Одними дорогами

      Мужчина привычным движением прокрутил в пальцах зажигалку, чиркая колёсиком, высекая искру. Ловко выудив из-за уха сигарету, он постучал фильтром по тыльной стороне ладони. Ещё одна привычка, родом из другого времени. Прикурил, высекая ещё одну искру.       Он каждый вечер сидел на этой самой деревянной лавке, возле белой берёзы и могучей ивы. Сидел и смотрел вдаль, на убегающие следы людей и собак, летящие листья, и думал.       Вернее, я так думал. Я представлял, что за сизым дымом его крепких сигарет, который скрывал его глаза, неразличимые в полумраке вечера, кроется множество мыслей. Он время от времени поглядывал на прохожих: гогочущих подростков, широким шагом шагающих мимо двора, по направлению к маленькому ларёчку с красной вывеской и белой крышей, напоминавшей шатёр. Цирк — так его называли завсегдатаи и местные жители. «Встретимся у Цирка» — означало не предстоящий поход на представление со зверушками, а встречу у киоска, где всегда продавали алкоголь после часа, когда его продажу закрывали в любых других местах.       Мужчину в стареньких тёмно-синих трениках с лампасами и лёгкой потёртой курточке поверх белой майки звали Георгием. На ногах его неизменно красовались шерстяные носки и чёрные тапки.       — Гога для своих, — я крепко пожал протянутую руку. Так мужчина всегда представлялся новым знакомым. Так представился и мне. В нос ударил запах крепкого табака и огуречного лосьона, возвращая на секунду в детство. У бабушки был такой же лосьон. Любил его ненавязчивую свежесть, что оставалась на коже.       Выкурив в созерцательном молчании по одной, мы снова обменялись рукопожатиями, прощаясь. Гога скрылся за подъездной дверью, отправив окурок точно в мусорник, что ютился возле лавочки, а я тронулся по разбитой корнями могучих деревьев дорожке. Поднял ворот пальто, прикрывая шею от промозглого ветра, пожалев, что снова забыл повязать шарф. Он был слишком колюч, докрасна раздражая кожу, заставляя почёсываться без конца, за что и не прижился на моей шее. Вспоминал я его, только выходя на прогулки, попадая в воздушные потоки, что стремились распахнуть плащи и взметнуть подолы платьев, когда кто-то решался пройти по дорожке мимо моего подъезда.       — Тебе просто нужен другой… — раздраженно выдохнула проходившая мимо девушка в трубку. Она что-то еще продолжала говорить незримому собеседнику, удаляясь от меня.       «Другой… Но я этот люблю!» — промелькнула в голове мысль. Я люблю этот шарф, как память. Он был подарен мне одной из моих прошлых любовей. Хотя он и колючий, но связан был специально для меня. Несмотря на то, что это было много лет назад и с тех пор было много других отношений, я так и не смог расстаться с ним. Шарф всегда висел на крючке в прихожей. Уходить, бросив на него взгляд, было своего рода ритуалом. Любимой привычкой — пройтись по его шерстинкам пальцами, словно убеждаясь, что он ещё здесь и не ушёл, обидевшись на то, что его вечно оставляют висеть в темноте коридора.       Выходить на улицу по вечерам — ещё одна привычка. Это не было запланировано, просто как-то само собой получилось, что я каждый раз нахожу время для таких прогулок.       Гулял по окрестностям, которые мне были знакомы и исхожены много раз, но каждый раз они открывались мне по-новому. Один и тот же дом выглядел по-разному: то игриво подмигивал розовыми окнами, за которыми, как я думал, возрождалась новая жизнь в земле. Да, именно в земле, а не на поверхности, ведь если говорить о Петуниях, то они растут на поверхности. В другой вечер этот же дом был неприветливо тёмен и лишь лениво наблюдал за вечерней суетой.       Меня это удивляло, я не понимал, почему так происходит. Но потом я начал замечать, что каждый вечер приносит что-то новое. Я стал замечать детали, которые раньше не так бросались в глаза: как светят звезды, как шуршат листья под ногами, как тихо падают снежинки. Эти мелочи стали приносить мне радость и удовлетворение.       Возможно, это привычка, но я не хочу отказываться от этих прогулок. Они стали для меня чем-то большим, чем просто привычка. Они стали частью моей жизни, которая приносит мне радость и спокойствие.       — Вот сдалось оно тебе? — Неловко жестикулируя, втирал пьянчужка своему собутыльнику, что старательно тыкал в кнопки телефона, напрочь игнорируя увещевания.       «Не сдались, а, скорее, привлекло движение», — тут же ответил я сам себе.       