Жертвенный

«Если же кто в поле встретится с отроковицею обрученною и, схватив её, ляжет с нею, то должно предать смерти только мужчину лежавшего с нею, а отроковице ничего не делай; на отроковице нет преступления смертного: ибо это то же, как если бы кто восстал на ближнего своего и убил его; ибо он встретился с нею в поле, и хотя отроковица обрученная кричала, но некому было спасти её»

Второзаконие 22:13-29

Последние дни перед поездкой в родительский дом Ники страшно переживал. Приглашение на ужин в честь прошедшего дня благодарения звучало весьма заманчиво, но всё нутро так и вопило о том, что не стоит ехать, лучше явиться одному или вовсе отказаться от встречи. В первую очередь его терзало то, что в любой момент отец или мать могут ляпнуть что-то из того бреда, что они называют «своим мнением» или «обыкновенным разговором», но это не имело ничего общего с обыкновенностью. Это всегда было что-то колкое, ядовитое и осуждающее, и Хэммик был уверен, что ему не удастся хоть как-то умерить пыл близнецов, если это коснётся их. Совместные ужины Хэммиков и близнецов всегда оканчивались словесными перепалками, если не вовсе скандалами. Это всегда давило на Ники, потому что он хотел иметь семью, которой у него, по правде говоря, никогда не было. Да, вокруг всегда ошивались старшекурсники и Ваймак, Эбби и Бетси, Монстры или другие знакомые, но ни в одной из этих компаний ему не было места. Будто он выдернутый из тетради лист в линейку, а вокруг только тетради в клеточку, и ни в одной из этих тетрадей для него нет места. Будто он единственный чёрный щенок из всего выводка белых. Разумеется, в моменты близости со всеми Лисами, Ники с уверенностью мог сказать, что он дома, свой среди своих, но потом... Его будто обухом по голове била мысль: «Хочу домой». И это было тяжело. Его место не здесь, а там, в Германии, рядом с Эриком. Там, где кому-то есть до него дело. Там, где он чувствует свободу, наполняющую его лёгкие, и где его никто не осудит, а примет любым: в любом состоянии и настроении, с любыми заскоками — всего целиком. И это то, в чём он нуждался. Его родители — не те люди, что будут соблюдать рамки, которые очень нужны близнецам, Кевину, да даже Нилу. На свои собственные границы дозволенного было уже плевать, он знает себя и как это подавить, но в случае с близнецами... Характер Эндрю, его прямолинейность и абсолютное отсутствие должного понимания статусов и иерархии в их семье, гарантировали девяносто девять целых и девять десятых процентов провала. Взрыв Эндрю, если он случится, будет подобен вулкану, лава которого сжигает всё на своём пути, а призрачная, практически испарившаяся вера в то, что родители одумаются и примут их всех, угасала, но ещё теплилась слабыми, едва тлеющими углями в костре души. Надежда, что никак не хотела угасать в сердце, крича, что ещё можно всё исправить, им лишь нужно поговорить, собравшись всей семьёй за одним столом. Сесть, обсудить, попробовать понять друг друга, разобрать точки зрения каждого, войти в положение и, наконец, найти компромисс, который устраивал бы их всех. Это же не так сложно, верно? Верно же..? *** В ужасающих мыслях Ники провёл пару дней, но в день перед поездкой добавилась ещё и дикая тревога. Будто тяжёлый камень, что вы привязываете к своей шее, перед тем, как погрузиться в воду навечно. Вот-вот что-то случится, если он не отменит поездку, что-то ужасающее, что нельзя будет исправить. Липкий страх, будто разлитый на полу лимонад, неприятный и холодный, наступал ему на пятки, заставлял воровато оглядываться, грозился растоптать Николаса, если настигнет его. Будто чьи-то руки тянутся к его сердцу, заставляя трепетать в страхе. Нужно всё отменять, немедленно, пока сердце кричит о надвигающейся буре. Сердце колотилось в клетке рёбер, пытаясь проломить дыру и выскочить, лишь бы не оставаться запертым там. Впервые Хэммик почувствовал, как ему тесно в своём собственном теле. Будто в нём поселилась тревога, разрастаясь не по дням, а по часам, словно богатырское дитя, пытаясь вытеснить самого Ники из своего же тела. Будто чужеродный элемент, решивший, что он тут хозяин, усердно отторгал его душу и разум, пытаясь заполнить собой этот мясной костюмчик, обтягивающий кости, полностью, без остатка. Будто все мысли были о предстоящем ужине и вопросами о том, как всё сделать максимально безболезненно для обоих сторон или защитить от этого призрачного «чего-то» хотя бы близнецов. В голову не лезли тренировки и замечания Кевина или Ваймака, а сам он больше напоминал очень растерянного первокурсника у которого всё валится из рук. Но Хэммик очень усердно пытался казаться обычным, нормальным. Привычно шутил, получал от Монстров и Ваймака нагоняй, пытался казаться самим собой, пытался казаться солнцем, что выглядывает из-за туч в попытке доставить хоть чуточку удовольствия другим. И у него получалось, пока он не оставался со своей тревогой наедине и голову не заполняли отвратительные черви-мысли о предстоящем ужине, буквально разъедающие его черепную коробку, словно гниющий в земле труп. Днём, перед тренировкой, он около получаса стоял около окна в коридоре общежития и нервно вертел телефон в руках, обдумывая всё до деталей, в итоге, сдавшись, разослал всем монстрам СМС с одинаковым текстом, сделав рассылку:

15:04

«Родаки отменили ужин, у них там какое-то ЧП, они толком не объяснили, но нужды ехать нет. Отдыхайте.»

Близнецы и Нил, ожидаемо, проигнорировали сообщение, а вот Кевин прислал смайл с поднятым большим пальцем вверх, что должно было означать, что он прочитал сообщение. Это была довольно забавная привычка от него, учитывая, что в итоге их диалог состоял из разношёрстных сообщений Ники, а ответом Кевина были лишь смайлы с поднятым или опущенным большим пальцем, что должно было как-то описывать эмоции Дэя. Получив ожидаемую реакцию от Монстров, он заметно успокоился, будто только что спас весь мир от чего-то настолько сокрушительного как скандал между родителями и близнецами. Тревога постепенно рассеялась, но иногда тело била дрожь, ведь если не будет старших Хэммиков рядом с близнецами — не будет скандала, а значит, и мир не схлопнется, что не могло не радовать чертовски сильно.

