***
Сознание сразу вернулось, без оглядки: Керенский словно опустил веки на помосте, а открыл в тени яблоневой ветви. Но на плечи навалилась страшная усталость; он снова прикрыл глаза, ощутив и затылок, и виски, и шею — плоть разогрелась под тулупом усталости. Странно, он не ощутил никакой боли, и морфиновые ампулы в левом кармане не вызвали у него никакого желания к ним прикоснуться. Неужели это переутомление? Он пошевелил пальцами, ощупывая траву: влажная, прохладная; снова обвёл глазами яблоньку, белые соцветия, окружающих его офицеров и это белое, в облаках, небо. Всё ещё апрель, всё ещё Россия. Ему показалось в ту трогательную секунду, что больше от жизни ничего и не надо. Лишь бы апрель, и лишь бы Россия. — Вы в порядке, Александр Фёдорович? — обеспокоенный юноша поднёс флягу к его губам. Керенский кивнул, жадно прижимаясь к горлышку. Прохладная вода смягчила горло и подавила тошноту. Возвратив флягу, он тыльной стороной ладони промокнул лоб. Хорошо — так тихо, свежо, и небо тускнеет… Сильно резал по глазам этот белый. — Что полки? — строго спросил Керенский. — Откомандованы по казармам. — Сколько времени? — Без пяти минут шесть. Прошло десять минут. — Хорошо… Ничего не было хорошо. Так много времени пронеслось и так много слов умерло. Но он всё равно остался доволен собой: нужный эффект был достигнут, боевой дух поднят, и он снова любим. Важно, что последние комбинации не перемежались, и боевой дух был поднят не без страсти к нему, Керенскому (и, конечно, правительству), а то иначе бы дух обернулся в безусловный гнев. Солдат — такая единица силы, которая безусловно может прожить без революции, а вот та без него — нет… Самое страшное, что может произойти с любым правительством в любые времена, а особенно в такие беспокойные — это остаться без своего солдата. А потерять его легко — парадоксальным образом, солдата всегда приходится уговаривать умирать. И он, как проститутка, всегда находит кому услужить… А этот круглолицый смуглый юноша — смешной такой — оставался стоять, неловко переступая с ноги на ногу. Керенский поднял взгляд с травы на него, давая слово и улыбаясь вялотекущим своим мыслям. — Эм… — его смутила эта улыбка. — Лаврентий Михайлович Навье попросил напомнить, что ожидает вас вечером. В его, в смысле, доме… — Я и забыл, — смягчая эту неловкость, мягко ответил Керенский. — Благодарю и вас, и его. Он попытался подняться, и солдат подхватил его под руку. Мирок чирикал, продувался ветрами, и яблони, шатаясь, вставали перед ним стройными рядами. Тошнота и слабость отступали. Керенский, всё ещё витая в странной задумчивости, и не заметил, как снова ударило со спины — быстро-быстро завертелось, заметалось змейками и мошками в глазах, и, вот, — снова белый, снова небо и снова темнота.***
Первое, что заметил — всё ещё темно. Ночь свежими брызгами залетала в распахнутое окно. По начищенному полу ступали лунные следы, к потолку подлетал бледный полупрозрачный тюль. Слабая пульсация огня — он бы не заметил, если б рядом с ним не шевельнулась темнота. Он повернул голову, щекой коснувшись холодной шелковой подушки. Женщина, держа подсвечник (он несколько дрожал в её руке), приблизилась и села на подножную тахту. В мистическом сине-чёрном полумраке её лицо выигрышно подсвечивалось тёплым переливом огонька. — Как вы себя чувствуете? — кротко прошептала она. Голос её показался нежным сплетением болезненной обеспокоенности матери и супружеской заботы. Керенский ужаснулся — он хотя бы укрыт?.. Не уводя взгляда, рукой он метнулся к бедру — слава богу! — та нащупала холщовую ткань френча. Смятение передалось и хозяйке — чёрт подери его слабость, конечно это была Женевьева Навье, жена князя Навье. Знакомый Керенскому ещё по адвокатским годам, честный и порядочный человек, что был по его личной рекомендации оставлен в родном поместье. Со щёк княгини ушёл весь