Свет во тьме

Тёплый вечер, тихий ветер, мягкий стог Уложили спать меня на грудь земли. Не курится пыль столбами вдоль дорог, В небе месяца сияет бледный рог, В небе тихо звёзды расцвели. Убаюканный вечерней тишиною, Позабыл я, где рука, где голова. Вижу я, с природой слившися душою, Как дрожат от ветра звёзды надо мною, Слышу, как растёт в тиши трава. Достоевская скептическим взглядом оглядывает собственный перевод. Вроде бы заучит? Но посыл Богдановича, белорусского поэта, что-то чуть-чуть другой, нежели в ее переводе. И какого черта, скажите пожалуйста, нужно было учиться пять лет на переводчика, если она стих перевести не может?! Нужно было отвлечься от этой треклятой работы. Феодора зевнула, вспоминая, когда она последний раз ела. Желудок неприятно сворачивается, его стенки и вовсе слипаются между собой. Брюнетка допивает уже совсем остывший чай, немного брезгливо морщась, а затем встаёт и разгибается под аккомпанемент громкого хруста. Вероятно, соседи уже и забыли о существовании жизни в семнадцатой квартире. Шторы с дребезжанием раздвигаются, пустая вечерний свет фонарей в заросшую бардаком комнату. Какие-то листы, кактус на кипах бумаг, лежащие в беспорядочной куче одежды… Достоевская и подумать не могла, что разведёт такой бардак. Но сначала надо поесть. Только потом будет уборка. Как и ожидалось, в гудящем, ещё советском холодильнике еды не оказалось никакой. Какой-то лишь заплесневелый ломтик сыра, который летит в мусорку из-за брезгливой девушки, соус, точнее, банка из-под него, дохлый и чахлый сельдерей, семья лекарств и конечно же — бутылка минералки. Круп — нету, макарон — тоже, даже дошик, отложенный на критические дни, пропал. Странно. Но Феодора берет авоську (экология и экономия) и идёт собираться в магазин. Когда же она вышла на улицу, искреннее недоумение выразилось на девичьем лице, когда она глядела в упор на пьяного мужика. Тот, вместо того, чтобы подойти и попытаться подкатить, сглотнул и ушёл. Неужели она так страшно выглядит? Но увидев себя в зеркале магазина, она поняла, почему на неё так смотрели. В зеркале был ну очень затраханный работой человек. Ее спутанные кудрявенькие патлы падали на лицо, а на шерстяном пальто (!!!) были складки. Аж сама дёрнулась. Но всё равно девушка решила идти дальше. Она взяла корзину, кидая туда кошелёк. Феодора решила подготовиться к завтрашнему дню, поймать вдохновение за хвост и наконец отправить хоть что-то в то треклятое агенство. Потому что задрали вечно что-то требовать. Сразу видно, где эти черти, а где искусство. Но не успела она и двух метров пройти, как на неё свалился парень, на которого орала какая-то накрашенная бабонька. И Феодора едва устояла, схватив и удержав ещё и этого странного незнакомца. Вот это сильная женщина. Сильная и независимая. А Осаму в шоке пребывал чуть-чуть. То на него орут по поводу того, что он что-то не так сделал, то он падает на полумертвецов… Вот как тут жить? Да никак, честно. — Ох, извините, что я на вашу голову свалился, как снег на… снег летом. — Встаньте же, тяжело. Осаму с извинениями встал, перехватывая девушку, чтобы уже та не упала. Вот это комичная ситуация. Но Дазай видит, что даже не глядя на усталость девушки, она была по-своему мила и хороша. Почему-то подумалось про соулметов, но шатен скоренько отмёл эту мысль в глубокий и бездонный ящик. — Ну пустите же меня, что я вам так полюбилась? — Вы… У парня впервые ступор. Он впервые не знает, что сказать. Он не знает, в какой момент лукаво прищуриться и кокетливо улыбнуться, да что тут улыбки! Он забыл, как правильно вдохнуть! От чего, к слову, и закашлялся. А затем заойкал, когда твёрдая, но в то же время женская (!!!) рука со слабым, но хорошим таким размахом захлопала по спине. — Ну-ну, куда умирать… Достоевская сама себя не может понять, для чего занимается таким спасением. Ужас. Но ладно. Конечно же тот незнакомый парень раскланялся, убегая к своей "барыне", которая была больше похожа на глупую утку. Но только после его ухода девушка заметила, что