Движение рук и ног, неторопливые или, наоборот, быстрые шаги, которые я сам делаю. Ритм, который выстукивают каблуки, особенно громко в тишине вечера. Звонкий цокот по асфальту, приглушенный скрип по снегу в мороз и чавкающие шаги по лужам возле люков, которые делятся теплом своих недр, пуская сизые дымки в небо. Каждый шаг идет в ритм ударов сердца и дыхания, замедляясь или ускоряясь в такт.       Возможность побыть с самим собой. Послушать свои мысли и понять чувства, что копошатся под кожей, зудят и не дают покоя своей неопределённостью. Неоднозначностью, да простит меня…       Я начал гулять не так давно, осенью. Сейчас весна, которая окончательно и бесповоротно вступила в свои права, как и любое время года. С весной пришли новые ощущения времени и пространства.       Осенью каждая прогулка приносила сонливость и покой. Казалось, что ничего не потеряно, что все в нашей жизни погружается в глубокую спячку. Даже прохожие, словно сомнамбулы, двигались как-то иначе, замедляя шаг. Прямо передо мной, преграждая путь, остановилась такая пара. Звонкая пощёчина, стук о брусчатку — это упал рюкзак. Тонкая фигурка удалялась, быстро семеня ногами, но внимание привлёк тот, кто остался. Паренёк растеряно озирался, потирая щёку. В его глазах плескалось непонимание и что-то ещё… Точнее что-то ещё из его глаз пропало, может, ушло в спячку, как весь город по осени.       Одной такой тёплой и немного моросящей осенью в спячку ушла моя любовь.       Звучит очень драматично. На самом деле нет никаких слез. И не было, когда любовь ушла. Она даже не попрощалась, только нервно выкурила пару сигарет, одну за другой, скорее всего, золотую «Яву», сотку. И чтобы смягчить горечь, отхлебнула виски из старой армейской фляги. Конечно, чистый. Ей так привычно.       Ей многое уже стало привычно.       Привычно топтать подол своего жемчужного атласного платья, стоять на коленях в грязной луже, расцвеченной бензиновыми пятнами и словно бородавками, украшенной окурками той же «Явы». Откуда ей это известно? Любви моей не привыкать смотреть вниз самым расфокусированным из всех взглядов, пошире распахивать глаза, поднимать выше красивые изгибы бровей, чтобы не пролить солёную влагу.       Привычно сжимать пальцы до белеющих фаланг, до судорог и боли, стараясь унять дрожь и не показать, как обидно. Держать всё в себе тоже стало очень привычно. Не потому, что сказать не умела, а потому, что не слышат. Не хотят, не вовремя, неудобно, безразлично — выбирайте любую причину, почему Вы иногда не слышите то, что говорят близкие люди.       Моя любовь говорила много, но больше слушала. Она была та ещё эгоистка, хотела быть лучше всех, глубже. Старалась быть самой нежной, самой верной. Не хотела повторять ошибки других любовей, считала, что такой, как они, уж точно не будет. Не будет истерично ревновать и вколачивать гвозди в заботливо выпиленный для свободы гроб. В него же она и легла сама, стряхнула пепел на гору, выросшую за десятки сотен миллионов минут ожидания.       Что было — то прошло.       Нынче осень была чуть более тёплая, без дождей и противной сырости, сразу шагнув за рубеж зимы, покрывшись инеем. Вместе с зимой пришла свежесть мыслей и желание создавать что-то новое. Прогулки стали регулярными, а ощущения сменились вновь. Декабрь принёс небывалую сказочность, посыпая снегом ставшие разом такими несерьёзными все душевные проблемы и терзания.       Тогда же зародилось ощущение особой связи: с людьми, ставшими очень дорогими, с миром, что перестал казаться чужим и неприветливым. В минуты, когда было особенно тяжело поговорить с собой, было достаточно выйти в морозный вечер и сделать глубокий вдох, закрывая глаза до ослепительных вспышек под веками. Стоило вдохнуть морозную свежесть, и с плеч падал невидимый груз — пыльный мешок, что давил сверху и не давал двигаться. Мешал вставать по утрам, норовя утянуть в постель, не для любовных утех, увы, а для того, чтобы притопить в болоте самобичевания. Этот мешок появился на моих плечах давно. Не получилось определить, сколько он со мной, так давно, что пора бы дать ему имя, будь он того достоин.       Во время тех недолгих минут единения с собой этот безымянный попутчик оставлял меня, позволяя тешиться иллюзией свободы от этих нездоровых отношений. Стоило подойти поближе к подъезду, как он вставал с лавочки, отряхиваясь и поглядывая снисходительно, словно главарь местной алкобанды, принимая в свои ряды заплутавшего товарища, наливая штрафную.       Бывали дни, когда попутчик мой совсем переставал быть заметным. От того, что привыкалось его носить с собой везде, или от того, что прохудился и растерял всю свою значимость, мне неведомо. Думается, что верны все варианты, какие только можно предложить. Знаю точно только то, что таких дней с приходом зимы стало больше, задерживались они подольше и оставляли, уходя, приятное послевкусие, как блюдо, привычное, но особо удачно получилось приготовить повару.       