***

В тот день все побрели по своим делам, раз уж ехать на ужин к Хэммикам теперь за ненадобностью: Кевин, как обычно, пошёл на поле, Эндрю и Нил потащились за ним, а Аарон предпочёл остаться в их комнате, полностью отдавшись в руки видеоигр и растворившись в этом мире полностью, образовав из самого себя небольшую лужицу счастья, растёкшуюся в кресле-мешке. Ники решил не брать с собой совершенно ничего, кроме телефона и налички — он всё равно вернётся сегодня же, а значит, ни в чём бо́льшем он не нуждался. Вопрос о том, как, собственно, добраться до родительского дома, отпал почти сразу же, как только в коридоре общежития появилась Бетси. Она зашла по своим делам, однако, Ники остановил её на обратном пути. — Би! — крикнул он через весь коридор, махая рукой и трусцой подбегая к ней. Завидев Хэммика, она тепло улыбнулась, раскрыв руки для объятий, зная, что Ники очень их любит. Хэммик же в ответ крепко обнял её, издав какой-то уж слишком неопределённый, но очень удовлетворённый звук счастья. Если бы от объятий люди таяли как лёд в тёплых руках — Ники спустя ноль целых и одну десятую секунды сделался бы лужицей счастья прямо на полу общежития. Прервав очень тёплые объятия, из которых не хотелось вылезать, Би начала свой довольно привычный допрос. — Ну как ты? — поинтересовалась она, будто они не виделись на прошлой тренировке, когда Добсон заходила проведать их. Ответить, конечно, хотелось правду. Про необъяснимой силы тревогу, про то, как он спас целый мир от взрыва Эндрю, как ему хорошо, когда лишние мысли не занимают голову, а ему просто нужно пройти этот ужин в одиночку, отмучиться пару часов и дальше всё будет как прежде, но... не сейчас, правда, не в этот самый момент. В нём вдруг воспрянула ото сна небывалая любовь к Би, к тому, что она для них делает, к тому, каким прекрасным человеком она является. Захотелось обнять Добсон. Крепко, что есть силы, сжать в объятиях и не отпускать целую вечность. Хотелось хоть каким-то способом выразить свою благодарность и любовь, но что-то останавливало его. В голове поселилась мысль, будто он прощается, а прощаться не хотелось вовсе. В груди появилось окутывающее теплом чувство, будто само солнце поселилось там, меж рёбер и хотело согреть Бетси. Каждый раз она помогала им безвозмездно, несмотря на то, что большинство из Лисов абсолютные ёжики, о колючки которых ранилась Би снова и снова в начале работы с ними. Хотелось согреть этим теплом того человека, что всегда согревает их, какими бы они ни были. Повисло секундное молчание, когда Ники обдумывал эту идею. — Знаешь, я загляну к тебе на днях, и мы выпьем весь твой какао, я обещаю, — слушать это от вдохновлённого заботой Бетси Ники было слишком уж потрясающе, на что Добсон тепло заулыбалась. Ему нужна сейчас эта улыбка, она знала. Знала, что им обоим это нужно. Ники мельком взглянул на наручные часы, шикнув себе под нос. Родители не любили, когда Николас задерживался. Он заметался, оглядываясь, словно сомневался, стоит ли втягивать в это Би. Она добра к нему, всегда готова прийти на помощь, но это неправильно, если... — Ты сильно занята? Можешь подбросить меня до Колумбии? Южный пригород, — спросил он второпях, схватив её руки и сжав в своих, сделав уж сильно страдальческий вид, будто от этого зависит вся его жизнь. Зависит. Би задумалась, хотела уж было начать размышлять вслух, но выдала очень уверенное согласие. Через десять минут они уже сидели в машине, тихо играло радио, а машина уже выруливала с парковки. Разбавить молчание Бетси решилась не сразу, только когда начала складывать пазлы воедино и размышлять о картинке. — Почему тебя не подбросил Эндрю? Вы поругались? — спросила она, прощупывая почву и стараясь не отводить взгляд от дороги. Ладно, возможно, сесть в одну машину с психологом было не самой лучшей его идеей. Давящее молчание воцарилось в машине, и только тихо гудел двигатель, смешиваясь в одну успокаивающую мелодию с бубнежом радио на фоне, заставляя обратить на себя внимание. Ники секунду обдумал свой ответ. Внутри что-то неприятно давило в области груди. — Он всегда абсолютная колючка, ты знаешь, — Би кивнула, будто это должно было значить, что она понимает, — Я просто не хочу, чтобы Эндрю лишний раз пересекался с отцом. Отчасти это являлось самой кристально чистой правдой. Эндрю очень не ладил с Лютером, что создавало некоторое напряжение в воздухе, когда они пересекались в одном помещении. Некоторое напряжение, от которого электризуется воздух и волосы встают дыбом. Мысли об этом вгоняли Ники в небольшое отчаяние, когда он понимал, что у него нет большой дружной семьи, как у большинства других учеников университета. Конечно, он же Лис, а быть Лисом — значит быть неудачником. Он уставился в окно, стараясь не смотреть на Добсон, потому что это означало расколоться прямо сейчас, не проехав даже пол пути. Би же в это время переваривала ответ Хэммика, словно пыталась ухватиться за нотки лжи, словно за нитки, торчащие из клубка, чтобы вытянуть правду. «Не делай этого со мной...» — У родителей что-то случилось? Чёрт. Соврать командному психологу — не то, о чём он грезил всю свою жизнь, да и сам по себе акт лжи по отношению к Би был самым большим грехом. Лгать человеку, который принимает каждого из них, помогает всем, что в её силах, отдаёт всю себя — грешно и причиняет чуть ли не физическую боль. Однако, если уж он заварил эту историю — ему и расхлёбывать, и если уж врать, то врать до конца. — У нас должен был быть совместный ужин, знаешь, но у них случилось какое-то ЧП, и они толком не объясняли, я лишь еду убедиться, что всё в порядке, — заверил её Хэммик. — Надеюсь, что ты помнишь о том, что двери моего кабинета всегда открыты вам всем, а телефон всегда доступен, — сказала она с немой надеждой, что он всё-таки расскажет. Нет. Хэммик лишь кивнул, тепло, но очень натянуто улыбаясь. Приятно знать, что кто-то волнуется о них не только потому, что это их обязанность или их кто-то заставляет. Приятно знать, что где-то тебя всегда ждёт удобный диван и кресло, всегда готовы сделать хоть миллион чашек какао, пока оно не польётся из ушей. Где тебе всегда готовы дать выговориться и не получить за это едкое замечание, звенящую тишину или осуждение. Если бы кто-то спросил, какое у Ники любимое место после того, что рядом с Эриком, он бы назвал номер кабинета. Кабинет Бетси Добсон, университетского психолога, хорошего специалиста и просто доброго человека. Человека с большой буквы. И он правда заглянет к ней, но к какао и пальцем не прикоснётся. И как жаль, что об этом нельзя было узнать заранее.

