступ к шее.              Дазай прижал к себе Акутагаву покрепче и горячо шепнул ему на ухо, не прекращая натягивать его на свой член:              — Ты — моя вещь.              Акутагава оказался близок к безумию, едва услышал эти слова принадлежности, которые он мечтал получить в свою сторону от Дазая больше всего на свете. Его свихнувшееся сердце забилось ещё быстрее, а он задвигал рукой ещё резвее, жадно смотря в зеркало. Он, не отрываясь, глядел, как Дазай его жёстко имел, и между ними не пролегало никаких границ, они были едины в своих чёрных одеждах, между ними не было и сантиметра свободного места.              Они стали одним целым.              Акутагава больше не мог сдерживать себя и открыто застонал в голос. Дазай сразу же, подобно кляпом, закрыл его рот своей ладонью, чтобы он не кричал всей округе о том, что они вместе, так явно и громко.              Дазай решил слегка сменить позу, — он повелительно положил свои руки на спину Акутагавы, и тот, распознав намёк, сразу же подчинился, распластался перед ним и прогнулся в пояснице. Дазай залез на диван с ногами и оседлал Акутагаву сверху, он изо всех сил надавил руками на его спину и начал его в себя нагло впечатывать. Колени Акутагавы невольно разъехались, и он ещё больше выпятил нижнюю часть тела. Акутагава позволил Дазаю овладевать им так бесстыдно и развязно, потому что именно такое отношение доставляло ему дикое наслаждение.              Дазай безудержно в него вбивался в бешеном темпе, и с каждой секундой член Дазая в нём становился всё более твёрдым. Дазай толкался прямо в его простату, и от каждого его движения низ живота Акутагавы сводило от невыносимо приятных ощущений. Акутагава не выдержал, снова просунул руку под живот и оживленно задвигал ею.              Акутагава понимал, что совсем скоро Дазай в него кончит, изольётся в его тело, оставит в нём своё семя, и от этой мысли он испытывал ни с чем не сравнимое блаженство. Он до безумия хотел, чтобы Дазай сделал это как можно быстрее…              И в одну секунду Акутагава уже не смог ходить по краю, — он отчаянно простонал любимое имя, выгнулся назад навстречу Дазаю, сжал свой член до побледнения костяшек пальцев, и излился в свою уставшую от быстрых движений руку. Перед его одурманенным взором сразу же замелькали разноцветные вспышки, его ненадолго оглушило, а в голове стало блаженно пусто.              Дазай последний раз в него грубо толкнулся своим каменным членом, замер над ним и с рваным выдохом излился прямо в его тело. Акутагава как заворожённый смотрел мутным взглядом в зеркало, и пытался запомнить каждую чёрточку на напряжённом, обезображенном оргазмом лице Дазая, которое, даже несмотря на это, казалось ему восхитительно очаровательным.              Дазай, не помедлив ни на секунду, вышел из него, и Акутагава не смог сдержать разочарованный вздох от того, что тот так быстро его оставил. Он сразу же почувствовал, как из ануса стала вытекать сперма Дазая, и едва сумел подавить глупое желание затолкнуть её в себя обратно.              Дазай первым встал с дивана, — он опёрся руками на спину Акутагавы, а затем оттолкнулся от неё, едва не отшвырнув своим резким движением замешкавшегося Акутагаву на пол. После этого он невозмутимо прошагал к столу, покопался в его ящиках, и через пару секунд молча бросил салфетку Акутагаве, как какую-то жалкую подачку. Акутагава подобрал её с дивана, и не без сожаления начал избавляться от всех следов их близости.              Но Акутагаве не о чём было расстраиваться, — он до сих пор чувствовал присутствие Дазая в себе, его растянутый анус словно запомнил форму побывавшего в нём члена. Кроме того, разъедающее жжение, которое появилось в этом же месте из-за беспорядочных толчков Дазая, беспрестанно напоминало о произошедшем.              Дазаю понадобилось немного времени, чтобы привести себя в порядок, — уже через несколько мгновений он стоял полностью чистый и одетый, и о том, что только что случилось, намекали лишь небрежно лежащие волосы, слегка сбитое дыхание и хищнический блеск во взгляде. Сам Дазай резко переменился, снова стал чересчур закрытым и пугающе опасным, и на его потемневшие глаза было даже случайно натолкнуться страшно.              Дазай весь стал пропитан неприкрытым презрением к тому, с кем минуту назад лежал в одной постели. Близость с Акутагавой не помогла ему справиться с ощущением пустоты в сердце, и слепое обожание Акутагавы не спасло падшую душу Дазая от бездонного одиночества, — и то, и другое всего лишь немного подпитало его эго. И теперь, когда всё закончилось, Дазай чувствовал к Акутагаве только непреодолимое отвращение.              И Дазай ничуть не стеснялся демонстрировать своё пренебрежение, ведь его совершенно не заботили чувства Акутагавы, — не способный любить сам, он заставлял других людей погибать от любви.              Когда Акутагава всё-таки закончил убираться и поднял свои глаза, Дазай посмотрел на него нечитаемым взглядом, а затем холодно заключил:              — Одевайся — и на выход.              Льдом его замороженных глаз можно было пораниться, но Акутагава слишком привык к их выражению, и поэтому не обращал на равнодушный взгляд Дазая и его обидные слова никакого внимания. Разве это могло сейчас его волновать, если он безумно ликовал потому, что наконец получил то, что так отчаянно жаждал?..              Акутагаву потряхивало от переизбытка впечатлений, его бросало от безудержного счастья к бездонному разочарованию, и он не понимал, радоваться ему или огорчаться. Но только в одном Акутагава был уверен: один вечер с Дазаем стоил всех пережитых ранее мучений и унижений. Минуты блаженства оправдали все годы, которые он провёл в роли мишени для издевательств и чужой ненависти.              Акутагава поспешно оделся: поднял с пола боксеры, натянул их на свои бёдра, и спрятал за тканью чёрных брюк свои подрагивающие после оргазма ноги. После того, как Акутагава накинул плащ на свои плечи, он в последний раз с надеждой оглянулся на безразличного Дазая, и когда запоздало понял, что Дазай не посмотрит на него в ответ, расстроенно поплёлся к выходу и тихо закрыл за собой дверь.              После того, как Акутагава с безупречно ровной осанкой и сумбуром в сердце вышел из кабинета, он осмотрел себя и заметил, что на его ключицах остался алый след от властных рук Дазая, сжимавших его горло слишком сильно. На лице Акутагавы сразу же застыла блаженная улыбка, он мечтательно поднёс руку к шее и любовно погладил это кровавое ожерелье.              Да, он сойдёт с ума от помешательства на Дазае. Но ничего в его жизни не было таким самоубийственно приятным, как терять разум от неистовой одержимости.              Только он ещё не знал, что совсем скоро Дазай его покинет, и всё, что ему останется, — забываться в убийствах…              Акутагава мог только про себя молиться, чтобы этот милостивый подарок, это клеймо, которое всем своим видом кричало о том, что он принадлежит Дазаю, не скоро зажило. Акутагаве хотелось как можно дольше иметь при себе доказательство того, что всё это не было выдумкой его затуманенного разума, всё это не было прекрасным сном, всё это и правда было…              Пока Дазай беспечно играл его чувствами и потворствовал его безумным желаниям, у Акутагавы не было и шанса избавиться от своей одержимости.