Привычно гулять без шапки даже в самый лютый мороз. Шамкающая беззубой челюстью старушка, что денно и нощно бдила за передвижением людей на улице, неодобрительно качала головой, провожала меня взглядом. Учтиво кивая в приветствие и ступая дальше, я шёл, не замечая, что начинаю заболевать. Не простуда, нет — то новая любовь. Она была другая, совсем не такая, совсем иначе ощущалась.       Она не как та вечно страдающая особа. Новая любовь смотрела только на меня, заворожённо, участливо кивая и смахивая редкие снежинки с ресниц. Одетая не в тонкие летящие наряды, а в экстравагантный брючный костюм, она без стеснения распахивала пиджак, только бросало в жар, а глаза её плескались ржавой водой. Она не прятала стыдливо взгляд, а смотрела обезоруживающе.       Рядом с такой особой хочется расправить спину и горделиво вздёрнуть подбородок. Ещё бы, очаровательная миледи обратила внимание и только на меня. Её шёпот в самое ухо лишал воли и заставлял поверить в искренность слов. Такими они и были на самом деле, хотя и сложно было верить в это долго. С толку сбивал лукавый прищур её глаз и ухмылка алых губ. Словно маска, за которой прячется то, что видеть мне пока было не положено.       Невозможно держать лицо круглосуточно. И перед этой страстной и властной особой держать марку оказалось сложнее, чем виделось в начале. Чем чаще безвольно опускались руки-плети, тем более хлёсткими становились её пощёчины, сил выпрямить плечи оставалось всё меньше. Вскоре и обожание в её глазах сменило равнодушие, а улыбка стала похожа на оскал.       Маска упала, спикировав прямо под ноги в серый мокрый снег на обочине.       — Стой! Там машины! — Женщина одернула на руку помчавшегося, ничего не видя вокруг, вслед за желанной деталью костюма мальчика. Он стонал и пытался вырваться, визжа на всю улицу, пока перед его носом не пронесся убивающий надежду грузовик, раздробивший на множество осколков яркий пластик карнавальной маски.       И эта любовь от меня ушла. По-английски, не прощаясь, лишь закатив карие очи и скривив пухлые губы.       Вместе с ней меня покинула и уверенность. Уверенность в себе, своей важности и нужности. Осталось липкое чувство мелкости и мелочности, когда хочется скалиться в ответ на протянутую руку и плеваться ядом в лицо, чтобы почувствовать вновь свою важность. Это гадкое, разъедающее плоть ощущение копошилось где-то под селезёнкой. Оно и сейчас иногда поднимает голову, но частые прогулки, беседы ни о чём и обо всём, взгляд, обращённый внутрь, словно Око Саурона для внутренних маленьких зубастых орков, следящее, чтобы те не расшалились, — всё это заглушает гаденький скрипучий голосок, а постепенно вытравливает его вовсе.       Зимой картина наблюдений несколько меняется. Не меняются только тапки Георгия. Даже куртка с приходом зимы стала теплее, а на голове появилась кожаная добротная кепка с «ушами», а тапки всё те же. Константа родом из седьмой квартиры.       Мимо подъезда прошлась парочка в смешных варежках, со стороны совсем непримечательных, если не приглядываться. Парочка держалась за руки, что спрятались от чужих глаз, в одной на двоих рукавице, она была шире и казалась бездонной, как в той сказке, где и лягушка, и заяц, и лиса, волк… Только медведю места не хватило.       Я невольно улыбнулся, провожая парочку взглядом. На углу, за которым скрылись те двое, было окно Бабмани, которая уже не качала головой, а с немым укором продолжала смотреть на курящих у подъезда соседей. Но сегодня на ее окне появилась маленькая искусственная ёлочка, и взгляд прикован был к ней.       Первые звоночки грядущего праздника. На лице престарелой соседки не было видно радости, скорее немой вопрос: «Что я там не видела? Ёлки? Подарки? Тьфу…»       А ведь я так же каждый год думаю про Новый год. Что я там не видел? Дед Мороз уже давно не был для меня авторитетом: подарков больше не приносил, даже за стихи, даже за красивые глаза. Несправедливо… Снегурочки так и вовсе казались вульгарным подобием той сказочной девушки, что поселилась в моём воображении ещё в детстве.       Пожав руку, я вновь зашагал, подпинывая нападавший снег, оставляя шаркающие, развязанные следы, разглядывая всё те же дома по пути.       