***

Когда Мария Хэммик услышала звонок в дверь, она наспех вытерла руки кухонным полотенцем, засеменив к двери и открывая её. На пороге стоял Николас, натянувший улыбку, которая должна была положить начало хорошему вечеру. Стоя перед матерью, заведя руки за спину — так было легче скрыть небольшое волнение, что сейчас вернулось и напало на него с новой силой. Но это не было душераздирающей тревогой, от которой бесилось сердце, нет. Это было другого рода волнением. Он не был тут уже очень и очень давно. С одной стороны хотелось заглянуть внутрь и узнать, что изменилось, а с другой... Он не хотел возвращаться в стены, где ему не было места, где от него отреклись, где его считают последним грешником на земле. Вшивым, паршивым грешником, которого непременно нужно исправить, вылепить что-то новое, будто он пластилин в руках очень переменчивого ребёнка, вредного и придирчивого, который сам не знает, что он хочет вылепить из этого засохшего куска, который пытается оставаться таким же твёрдым. Ребёнок всё пытается сделать пластилин мягким, издеваясь над ним в разных степенях жестокости, а он всё не поддаётся, держась из последних сил, периодически позволяя придать себе ту или иную форму, но от вылепки из себя чего-то конкретного сопротивляется, что есть сил. — Николас, — сказала она, выглядывая во двор и осматриваясь по сторонам, — Где твои товарищи? Опять враньё. Враньё за враньём, но по той же схеме. Он справится. Ему нужно лишь пережить пару часов и последний раз попытаться вразумить родителей. Он попытается в последний раз. Последняя попытка наладить отношения и его либо примут, либо он больше не станет пытаться. — В НССА к нам опять придрались, тренер Ваймак решает какие-то проблемы, а остальные потащились за ним. Я приехал один, — сказал он, поджав губы и опустив взгляд. Он не хочет смотреть ей в глаза. Что можно хотеть там увидеть? Бесконечное отвращение? Презрение? Он лишь хочет разглядеть там хоть каплю материнской любви, заботы и принятия. Но он не увидит это в её больших, но таких уже не родных глазах. Однако он пытается. Он постарается смотреть до тех пор, пока не увидит любовь. Или пока она сама не отведёт взгляд... Врать в лицо матери было всё ещё трудно, но это то, что он смог придумать на ходу. Ники не очень искусный лжец, но он за один день сумел обмануть всех людей, что окружают его, выдумав причину на ходу. Это, так-то, не очень легко и он гордился бы собой, если бы не чувствовал себя сейчас уязвимым. Перед родителями он всегда был уязвим. Он снова чувствует себя непонятым никем подростком, от которого готовы вот так запросто отказаться. «Чтобы кость срослась правильно — её нужно сломать» — подслушал он один из разговоров родителей, перед тем, как его лишили семьи. Но он — не неправильно сросшаяся кость, а его жизнь — не неудачный перелом. Мария сдержанно кивнула, будто понимает. Но он знал — она не понимает и чувствует себя раздражённо. Но она... вроде как пытается или Ники расценивает это за попытку? Он хотел бы в это верить. — Ты мог не звонить, — заключила она, всё ещё стоя в проходе, будто не может или не хочет впускать своего сына. — Это больше не мой дом, — напомнил он ей. Его тут не ждут и этот жест доброй воли в виде приглашения на ужин в честь прошедшего дня благодарения полон напускной доброты. Они будто всё ещё пытаются склонить его отречься от своей жизни. Пытаются заставить его быть тем, кем он на самом деле не является. Мария поджала губы, будто пытаясь сдержать порыв вставить какую-то фразу, которая вертелась у неё на языке типа «Это всегда будет твоим домом», но они все прекрасно знали, что это не будет правдой, а начинать вечер со лжи... Это слишком жестоко и, возможно, Ники жесток. Но так они, может, были бы в расчёте, вроде «ложь за ложь»

«Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб; как он сделал повреждение на [теле] человека, так и ему должно сделать»

Левит 24:20

Пропустив, наконец, сына внутрь, Ники неловко шагнул за порог и вздрогнул от теплоты помещения. На улице он продрог, а в доме было тепло. Теплее, чем хотелось бы сейчас ощущать. В голове, ворохом искр от практически потухших углей, вспыхнули воспоминания. Здесь он не был давно, но ещё дольше пробыл здесь бок о бок с сущим адом. Были и тёплые воспоминания, и болезненные, которые хотели сломать его, и так уже изрядно потрёпанные за последнее время, нервы, под тяжестью своего веса. Он даже не сразу заметил, что немного дольше положенного всматривался в пустоту коридора. — Николас... — окликнул его отец — Лютер Хэммик. Вынырнув из-под волны болезненных воспоминаний, он взглянул на отца, сглотнув подкативший к горлу колючий ком, будто раскалённый металлический шар, обмотанный колючей проволокой застрял прямо там, внутри, грозясь перерезать глотку изнутри. — Здравствуй, отец, — слово «отец» далось ему с особым трудом, будто это было слишком интимным и светлым словом, чтобы назвать им этого человека. — Где твои друзья? — холодный, словно металл на морозе, тон делал больно физически. Словно всех его страданий было недостаточно для того, чтобы прекратить это хотя бы на один вечер. — У нас снова проблемы с НССА, они разбираются с какими-то нелепыми нововведениями или типа того, я единственный, кто смог улизнуть от этого кошмара, — он продолжал врать. Продолжал врать, как примерный сын, как примерный христианин, примерный гражданин. Все люди врут, и Ники не исключение. Врут люди, власть и церковь — всё в этом мире построено на лжи, и чем её больше, тем розовее становятся очки, через призму которых ты смотришь на мир. Люди врут не только окружающим, но и самим себе. Каждый день, представляете? Лгут, например, о том, что ещё можно всё исправить, как бы плохо это ни было. Но когда этот розовый мир начинает ломаться от тяжести камней, что бросают в тебя, обязательно приходит осознание, что это не мир розовый, а очки, которые ты всё время носил. Это не правда, а ложь, что ты сделал правдой для самого себя, считая, что это поможет тебе спастись от боли. Но когда они ломаются, а ломаются они обязательно стёклами внутрь, это в тысячу раз больнее, чем если бы ты снял их в нужный момент, до того, как тебя забьют этими камнями насмерть.

«Я сказал в опрометчивости моей: всякий человек — ложь.»