тот обронил какое-то кольцо. Серебряное, с красным камнем и красивой витиеватой окантовкой вокруг. Мило выглядело и было похоже на цвет глаз самой Феодоры, но она сама об этом не подумала как-то. Но тот шатен с той фифочкой слишком быстро испарился непонятно куда. Грустить не надо было, и так нормально. Поэтому Достоевская кладёт кольцо в карман и решает отдать позже. Чтобы не было бóльших проблем. Она обязательно найдёт его и отдаст треклятое украшение. Еда (несколько пачек дошика и коробка чёрного чая) куплена. Феодора прогуливается домой под какое-то русское инди в древних наушники, чувствуя нереальную атмосферу этого промозглого русского вечера. Но честно, тянуло блевать. Возвращаться домой пафосной походкой (от бедра) в длинном и приятном на глаз темно-дымчато-вишневом пальто, при этом чуть ли не стуча зубами от холода. Ну что-то в этом есть. Или брюнетка — неисправимый романтик. Хотя… к черту размышления. Дайте отдохнуть от мыслей и повести себя как неумёха-подросток, у которого самомнение больше, чем жизненный опыт. А если без заумных слов, Достоевская начала подергивать плечами в такт песни, немного кружась. Какая-то безмятежность плавно расплывалась в груди при предвкушении завтрашней зарплаты, от чего это неясное чувство вылилось в улыбку на лице. Ключи с дурацким брелочком отрываются из-под горы чеков, фантиков от леденцов от кашля и прочего мусора, а девушка, кружась, заходит. Ей хорошо. Все продукты скинуты на дальнюю полку, чайник стоит и что-то вроде даже пытается вскипятить, а Достоевская, укутавшись в домашний теплющий халат, выходит на балкон и с расслабленным выдохом достаёт сегодня купленную пачку вишневых сигарет и прикуривает с таким наслаждением, которое больше даже того, которое испытывает восьмиклассник, ушедший на каникулы с последнего урока пораньше. Так хорошо она себя ещё никогда не чувствовала. По крайней мере из того, что она помнила и не давила в себе. А как же хорошо было с… Нет! Нельзя думать! Но боковым зрением она видит на балконе другой квартиры (квартирка брюнетки была на одной стороне угла дома) какого-то парня, подозрительно похожего на того, который сегодня на неё свалился. Он сидит на подоконнике, подрагивая. Сидит, одиноко свесив ноги. Сидит с низко опущенной головой и сгорбленной спиной. Сидит и выглядит таким поникшим, что Феодоре стало его жалко. И только сейчас она начала замечать руки на раме окна. Сигарета пребольно обжигает узловатые девичьи пальцы, вызывая шиканье, на которое тот парень поднимает глаза, неловко и тихо усмехается. Так горько, что Феодора невольно задерживает дыхание. А затем он тихо проговаривает: — Упс… Стоило… стоило поменьше думать… — Не делайте этого. Голос у Достоевской едва-едва дрожит, но тверд. И тишину перерубает слишком резко. — Эх… Увы, но я безгранично устал от самого себя. Хоть под кровать залазь. — Давайте подробнее. — Я сам себя морально убиваю. Но хотя… разве это важно для вас? Я же никто по сути вам. — Просто расскажите. Дежавю. Сильное чувство дежавю у девушки. Это уже было. Это повторяется снова. И только она сейчас может изменить это. — Ну что же, я моральный урод, уставший от вечной борьбы со своими усталостью и ленью. Я ненавижу себя за это, я виню себя за это, я стал крайне апатичен. А Осаму… а что терять? Возможно, ему помогут. Сил держать всё в себе не было. Да и эта девушка выглядела как надежда. Вдруг она ему поможет? — Но здесь же можно исправить самого себя. Не думаете? — Но не когда вас преследуют собственные психологические травмы, утверждающие, что я никто. Что всем нужно моё проклятое тело. Да и там уже ничего живого нету… Достоевской впервые стало искренне жаль человека. Но честно, она не до конца понимала, почему. И пустила всё на самотёк. — Даже после такого опускать руки нельзя. — Да ради кого мне стараться? Я не нужен никому. И такого придурка не смогут полюбить. Да и ещё я быстрее сломаю человека, который меня полюбил, чем полюблю в ответ. — А если вас всё же полюбят и останутся рядом даже если