на грани болевого порога

      Была где-то за полночь, когда Мильковский плюхнулся на вторую сторону скамьи. И какого чёрта их понесло так поздно на улицу? Почему он так легко повелся на его просьбу? Кажется, давно уже так – куда Женя, туда и Алексей. Новость, осмысленная как месяц назад, не уняла лишних нервов, но принятие сие факта дало выдохнуть. На минутку. В следующую он хватал воздух ртом.       — Смотри, что сделал, — улыбаясь, вертит бутылкой с желтой жидкостью перед его носом Женя.       Лёша приподнимает бровь, спрашивая:       — Что же это? Выглядит подозрительно, — суживает глаза, как делал всегда, когда пытался поймать на лжи.       — Дюшес.       — Давно ведь уже не продают...Сам сделал? — удивленно спрашивает он, тёмные брови взлетают вверх.       — А то, — отвечает, поспешно срывая сургуч, а за ним и пробку. Первый глоток разрешает сделать Бочкарёву. Второй же отпивает, думая, что вкус у него такой же, какой у него когда-то в семье готовили. Вкусно, но чувствуется между разбавленной приторностью сахара что-то горькое, точно как...Виски!       — Ты сюда алкоголь что-ли добавил? — недовольно спрашивает Леша, отпивая ещё. Несмотря на горечь, ему нравится.       — Если не хочешь – не пей, я ведь не заставляю, — горделиво поднимает Женя подбородок. Конечно, ему не хотелось его обижать, но...Нужно ведь возмутиться совести ради!       — Хочу, вот только, — останавливается, внимательно глядя на огонёк серенькой неприметной зажигалки. Кончик фильтра начинает тлеть, только жёлто-оранжевый всполох его еле-еле касается. Чарующая картинка манит, и он, подобно бабочке летит на его свет. Возможно, любовь его к Мильковскому была подобна огоньку, а сам Леша был бабочкой, которая – глупая – летела на свет. Такой яркий, и вместе с тем, опасный.       — Я ведь просил закончить, — Женя кидает на него мимолётный взгляд, а затем выпускает дым изо рта. — Выглядишь так, словно выпендриться хочешь.       ...а затем закашливается сизым дисперсным веществом. Морщит нос и сжимает зубы.       — Бочкарёв, ты нарываешься? — поднимает бровь как бы в знак недовольства и колкой фразочки. И откуда у такого цветочка, такие острые шипы?       — Нет, просто говорю по факту, — пожимает плечами, делая очередной глоток. Алкогольная дымка накрывает мягким одеялом, баюкая и даруя то спокойствие, которое не мог ощутить уже давно. Ведь все действия и слова, сказанные и сделанные по отношению к Мильковскому – это завуалированное беспокойство, как же он не может это понять? И Лёше до безумия, до дрожи хочется признаться и рассказать, но он, вместо этого, лишь расслабленно распластывается на деревянной скамейке, даже не пытаясь поплотнее укутаться. Спирт разогнал кровь, от чего стало теплей.       Женя курит, медленно пуская клубки дыма вверх, которые растворяются в тёмной карте неба. Звёзды ярко сияли, даже как-то заискивающе блестели. Наверное, так лишь кажется, ведь звёзды – сгустки газа, находящиеся в миллиардах световых лет от нас. Лёша тяжело сглатывает. Дюшес быстро заканчивается, а бутылка оказывается в мусорном баке.       Он вздрагивает, когда привычно холодная рука Жени касается его собственной, но сжимает в ответ. Лёша склоняет голову ему на плечо, поймав удивленный взгляд Мильковского, который, в свою очередь, даже не пытается увернуться от чужих прикосновений.       Ведь они ему не неприятными.       Он не отворачивает голову назад, лишь глядит уверенно в ответ. Ничего не могло пойти не так. Время не могло сойти с ума в один прекрасный миг, а сердцебиение Лёши не ускорится в неровном ритме, отбивая конечное.       Сделай уже что-нибудь, Мильковский, убей меня одним словом, действием, чтобы больше не усомнился в том, что ты нормальней меня.       Но Женя такой же ненормальный, потому что наклоняется, заправляя темную прядку, а затем целует мягкими теплыми губами, даруя то, чего так давно хотел Леша. Себя.