Пс.115:2

Лютер лишь недовольно скривил губы, явно воздерживаясь от едкого замечания. Он не проронил больше ни слова, ступая на кухню и безмолвно приглашая за собой гостя. На кухне всё было так же, как когда он покидал дом: иконы и цитаты из библии, висящие на стенах в ажурных рамках, которые, он знал наверняка, протираются с нежностью и любовью каждый божий день. Чистота висела буквально в воздухе и её можно было почувствовать кожей. Мария ежедневно убирается и готовит — такова иерархия их семьи, как и многих других. Мать занимается бытом, в то время как финансами — Лютер. Посреди кухни стоял не очень большой прямоугольный стол из красного дерева, по сторонам от которого распологались восемь стульев. Стол был богат на блюда, что моментально вызвало небольшую тревогу. Семья Хэммик считала своей обязанностью назвать холодильник полный еды — чревоугодием. И все их ужины проходили скормно, по сути своей. Но сейчас... Стол практически ломился от количества блюд, стоявших на нём, будто собиралось какое-то великое празднество. Но кое-что привлекло внимание Ники больше всего остального. Кое-что, что вызывало недоумение и в некоторой степени страх перед тем, что это могло означать. Приборов было расставлено ровно на восемь людей. Три с одной стороны, столько же напротив. Одна тарелка во главе стола, где обычно сидел Лютер, одна на другом конце стола, что считалось местом матери. В голове пронеслась пара тревожных мыслей. Эндрю, Аарон, Нил, Кевин, Мария, Лютер, он сам и... Кто-то восьмой. Застав себя за разглядыванием стола, одна чёткая мысль заставила его вынырнуть из жужжащего роя самых разных мыслей и эмоций. — С нами будет кто-то ещё? — слишком твёрдый и взволнованный, в какой-то степени грубый тон заставил родителей нахмуриться. Лютер недовольно сдвинул тёмные с проседью брови, уставившись на сына, Мария же смотрела то на сына, то на мужа, обдумывая, стоит ли заводить этот разговор сейчас. — Присядь, пожалуйста, Николас, — сказала миссис Хэммик, неопределённо указывая рукой на одно из свободных мест между ними. Что-то подсказывало Ники, что оставаться здесь нельзя, нужно немедленно брать свои ноги в руки и валить как можно дальше. Небольшая дрожь прошла по его телу, ноги стали будто какими-то металлическими палками, которые отказывались сгибаться и слушаться. Сердце принялось отбивать какой-то один ему известный тревожный ритм. Ритм страха. Нарастающая тревога не позволила ослушаться приказа матушки и на негнущихся ногах он прошёл к боковой части стола, заняв стул посередине. Инстинктивно подальше от них обоих. Разговор был так чертовски предсказуем, но Ники до конца надеялся, что этого удастся избежать. Однако, к сожалению, это единственное, что волнует его родителей в нём. — Ты ещё не излечился от своего гомосексуализма? — в лоб спросила Мария, следом прикрыв глаза и начав креститься, — Господь Всемогущий, прости души наши грешные. О, это именно то, что они делают каждый раз, когда речь заходит о его ориентации — начинают прикрывать свою всепожирающую гомофобию грёбанной верой. Да, именно это они и делают — прикрываются Богом перед своими собственными грехами. Думают, что могут замолить то, чем занимаются на протяжении многих лет. Грешники, прикрывающиеся верой, что по сути своей являлось ужасающей душу пошлостью. Иррациональный конформизм, что проповедует христианская церковь. Но это не те верующие, что действительно попадут в рай. Эти верующие грезят о райских садах и вечном спокойствии, переполняющем душу счастьем, но на самом же деле они все попадут в ад. Будут гореть в этом пламени, пока черти выплясывают вокруг их котлов хороводы, наслаждаясь их криками, от которых они срывают собственные глотки, наслаждаясь тем, как они сдирают ногтями собственную кожу в попытке прекратить это, но это не закончится. Это то, чего на самом деле заслуживают эти псевдо верующие. Ники стиснул зубы, стараясь держать собственные эмоции в узде. — Нет, мама. Это не то, от чего можно излечиться, — сказал он, натянув приторную улыбку и зло прищурив глаза. Они словно бешеные псы, которым нельзя показывать собственный страх, чтобы они не накинулись. И Николас старается. Старается засунуть собственный страх подальше, в самые дальние уголки своей души. — Мы с твоей матерью так не считаем, — Ники повернул голову к подавшему голос Лютеру, что сцепил пальцы лежащих на столе рук между собой. Вот оно. Панический страх перед новой задумкой своих родителей, как именно можно поиздеваться над собственным сыном. Ничего хорошего это не предвещало. В любом случае, он благодарил свою интуицию всеми фибрами души за то, что соврал Монстрам. Что бы ни придумали его родители — это не должно коснуться его семьи. Настоящей семьи. — Мы осознали свою ошибку, — продолжил Лютер. На долю секунды, лишь на долю, Ники показалось, что они попытаются принять его. Принять собственного сына и свои пробелы в родительском ремесле. Может, в них проснулся рассудок или они действительно решили пойти на воссоединение семьи? Может они готовы дать почувствовать Ники любовь, тепло и заботу? Наверстать всё упущенное за многие и многие годы! Совсем на долю секунды надежда в его сердце вспыхнула с новой силой, полыхая победным пламенем. Но так же быстро, как надежда вспыхнула, она и погасла, шипя и плюясь, словно на раскалённые угли вылили ведро ледяной воды. — Мы осознали, что использовали не те методы, — закончил старший Хэммик. Оглушённый собственным стуком сердца, Ники вздрогнул. Блять, нет. Нетнетнетнетнет. Накатившая тревога заставила застыть на месте. Словно тело стало одним сплошным камнем. Будто ему довелось увидеть медузу Горгону, которая одним взглядом сделала Хэммика серой ничего не чувствующей каменной статуей. — Мы хотим познакомить тебя кое с кем, — нетерпеливость Марии была вознаграждена хмурым взглядом мужа, но было видно, что ей не терпится начать новую экзекуцию над сыном. Так отчаянно нуждаться в издевательствах над собственным сыном... Ники не отрывал взгляда от отца, что лишь расплывался перед его глазами в непонятное пятно. Он всё ещё не мог рационально мыслить. В голове, словно надпись SOS, неоново красным цветом гудело «Беги», что напоминало воздушную тревогу, предвещающую ядерный взрыв. В горле пересохло и закололо, в глазах защипало, ему дурно. Мария подошла к сыну, положив свои ладони на его плечи, почти любовно оглаживая их. Словно пыталась утешить. Но утешение не поможет ему пережить мысль о том, что собственные родители придумали для него новую пытку. Он отчаянно пытался найти в их фразах намёк на род пытки, но... В данном случае, попытка — пытка и она не обвенчалась успехом. Ему оставалось лишь сжимать кулаки, надеясь на благоразумие родительских идей, что было невозможным по сути своей. Лютер тоже покинул своё место, вслед за Марией. Взяв сына под руку, он практически силком поднял его со своего места, удерживая подле себя. Мозг отказывался функционировать должным образом. Мысли не хотели формироваться в нечто понятливое, в голове гудел страх. Мария стала с другой стороны от сына, придерживая его за плечи. Путь был недолгим, но для Ники он длился целую вечность, словно его вели на смертную казнь, после которой его голову должны подать на золотом блюде с голубой каёмочкой во дворец на пир. Второй этаж, третья дверь слева. Именно там находился его собственный палач. Лютер толкнул деревянную дверь, которая открылась перед лицом Ники с тихим скрипом. Свет в комнате был потушен, но возле окна, в свете уличных фонарей была видна крупная фигура, которая рукой слегка отодвигала тюль, высматривая что-то в темноте. Высокий большой парень, коротко стриженный — всё, что ему удалось разглядеть в темноте. Услышав, как открылась дверь, он обернулся, отвлекаясь от разглядывания чего-то на улице. Из-за рук, которые он следом скрестил на груди, мужчина казался намного больше, благодаря крупным бицепсам. Мария всё так же придерживала Ники за плечи, пока Лютер прикрывал двери. Свет не включался. — Николас, познакомься, это Дрейк, — сказал Лютер, став между гостем и сыном, — Дрейк, это Николас. Ники поднял пустой, но до ужаса запуганный взгляд на него. Дрейк. Что-то весьма смутно знакомое. Дрейк... Дрейк... Спир? Сын Кэсс Спир? Приёмная семья Эндрю. Господь, блять, Бог. — Что он тут делает?! — Ники отшатнулся назад, силясь вырваться из хватки матери, а неожиданно надломившийся голос не заставил никого из присутствующих волноваться. Им было плевать. — Николас, послушай, Дрейк сказал, что может тебе помочь избавиться от этого, — затараторила мать прямо над ухом, будто действительно верила в это. Это было похоже на говор умалишённых, которые верят, что Бог сидит в их палате и разговаривает с ними на самом деле. Это было слишком. — Я не хочу избавляться от этого! — он всё осознал. Осознал для чего тут Дрейк и он сам. Осознал, что это за способ. Осознал всё и сразу, и это было больше, чем он мог вынести. Попытавшийся вырваться из хватки матери, ему почти это удалось, если бы не отец, что очень вовремя схватил его, дёрнув на себя изо всех сил. Из-за того, что Лютер не рассчитал силу, Ники рухнул на колени, прямо под ноги Дрейку. Бежать. Нужно срочно бежать. Бросить всё и бежать. Он не решался взглянуть вверх, пялясь только на свои расплывающиеся от слёз пальцы, которые пытались впиться в этот чёртов ковролин. Лютер и Мария Хэммик в свою очередь хотели поскорее уйти. Они хотели, чтобы сын поскорее излечился. Они были уже около двери, когда Ники в панике попытался подняться, но из-за ковролина под ногами, подскользнулся, приземлившись на спину. Навязчивый голос в голове, который кричал «Беги!», послал сигналы в мышцы, заставив панически отползти. Дрожащие руки перебирали по ковролину, ногами он пытался помочь себе быть быстрее, но уже около двери сверху раздался голос родителей, заставив в ужасе переводить взгляд со старших Хэммиков на Дрейка. — Мы будем молиться за тебя, Николас, — сказала Мария, когда в ушах раздался хлопок двери и поворот ключа со стороны коридора, словно последний гвоздь, заколоченный в крышку гроба. Дверь закрыта. Ему не выбраться. Страх полностью заполнил голову, тело не слушалось, его колотило. Дрейк подходил всё ближе и ближе. Хэммик почувствовал спиной холодное дерево двери, вжавшись спиной в него, будто вот-вот, и он сможет пройти сквозь неё и убежать. Убежать от Дрейка, родителей, подальше от Колумбии, разорвав все связи с этим местом. Бежатьбежатьбежатьбежать. Внутренний голос истерически кричал, приказывал бежать. Адреналин в его организме заставил его подскочить с пола и начать колотить дверь. Он бил её ногами и руками, кричал, просил и плакал. Ники бы никогда не позволил себе вот так истерически молить кого-то спасти его. Он не тот человек, что будет просить о помощи, тем более таким образом, однако отчаяние достигло того пика, когда ему плевать кого и как просить спасти его. Лишь бы кто-то откликнулся.