вы сломаете человека? — А есть такие мазохисты? — Найдутся. Но шатен лишь горько усмехнулся. Найдутся, как же. В могилу сразу же слягут, если вдруг найдутся. И Достоевской захотелось обнять его. Обнять и утешить, как мама утешает маленького мальчонку. Поэтом она тянется и осторожно гладит парня по предплечью, но тот лишь вздрогнул. И не поднял кудрявой головушки. Они так и стояли. Молча. Рука к руке. Феодора всё так же осторожно поглаживала шатена по руке. Плечи всё так же подрагивали, будто бы тот пытался сдержать всхлипы. Но затем у парня в квартире хлопнула входная дверь, от чего тот дернулся. — Не умру я сегодня… — Вот и правильно. Идите, вас там наверное ждут. — Не хочу… — Идите-идите. Завтра я жду вас тут с утра. Только не надо сидеть на подоконнике. Просто внутри. — Хорошо. Осаму уже залез обратно в комнатушку. — Постойте! Парень на оклик Достоевской покорно остановился. — Как же вас всё-таки зовут? — Феодора посчитала очень невежливым не спросить имя. — Я Осаму. Завтра… завтра поговорим побольше. Деланно-небрежно бросив, Дазай скрылся в комнатке, а Феодора вздохнула. Наступает на те же грабли? Надеется, что нет. Не хочет, чтобы было так же, как было с ним. Не так же. Завтра Осаму пришёл. Он стоял на балконе настолько долго, что дождался дождя и перестал чувствовать руки и пальцы. Шатен не знал, зачем он тут стоит. Зачем ждёт эту загадочную и на вид очень уставшую девушку. Но, почти задремав, он услышал хлопок двери в соседней квартире и дернулся, слыша тихие и немного невнятные маты, затем падение каблуков и торопливое шарканье тапочек. В дверном проеме показалась она. И она выглядела как богиня. Темные волосы донельзя растрепались и закудрявились из-за дождя. Верхние пуговицы молочного длинного платья были расстегнуты, да таким образом были сделаны, что, казалось, не застежка эта никакая, а целые кружева. Платье красиво обнимало худую фигурку, от чего Осаму проглотил вместе с накопившейся слюной язык. Оказывается, у неё такая худая талия… И вообще, она слишком выразительна в этом длинном платье. Этой милой девушке стоило бы находиться в объятиях прекрасного француза. Этот мужчина шептал бы ей откровенности на ушко, бережно поглаживая талию, а она лишь улыбалась бы в ответ… — Вы застыли. — Да нет, — усмехается Осаму. — Это не вопрос. К слову, сигаретки не найдётся? Лень возвращаться. — И не боитесь, что платье пропитается дымом? — Оно фамильное. Только так можно перебить тошнотворный запах нафталина и безвкусных духов. Осаму усмехается и, протянувшись, даёт ей никотиновую палочку. Она сразу же тянется в ответ, зажимая ее между накрашенными вишневой помадой губами и ожидая, когда Дазай подожжет. И шатен ощущает себя как-то иначе, когда поджигает кончик сигареты и осторожно заправляет прядку угольно-чёрных волос. Достоевская же затягивается и чихает, "возвращаясь" на свой балкон. — Что вы все мальборо курите… — Ну так срослось. Ну я не знаю. — Бог с вами. — Бог не со мной. — Не Бог с вами. Осаму смеётся, пока Достоевская искренне наслаждается моментом. Ей хорошо. Они болтают о какой-то очень интересной чухне. Они обсудили, как выгоднее всего умирать, насколько хороша та или иная марка сигарет, какую рифму можно подобрать к слову "траве", ибо белорусские поэты уж очень деревню любили, сейчас проблемы шатена, в ходе который он очень активно восклицал, что Достоевская прямо солнышко, которое освещало пару. Потом нашлась ручка, и руки теперь были все в котиках-звёздочках-цветочках. Каким-то боком они успели перейти на ты и довольно мило пообщаться о значении восьмого марта в жизни каждого. А, собственно, почему Достоевская была такая красивая? Потому что ходила отмечать восьмое марта. Правда, сегодня седьмое, но это не мешало им бурно обсуждать праздник. Феодора уже с новой сигаретой махала руками, доказывая пользу феминизма, пока Осаму каким-то завороженным взглядом смотрел на неё. Что-то искренне-человеческое было в ней. Она не стеснялась в выражениях (у русских девушек всегда найдётся крепкое