румянец. Керенскому стало снова очень стыдно: сколько она с ним тут как нянька сидит? Она, должно быть, знала о том, что обмороки вызваны не столько следствием «слабых нервов», сколько постоперационным периодом, и следовало её успокоить на этот счёт, но после этой идиотской мизансцены Керенский не хотел её ещё больше поганить этими долгими пустыми разъяснениями. И, конечно, даже лучше, что он падал от боли, а не от чисто женской истеричности. И… Надо же уже что-то сказать! — Не следовало беспокоиться, княгиня… — Может, подать вам воды? — тут же перебила она, опуская свечу на пол. — Благодарю, — Керенский приподнялся, окончательно стушевавшись. Женевьева Ольгердовна сразу подскочила к столику. Ветер — предатель — совсем стих, и тюль усмирился, обмерев по ставням. Стало страшно душно. Лишь шорох её платья и журчание воды разрезали вязкую тишину. Она протянула стакан и тут же перехватила его руку, потянувшуюся навстречу. Дав мягкий отпор, она поднесла стакан к его губам. С её лица стали отступать тревога и беспокойство, и возвратились прежние краски, смутно знакомые Керенскому. Он её видел в Петрограде мельком, года два назад, и конечно не запомнил. И представлены они были только заочно. Ему отчего-то захотелось прямо в эту секунду наверстать упущенное, поймать её ладонь и прижаться губами — до того красочно стояла она сейчас, заслонив собой свет; а тот пустился по контуру её собранных волос золотым колосом и, право, завились в собственной голове совсем богохульные мысли. Сделав пару глотков, скорее для приличия, он благодарно кивнул. Женевьева Ольгердовна сделала шаг, и этот огненный нимб — нимб таки — спал. — Вы здесь… всё время были? — он и понятия не имел который сейчас час. — Мне это не предоставило никакого неудобства, — голос её стал спокойным. — Муж боялся, что с вами случится приступ. Два обморока за день — это не шутки. Керенский только хмыкнул. — Простите, что наша первая встреча прошла именно так, — оправляя края кителя, начал он. — Право, в те минуты не в моих силах было противиться гравитации. Женевьева Ольгердовна, проминая паркет, вдруг остановилась близ дверей и, ещё раз взглянув на Керенского — на этот раз с улыбкой — быстро проговорила: — Я тогда вас оставлю. — Я вас не прогоняю, что вы! Не хотел прозвучать грубо. Керенский ощутил, как ему не хватало сейчас светских манер. На разговоры с молодыми княгинями наверняка имелись какие-то универсальные фразы… — Вы не прозвучали, — снова улыбнулась она, на этот раз с большей теплотой. — Я понимаю, что, может, вы хотите принять морфий, а я вас задерживаю. Керенский опешил. Он вообще не поминал — даже про себя — про морфин. Тут же, ловко, Женевьева Ольгердовна выскользнула за дверь, подобно змейке. И ведь правда, его ничто не тревожило, он будто только что отошёл ото сна. А боли всегда просыпались вместе с ним, к полудню уходили после укола, и, с возвращением луны на небо, настигали снова. А тут… ничего, уже более полусуток. Об этом он думал ещё четверть часа, старательно прислушиваясь к организму. Не услышав и намёка на слабость, он решил приподняться с кушетки и пройтись. Прошаркал к окнам во весь рост стен, выглянул в ночь: непоэтичная натура вдруг захотела выдать какой-нибудь сложный эпитет, но отчего-то всё очарование этой лесной тишины и темноты порушилось, стоило о них вспомнить. Ветра по-прежнему не было, но холод стал стремительнее забираться под френч. Керенский решил, что ещё немного и получит воспаление лёгких. Он закрыл ставни и задёрнул тюль. Болей всё ещё не было. Короткий стук в дверь, и с приглашением в комнату зашла служанка. — Господин Керенский, вас ожидают к столу. — Так поздно? И сколько вообще времени? — Половина одиннадцатого. Вас ждали, не садились. — Хорошо, я спущусь. Она опустила на тумбу таз с водой и вышла. Керенский наскоро умылся, пригладил воротник и покинул комнату.