***

— Ты думаешь, мы поступаем правильно? — едва слышно спросила Мария, стоя на коленях перед иконой, сцепив пальцы рук между собой, прижав их к груди и слушая животные крики сына. Слеза скатилась по её щеке, она силилась не заплакать навзрыд, подобно Ники. Она не считала, что они должны использовать такие методы, но установка беспрекословного подчинения мужу связывала ей руки. Или создавало иллюзию связанных рук. Стоит лишь пошевелить ими, чтобы понять, что они свободны. — Это во благо нашей семьи, — так же тихо ответил Лютер, продолжая молиться. Они оба слышали вопли о помощи из соседней комнаты. Душераздирающие крики их собственного сына, который хрипнет и срывает голос в попытке быть услышанным. Молиться — вот всё, чего они хотят. Замолить собственные грехи, которые отмолить не удастся.

***

Когда Дрейку надоело наблюдать концерт Ники, а его крик начинал давить на уши, Спир подошёл к нему со спины, грубо хватая за воротник толстовки и дёргая на себя. — Помо... — Ники с грохотом отлетел назад, к кровати, падая на пол и ударившись спиной о каркас кровати. Ему не удалось продолжить просить родителей выпустить его отсюда. Он заплакал с новой силой, закрывая глаза и захлёбываясь в собственных рыданиях, сжавшись в комок страха. Голова кружилась, гипервентиляция дала о себе знать. Тошнило, хотелось отдышаться, но в горле будто застрял ком, который мешал сделать полноценный вдох. Прерывистое частое дыхание вызывало только большее головокружение и тошноту, вокруг всё превратилось в одно смазанное пятно, воздуха катастрофически не хватало. Это конец. Прямо сейчас он умрёт. Что, по правде говоря, он бы и предпочёл. Громкие рыдания явно действовали Дрейку на нервы. Ники пытался противиться этому состоянию, но все усилия очень умело делились на ноль самой судьбой. Вместо огромного мужчины перед собой он видел чуть более тёмное пятно, чем всё остальное вокруг. Пятно спокойно опустилось на корточки перед Ники, с силой сжав пальцами его подбородок. Казалось, что челюсть сломается от того, насколько сильно Дрейк его сжимает. Пусть убьёт! Пусть просто убьёт! От испытуемой боли стало лишь хуже. Слёзы превратили и без того расплывчатого Спира в ничто. Будто кто-то провёл мокрой рукой по только что нанесённой масляной краске, смазав картину в непонятную мутную кляксу. Первый удар пришёлся ладонью по щеке. От силы удара щека Хэммика моментально налилась кровью и покраснела, оставив белыми лишь следы от пальцев. Сердце болело от бесконечных рыданий и крика. Ещё удар. Ещё, ещё и ещё. Больнобольнобольно. Взгляд на секунду едва сфокусировался. Дрейк улыбался. Улыбался хищно, словно маньяк, которому нравится мучать жертву перед смертью. Улыбка не была доброй. Такой улыбчивой злости Ники не видел даже когда Эндрю прижимал к нему холодное лезвие своего ножа. Это было хуже. В тысячу раз хуже. — Если ты обломаешь мне всё веселье, — он достал нож из ножен, закреплённых на своих джинсах, приставив лезвие к щеке и слегка надавив. Так, чтобы не проткнуть кожу, — ты не уйдёшь из этой комнаты. Понял? //«Дрейк любил ножи»// Тон был настолько спокойным, что это вызывало новую волну удушающего страха, от которого начинаешь задыхаться. Его руки были свободны, но будто не хотели слушаться. Нутро хотело вонзиться пальцами в глаза Дрейка, вдавив их в глазницы, чтобы выиграть совсем немного времени. Ну же, Ники, нужно лишь пару секунд, чтобы сделать это. Ну же! Дрейк не унимался. — Знаешь, вообще, я хотел бы попробовать близнецов вместе, но ты, — он повертел нож перед собой, разглядывая лезвие и указав самим кончиком на Ники, — тоже неплохой утешительный приз. Сволочь. Он внезапно понял. Понял, почему Дрейк являлся запретной темой между ними тремя. Осознал такую неприязнь Эндрю к прикосновениям и что с ним происходило в приёмной семье. Он понял всё. В голове стали проноситься спонтанные цепочки из мыслей, которые служили объяснением всему. Злость с невероятной силой вспыхнула в нём. Желание защитить обоих близнецов от этого ублюдка взяло верх над инстинктом самосохранения, затмило желание выбраться живым, и прилив адреналина сделал всё за него. С отчаянными рыданиями, больше напоминающими крик, Ники пальцами вцепился в лицо Дрейка, царапая ногтями, сжимая, щипая и отталкивая. Правой ногой он ударил прямо в живот Дрейку со всей силой, что только осталась у него. Всё, что он только смог выжать из ослабевшего дрожащего тела. Спир пытался уцепиться хоть за что-нибудь, ударив по чему он мог бы приструнить Ники. Рухнув назад от удара ногой, нож выпал из его руки. И пока он скрутился от боли, что выбила из лёгких воздух, Хэммик, подскочив на ноги, поволочился к окну настолько быстро, насколько это было вообще возможно. Ноги тряслись и подкашивались. Быстро сориентировавшись, Дрейк поднялся на ноги, поспевая за Ники. Они убеждали его, что Ники не будет сопротивляться. Взглядом он пытался выискать что-то, чем можно ударить, кинуть, задержать каким угодно способом. Взгляд метался по комнате, но картинка перед глазами расплывалась. Он оглядывался вокруг себя, когда взгляд зацепился за настольный светильник. Секунда, осознание Он допустил ошибку. Повернулся спиной к противнику. Только рука схватилась за светильник, Ники грубо развернули к себе лицом, одну руку оставляя на плече, а второй нанося удар кулаком в живот. Острая боль отдавалась звёздами перед глазами. Дыхание спёрло, лёгким стало больно, из них будто