словцо?), активно и грамотно (если не примешь мою точку зрения, то я заберу все твои сигареты) доказывала своё мнение и всё прочее. И каждый последующий диалог становился только в радость с ней. Дазай был готов разговаривать с ней днями напролёт. Он не чувствовал обычной всепоглощающей скуки, нет. Он чувствовал себя выслушанным. И нужным. Но однажды что-то изменилось. Шатен, кстати, до сих пор не знал ее реального имени и называл мило — святочка. От слова святая. Ибо иначе он о ней не мог сказать. Чувство, что девушка всё знала наперёд, будто бы прописала все его действия. И вот как-то он назвал ее не "милой святочкой", как обычно, а обратился проще: — Ох, да ты и тут разбираешься, милая! — Милая? — В смысле, милая святочка. — Милая тоже мило звучит, — Феодора хихикнула. — Надеюсь, это не перейдёт в стадии, где я буду просто говорить "милая". Это ведь… — Символ твоей любви, помню. Но вот стал накрапывать дождь. А терять еле свитую после тяжелого дня нить разговора не очень хотелось, от чего Достоевская предложила: — Слушай, перелазь ко мне. И Осаму усмехается, перелазя к ней через балконы и нечаянно зажимая у стены. Оба едва-едва порозовели, но Дазай быстро отошёл и скользнул внутрь. А смущённая Феодора последовала за ним. — Ты ел сегодня что-нибудь? — Сложный вопрос. — Бегом на кухню. И переоденься в мою одежду, не ходи в уличном мне тут. В шатена летит пушистая кофта с рукавом (девушка помнит, что он часто мёрзнет) и такие же пушистые штаны. И носки. И Дазай, с жалобами на весь мир, идёт покорно в ванну, переодеваться, а затем на кухню, где его ждёт злая Достоевская. — Ты так агрессивно на меня смотришь… — Я спокойна. Садись есть. И будешь дальше жаловаться на тупых клиентов. Осаму покорно садится и видит овсянку. С ягодами. Ну на вид вроде вкусно. И чай тоже вкусный, он знает. У Достоевской вообще хороший вкус в чае. И она вкусная. А затем полились жалобы на всяких "тупых клиентов", которые не могут банально сказать работодателю о недоплате зарплаты. Достоевская же в это время прочувствовала все прелести материнства, в паузах кормя большого мальчика кашей и умудряясь поддакивать ему. — Да они будут захлебываться в своей крови! — Кашу ешь говорю! Давай, открывай ангар, самолётик летит. Жжж… диспетчер, мы падаем! Диспетчер блять! И Осаму до последнего не хотел открывать рот. Но пришлось подчиниться. Иначе бы она от него не отстала. — К слову… — Прожуй или проглоти, я не понимаю, что ты сейчас несёшь, — Осаму, как удав, глотает всё. — К слову, а как тебя всё-таки зовут? — Я — Феодора. — Воу… Тебе так идёт. Мне аж нравится. И ты нравишься. — Неужели влюбился? — А если и да? Но хотя, я же не мог влюбиться за неделю. Или и того меньше. Конечно же смог! Конечно же смог зачарованно-влюблённо наблюдать за этим божественным станом, слушать ангельское пение, а не голосок. Он уже реально влюбился в неё. Но боялся, что она пошлёт его в одно место, потому что… потому что. Поэтому и наблюдал. Тихо и влюблённо глядел на неё, пока она распиналась об отношениях между Маяковским и Есениным. И сейчас шатен, как влюблённый первоклассник, боится поднять глаза. Но затем в него запихивают ложку каши, на что он чуть не подавился. — Если я смогла, то почему ты не можешь? — Могу тебя поцеловать? — Да. И Осаму быстро и скоренько касается губ Феодоры своими. Это был детский, но такой искренний поцелуй. И Достоевская решает попробовать довериться снова. Она отпускает его и идёт с Осаму. Он в разы лучше. И она никогда этого не скажет. Она твёрдо даст понять это. К слову, Осаму больше не возвращался на свой балкон к своей накрашенной утке. Он остался с Достоевской в объятиях. А что с тем кольцом? А оно уже поселилось на безымянном пальце самой брюнетки, которой так нравились их нежные и уютные отношения. И она ни за что не променяет их ни на какие другие. Феодора полюбила просыпаться рано. Она полюбила объятия костлявых, но таких родных рук и каштановую макушку, родную до чертиков. И ей не нужны слова, чтобы понять, что ее любят в ответ.