Окна тех же серых панельных многоэтажек подсвечивают гирлянды. Полосой, сетью или ярким занавесом они разбавляют будни, начиная отсчёт до праздника. Гуляя по узким, норовящим уйти из-под ног, едва прочищенным тропкам, обычно забавляюсь подсчётом таких предновогодних окон. Азарта добавляет нешуточная баталия, когда в окнах двух домов, стоящих напротив, до последнего сохраняется равенство, перевешивая счёт лишь на последнем подъезде или этаже. Сложно сказать, болею ли за какой-то определённый дом, скорее за саму историю, за то, чтобы она закончилась иначе, чем вчера.       Иначе — интересное слово. Оно не даёт положительной или отрицательной оценки чему-либо, оставляет простор для интерпретации и забирает его, говоря, что это «точно не то же самое». Иначе чувствовать — значит, поменялись ощущения. Иначе видеть — замечать другие грани, что остались невидимы большинству. Иначе думать — что-то трудоёмкое. Делать что-то иначе, чем другие… На это нужна смелость.       Смелость нужна ещё и для того, чтобы не отвести взгляд, когда встретился с другим, таким же ищущим. Смелость улыбнуться, а не шарить по проплывающим мимо машинам, собакам и делать вид, что сильно увлечён мухой на стекле или разводами, оставшимися от чьих-то немытых рук на заиндевелых окнах городского транспорта.       Встречаясь взглядом с прохожими, видящими мою почти маниакальную улыбку, в минуты раздумий и воспоминаний, замечаю замешательство и даже временами страх.       — Больной какой-то… — Крутят у виска самые несдержанные.       Смелость делать то, что хочется, невзирая на то, что подумают другие, — самая нерешительная из моих любовей. Самая робкая и трепетная, шаркающая ножкой и едва ли готовая часто блистать на сцене. Если спросить её лично, то она ответит, что согласна и на роль второго плана.       — Да мне и так нормально, — ответит она, стыдливо пряча глаза.       Она чем-то похожа на ту самую подающую надежды актрису театра, которая покорила бы даже самого притязательного зрителя. Отсыпь ей чуть больше пробивного, нагловатого характера. Вместо того чтобы блистать примой, она старательно отрабатывает все па, поскрипывая зубами, когда лажает главная актриса, что нелепо и дёргано скачет по сцене. Этой скромной леди до дрожи хочется столкнуть её в оркестровую яму и показать, «как надо»! Так она и поступает, иногда выхватывая крупицы славы, но лишь иногда.       Затем она, гордо расправив плечи, удаляется за кулисы, в тени которых её охватывает ужас. Мне остаётся только приобнимать за плечи, благодарно заглядывать в голубые изумрудные омуты и целовать пухлые искусанные губы, ловя придыхания и чувствуя, как сминаются в её кулаках полы пиджака.       На спектакли я всегда выбирал самые пышные букеты хризантем — её любимые цветы. Эти заметные знаки внимания всегда приносили результат. Любовь цвела на глазах и набиралась сил для того, чтобы показать на большой сцене, на что способна. Она становилась слегка самонадеянной и постепенно перестала прислушиваться к советам и голосу здравого смысла.       Упасть со сцены было больно, даже мне, зрителю со стороны, было не по себе. В ее глазах застыли злые слёзы и обида. Раненую и поломанную мою любовь выносили из зала люди в синих робах. Она до последнего не отводила от меня взгляд, будто цепляясь за то, что уже не вернуть. Бесполезно.       Выходя из зрительного зала, вдыхая духоту гардероба, стоя с потёртым тысячей рук номерком в очереди за одеждой, я почувствовал пустоту. Никогда ещё не становилось так холодно и безнадёжно с уходом любви. Онемели пальцы и опустились плечи, вновь почувствовалась тяжесть мешка на плечах.       — Вы ошиблись.       — Да где же я ошибся? — Глядя глубоко внутрь себя, вопрошал я шёпотом.       — Мужчина, здесь номерки с первого до девяностого, а у вас пятисотый, — сварливый голос и слегка неграмотная речь вывели из задумчивости. Очередь суетливо выдавила меня из своих рядов. Я растерянно озирался, пытаясь уложить в голове все события.       Но те отказывались укладываться.       Получив таки многострадальное пальто, вышел в подмороженный вечер. Воздух последних зимних дней был свеж и не выдавал ни капли решимости стать весенним. Холодил шею и уши слабый ветерок, но я не замечал этого. Не замечал и бисерины-слёзы, что медленно катились по щекам. Им должно было обжигать кожу, пощипывать солью, но и этого я не замечал. Заметил лишь, как тяжело стало дышать, когда в горле встал гадкий ком.       Опомнился уже в лифте. Из душевных переживаний вывел мягкий звон, оповещающий о том, что лифт прибыл на нужный этаж. Потерев хорошенько лицо руками, я сделал глубокий вдох и шагнул из лифта. Светлый коридор, песочного цвета стены и светло-серая плитка. Шаги разносятся эхом. Чёрная дверь.       Пальцы снова немеют, в нерешительности замерло тело.