разом выбили весь воздух, оставив их пустыми. Согнувшись пополам, Дрейк сделал хуже, надавив ему на шею, сжав её пальцами, и повалив на пол. Сев Хэммику на ноги, он отрезал путь к борьбе ногами. Удар кулаком в лицо. Страшно. Страшнострашнострашнострашно. Липкий страх окутал его всем своим естеством, словно в холодные мокрые объятия. Боль. Острая боль везде. Нос и голова болели больше всего, в ушах стоял писк, тошнота накатила с новой силой, сознание грозило в любую секунду погрузиться в темноту, но Дрейк мучил, не давал отключиться. И это было хуже всего. Будто то, что Ники находился в сознании и чувствовал все мучения, доставляло Дрейку какое-то необъяснимое садистское удовольствие, от которого блевать тянуло. Секундная пауза, которая по длительности напоминала целое столетие. Хлопок по щеке, не позволявший сознанию отключиться. Из носа по губам потекла кровь. Нос болит слишком сильно и, вероятно, сломан. Хотелось схватиться за него руками, чтобы хоть как-то успокоить себя и утихомирить боль. От частого дыхания, капелька крови попала в горло, из-за чего Хэммик закашлялся. Кровь, кровь, везде кровь. Кровь и боль — их слишком много. Алая жидкость сквозь приоткрытые губы, попадала в рот, окрашивая зубы в красный. Он чувствовал её на своём лице, чувствовал во рту, сглатывая вместе со слюной. И запах. Стойкий металлический запах. Его тошнило. Хэммик собрал волю в кулак, всю, что только у него осталась. Слёзы застилали глаза, всё вокруг, и внутри, и снаружи, превратилось в кашу из страха, боли, вспышек перед глазами, смазанную реальность и туман, поглощающий всё окружение и его самого. Вцепившись ногтями в лицо Спира, Ники начал остервенело царапать его лицо, впиваясь в него ногтями, пока под ними не начало оставаться что-то мокрое, липкое, до ужаса быстро засыхающее. Кровь Дрейка. Или это была его собственная..? Дрейк перехватил руки Хэммика, пригвоздив их к полу над головой. От отчаяния тот дёрнулся под тяжёлым телом мужчины, силясь вырваться. Ещё, ещё и ещё! Он снова сжал челюсть Хэммика, наклонившись к его лицу и начав зло шептать: — Ты меня заебал, пидор, — зло посмеялся он, пока на его лице краснели полосы от ногтей — Подумать только, так вырываешься, а я-то думал, что тебе нравится такое, а? Слышать это было отвратительно на физическом уровне. Хотелось скинуть с себя вспотевшее громоздкое тело, что пригвоздило его к полу. Слёзы лились бесконечным потоком, не давая спокойно дышать и мыслить. От окутавшего его отчаяния, Ники приподнял голову и напряг каждую мышцу, что безбожно болели, попытавшись скинуть с себя это. Тщетно. — Ты абсолютно задрал меня, сучёныш, — выплюнул он, положив каждую из его рук себе под колени, придавливая к полу, чтобы лишить его возможности сопротивляться. Руки начали неметь под весом на них. Лишь покалывание создавало в некотором роде иллюзию чувствительности. Задрав свою футболку, пальцы Дрейка потянулись к собственному ремню, расстёгивая его, и вытаскивая из петелек на джинсах. Сложив вдвое противоположный от бляшки свободный край, Дрейк просунул сгиб через шлёвку. На секунду оторвавшись от ремня, он положил руку на шею Ники, снова наклонившись к нему, вплотную, слегка коснувшись носом щеки. — Будешь рыпаться, я разобью тебе голову об эту кровать и мне ничего не сделают, ты меня понял? — голос больше напоминал мурчание кота, нежели что-то человеческое. Страх ни разу не отпустил Ники из своих объятий. Он в ловушке. Ему не выбраться. — Понял, я спрашиваю?! — с нажимом зло прошипел он, сильнее сдавливая шею Ники. Воздух, которого и так не хватало, оказался совсем перекрыт. Вдохнуть не получалось, стало жарко, лицо горело огнём и, казалось, будто вот-вот и он взорвётся, словно шарик, в котором слишком много воздуха. Ослабить хватку на шее не получалось, сил осталось только на то, чтобы судорожно кивнуть в знак согласия, что-то невнятно прохрипев. — Умница, — он расплылся в злобной улыбке, расслабив хватку на чужой шее и похлопав Хэммика по щеке в знак одобрения. Отврат. Он тяжело дышал через рот, пытаясь наполнить воздухом лёгкие и отдышаться. На шее будто остались следы от его пальцев, он чувствовал их. Если бы он мог пощупать шею, они ощущались бы под подушечками пальцев. Вдохнув через рот со свистом, он закашлялся, подавившись слюной. Запрокинуть голову и попробовать дышать — всё, что ему оставалось. Из-за тяжести Дрейка ему казалось, будто у него сплющены все органы. Даже кашлять было больно. Если он дёрнется, его убьют. Будут убивать долго и мучительно, пока он не перестанет ощущать боль, а тело не начнёт остывать. Ники почему-то был уверен, Дрейк не остановится на одном изнасиловании. Освободив руки Хэммика, которые тряслись так, словно кто-то выкинул его ночью на метель, Дрейк по очереди, грубо засунул их в образовавшиеся петли из ремня, туго затягивая и проверяя прочность созданной им обездвиживающей конструкции. Свободный край ремня был зажат в руке Дрейка. Со связанными руками сопротивляться будет сложно, они оба это понимали, и Ники не так силён по сравнению с Дрейком. Ники не сбежать, но ему хочется бороться. За себя, близнецов, свою неприкосновенность. Он будет бороться, пока у него есть на это силы. Будет сопротивляться так, будто не существовало ничего важнее этой борьбы. Борьбы с самим злом. Над головой Дрейка воображение рисовало большие дьявольские рога. Вот, что на самом деле Ад. Дрейк — переродившийся в человека Ад.

«Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них»

Лев. 20:13

И если его любовь к мужчинам грех, то Дрейк — его кара, прибывшая из пучин Ада, чтобы принести страдания при жизни. Или он уже умер и сейчас спустился в Ад? Возможно, он умер не дождавшись того, пока его опорочат, а теперь его удел — повторение этого кошмара до скончания веков? Ники не понимал. Если Бог против однополой любви, то почему он создал таких людей? А если не против, то почему люди, прикрывающиеся Богом, решают, что является грехом? Задаваясь этими вопросами, Ники чётко осознал, что такой Бог не для него. Его Бог любит всех и каждого, всё, что создано им самим подвержено безусловной любви. Он не любит выборочно. Когда Дрейк поднялся с него — телу стало легче. Как минимум, потому что вес Спира не давил на него, силясь расплющить. Голова отказывалась думать, его тошнило, голова шла кругом, а сам он дрожал, словно осиновый лист, остатки рыданий выходили наружу рваными вдохами, которые случались непроизвольно. Внезапный рывок за свободный край ремня заставил Ники вскинуть руки и чуть сильнее втянуть воздух, из-за чего его затрясло ещё больше. — Встань! — прошипел Дрейк, сузив глаза. Он был зол, что очень хорошо читалось по его сжимающимся кулакам. Ещё немного, и он ударит. Снова ударит, снова будет больно. Страх перед Дрейком делал только хуже, потому что глаза снова наполнились слезами. Это было словно занавеской, что резко опустили на глаза, делая всё вокруг размытым. А страх перед очередным ударом лишь нашёптывал ядовитое: «Подчинись!». Просто принять всё происходящее, подчинившись, и тогда есть шанс выйти отсюда живым. Выйти на своих двух ногах, а не носилках или в чёрном мешке. Подчиниться и принять..? Но не огонь борьбы ли горит в нём? Не желание ли сбежать хочет завладеть его телом, словно какая-то из личностей? Разве ради этого он пытался бороться? Чтобы просто подчиниться и принять? Пока внутри Ники шла борьба за доминирующую позицию, Дрейк устал ждать. Терпеливость — не его стезя, как и уверенность в собственных действиях — не стезя Ники. Хэммик не успел ничего понять. Он не знал, что нельзя заставлять Дрейка ждать дольше пяти секунд. Он не успел осознать. Носок тяжёлого армейского ботинка прилетел прямо в бедро. Одного точного грубого удара хватило, чтобы Хэммик взвыл от боли и неожиданности с новой силой. В ушах пищало, в глазах потемнело от боли, а лёгкие уже болели от бесконечного плача. Бедро ныло и пульсировало от того, с какой силой по нему ударили. Больнобольнобольнобольно! От боли хотелось скрутиться калачиком, но из-за того, что свободный край ремня Дрейк держал в руках, оставляя руки Хэммика приподнятыми — это не совсем удалось, и Ники лишь перекатился на бок на столько, на сколько позволяли ему зафиксированные руки. Секундная тишина. Он кожей чувствует как Дрейк делает пару шагов, пол под его ногами издаёт вибрации от шагов. Он ощущает их, инстинктивно сжимается, плача и пряча лицо в небольшое пространство между руками и полом, застеленным ковролином. Ещё один удар не заставил себя ждать и пришёлся прямо по пояснице. Больно. Ещё удар, и ещё, и ещё! Серия ударов прервалась отчаянным скулежом Ники. Он пытался не разозлить Дрейка своими слезами ещё больше, крепко стиснув зубы, лишь бы он прекратил. Пусть прекратит!

«Проливающий кровь... отвратителен для Иеговы»

Пс. 5:6

Звук этого скулежа напоминал не человека — забитого пса, который хочет зализать собственные раны, но ему не дают сделать этого, стремясь добить самым мучительным из способов. Ожидая новых ударов, Ники напрягся на столько, на сколько позволяло дрожащее и ослабшее тело, когда грубые руки коснулись его, поворачивая на спину, с усилием поднимая и закидывая на плечо, пошатываясь. Плечо Дрейка давило на живот, вызывая неприятные ощущения. Но это не длилось долго. Дрейку нужно было лишь переложить Николаса на кровать. Через секунду его скинули с плеча, будто он какой-то мешок с картофелем, а не человек. Никто не поступает так с людьми. Никто не насилует их, чтобы излечить от чего-то. Никто не бьёт их за желание спастись, но если так поступают с ним... Значит ли это, что он не человек..? Дрейк явно не рассчитал длину кровати, потому что Ники не так низок как Эндрю. Когда Спир скинул Хэммика на кровать, тот ударился головой о деревянную спинку, тихо взвыв. Сил кричать о помощи не осталось, сопротивляться тоже. Запрокинув голову, он хотел лишь прикрыть рот руками или вытереть какую-то из жидкостей на его лице, и уже не играло большой роли, будут это слёзы, кровь, слюна или носовая слизь — оно всё смешалось в кашу на его лице. Нос был определённо сломан, ему трудно дышать, кровью залиты губы и подбородок, он опух. Поясница и бедро безбожно болят, и единственное, что ему хочется — лишиться чувствительности хотя бы на минуту, чтобы не ощущать всей этой боли, что окутала тело, будто бы его обернули в колючую проволоку. Тело всё ещё била крупная дрожь, его трясло, словно он наркоман в поисках новой дозы, что должна спасти его от агонии. Но его никто не спасёт. До него никому не было дела. Он совершенно один в этой тёмной комнате, с человеком, руки которого прямо сейчас стаскивают с него жёлтую толстовку, тревожа больную поясницу и задевая его сломанный нос, от чего Хэммик сдавленно мычит — единственное, на что у него остались силы, но... Он ведь должен бороться, верно? Должен ведь? Должен..? Сил всё ещё нет, когда с него скидывают большие кроссовки и стягивают синие джинсы с потёртостями на коленях, больно царапая ногтями бёдра и ноги. Он ощущает мерзкие прикосновения к своей коже больше, чем ему хотелось бы. Руки Дрейка касаются тела Хэммика и это ощущается как грязь. Когда он грубо царапает его рёбра — это ощущается как мусор, которым покрывают каждый миллиметр его тела, будто он находится не в постели с отвратительным человеком, а в мусоровозе, в окружении отходов со всего района. Он лапает его живот, горло и пах через ткань его нижнего белья, сжимает, царапает и щипает, и это ощущается как Ад. Ад — это люди. Ад — это то, что он сейчас ощущает. Это не кипящие котлы, вокруг которых черти выплясывают хороводы. Это не огненное озеро, в которое тебя кидают после вынесения приговора. Ад — это когда твои родители запирают тебя в комнате с насильником, чтобы излечить от любви к мужчинам. Ад — это когда твои родители игнорируют животные крики о помощи, предпочитая молиться за твоё "излечение".

«И не бойтесь убивающих тело, души́ же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне.»

От Матфея 10:28

Ад — это то, что он ощущает сейчас. Долго ждать Спир не стал, стянул нижнее бельё с Ники, выкинув куда-то в сторону, к остальным вещам и, схватившись за свободный край ремня, которым были связаны руки Ники, намотал кожаную полоску на руку, чтобы окончательно отрезать пути к сопротивлению. Когда Хэммика грубо толкнули сначала в бок, а затем в спину, чтобы перевернуть его — Ники снова всхлипнул. Тело не переставало болеть, а каждое движение только увеличивало боль в несколько раз, заставляя его резко втягивать воздух через зубы, а слёзы снова наполняли глаза, стекая по щекам и капая на белые, теперь уже отвратительно грязные простыни. Их не отстирать. Невидимые пятна грязи всё равно останутся на нём, сколько бы раз его не отбеливали. Дрейк схватил с тумбочки приготовленную родителями Ники смазку. Надо же! Какая забота о собственном сыне. Впрочем, по мнению Дрейка, это было важно не столько Ники, сколько ему самому, чтобы получить от этого удовольствие. Удовольствие, которое предназначено только одному ему, и враньё в виде обещания излечить их сына от гомосексуализма... Это было настолько мерзко, что желудок скручивало в узлы, стараясь вывернуться так, чтобы не было настолько противно. Когда крышка тюбика хлопнула, это звучало как последний гвоздь, заколоченный в крышку гроба Ники. Словно кто-то снял пистолет с предохранителя. Как прямая линия на кардио мониторе. Будто жизнь оборвалась в этот самый момент и никакого продолжения нет, он мёртв, пьеса закончена, игра подошла к логическому завершению, а в книге стоит точка — вот, как это ощущалось. Дрейк выдавил себе на руку немного холодной смазки, откидывая тюбик в сторону и садясь на ноги Ники. Одной рукой, облокотившись на его поясницу, вторую руку поднёс к анальному отверстию, не церемонясь растирая холодную смазку. От давления на больную поясницу Ники заплакал, а в купе с осознанием неминуемого — оставалось только истерить с новой силы. Новая волна страха вызвала в нём прилив адреналина, Хэммик задёргался всем телом, пытаясь как можно подальше оттянуть момент, когда Дрейк попытается войти в него хотя бы пальцами. Рука Спира оперативно переместилась на шею Ники, сдавливая пальцами и вжимая в кровать, заставляя буквально скулить от боли и захлёбываться собственными вдохами, которые решили проявиться вместе со слезами. Когда Дрейк ввёл в анальное отверстие Ники один палец — лис закричал. Приподнял голову на столько, на сколько позволяла шея, прижатая к кровати, и закричал, пока слёзы снова сделали всё вокруг размытым. В висках начало пульсировать, сердце заколотилось, тело затрясло. На это Дрейк даже не пытался обратить внимание, в то время как Ники пытался пошевелиться, но Дрейк больше него в два раза, так что... Это просто не могло принести успеха. Это не было нежно или хотя бы постепенно. Палец вошёл грубо, быстро и больно. Благодаря смазке это было лучше, чем было бы без неё, но так же отвратительно. Дрейк быстро двигал пальцем внутри Ники, создавая болезненные ощущения, проход жгло и разрывало на части, что само по себе не предвещало ничего хорошего. Было ощущение, будто Дрейк пытался таким образом разработать Ники, но это не имело ничего общего с разработкой. Это было больно, жестоко и травмирующе. Стенки анального отверстия расширились вокруг пальца быстро, что создавало спазмы, Ники сжимался, будто пытаясь вытолкнуть из себя чёртов палец, но к нему добавился ещё один. Это Ад. Это с уверенностью можно было назвать Адом и ничем иным, кроме него. Он двигался быстро, раздвигая пальцы на манер ножниц и выбивая из Ники болезненные всхлипы. Пусть это прекратится! Пусть это прекратится! Но оно не прекращалось. Это никогда не прекратится. Буквально трахая Ники пальцами, Дрейк слышал лишь шуршание — Ники уткнулся лицом в подушку, чтобы дать себе иллюзию того, что он спрятался от этого кошмара. Что его тут нет. Что не его сейчас грубо трахают пальцами. Что не у него сломан нос, что поясница и бёдра болят так, словно его переломали несколько раз, дополнительно переехав машиной. Будто не он желает, чтобы сознание отключилось, лишь бы не испытывать это. Сломанный нос болел слишком сильно, сильнее, чем это можно было выдержать, но ему ничего не оставалось кроме как вдавливать собственное лицо в подушку, заглушая всхлипы. Голова кружилась и болела, тело казалось ватным и совсем не слушалось, было просто ноющим куском мяса, и им уже совсем не чувствовалось. Мешок, набитый костями, разочарованием и липкой от влаги ватой — вот, как оно ощущалось. И Ники предпочёл бы совершенно не испытывать никаких ощущений. Пусть даже его парализует, это было бы куда лучше, чем ощущать своим телом вес потного, пыхтящего, мерзко облизывающего свои губы Дрейка. Мысли ужасающим роем жужжали в голове: «Помогите...» «Помогите...» «Помогите...» «Никто не поможет.» Когда пальцами трахать Ники стало уже скучно, Дрейк завозился с собственными джинсами, вытащив пальцы из Хэммика. Со свободным краем ремня, который был вместо верёвки и сдавливал руки Ники, это было неудобно, поэтому Спир зажал ремень между зубов, потянув на себя и заставив Хэммика чуть вскинуть руки, которые и так поднимались над головой. Он будто хотел вывихнуть ему обе руки, причиняя ещё больше боли и заставив Николаса сдавленно зашипеть. Больно. Сопротивляться уже не было сил, ему не сбежать. Он в ловушке, и она становится его конечным пунктом, пока Дрейк ещё расстёгивает молнию на джинсах, приподнимаясь на коленях и приспуская их. Совсем немного, но этого достаточно для Спира. Ники выбил из него все силы и нервы, поэтому церемониться не было в планах Дрейка. Попытки Хэммика вырваться только больше раззадорили и возбудили Дрейка. Вспоминались времена, когда он развлекался с Эндрю. — Ах, если бы только Дрю был тут, — липко прошептал Дрейк на ухо Ники, навалившись на него всем своим весьма не маленьким весом. Мерзко. Стало настолько мерзко, что хотелось выть от отчаяния и злобы. Это ощущалось как неприятная липкость на некогда чистом теле, как грязь, песок, скрипящий на зубах. — Не называй его так, ублюдочн... — попытался зло выдавить из себя Ники, слегка оторвав голову от подушки в каплях крови, но договорить ему не дали. Это была секунда. Всего лишь одна паршивая секунда, которая равнялась вечности. Дрейк грубо схватил Ники за волосы, впечатав его обратно лицом в подушку, тревожа больной нос и... Это больно. До отключки сознания больно, когда Дрейк входит слишком резко. Больнобольнобольно— Дикий вопль едва заглушила подушка. Дышать не представлялось возможным. Сквозь боль во всём теле, Ники попытался повертеть головой, в попытке найти немного воздуха. Сжатые кулаки уже не ощущались, руки немели из-за неудобного положения, тело горело огнём и стало ничем не отличающимся от куска полуживой свиньи, что терзают ради стейка, который будет подан госпо́дам на золотом блюде во время пира. Рука старшего больно сжимала волосы, слёзы опять заполнили глаза. Ещё один отчаянный крик поглотила подушка, и чтобы хоть как-то держать себя в руках, Ники зажал между зубов плотную ткань, пачкая её слюной и носовой слизью, отчего она сразу же намокла. Задыхаясь в слезах, шмыгая в подушку, и трясясь вовсе не из-за толчков в анальное отверстие — это было слишком. Его голос не затихал ни на секунду. Хэммик плакал, просил, умолял и... Ему больше ничего не оставалось... Дрейк вбивался в тощее тело с какими-то особым остервенением, будто вымещая злость. Анальное отверстие туго обхватывало его член, сжимая и пытаясь вытолкнуть это из себя. Тогда он сжимал чужие волосы сильнее, вдавливая в подушку и увеличивая амплитуду. Потея, пыхтя и мерзко облизываясь, он с радостью представлял рядом ещё и близнецов, что сквозь страх участвовали в процессе. Ох, как же Дрейк любил этот страх и боль в голове, крики и вопли — это всё было его авторским рецептом смачного оргазма, который накрывал его каждый раз, когда он вспоминал об Эндрю или фантазировал, представляя близнецов вместе. Подражая Маре, питаясь чужим страхом, вкушая его, словно самый нежный мёд, самую сладость, что подпитывала его и наполняла энергией. Он не человек. Люди так не умеют. Люди не питаются чужим страхом. Дрейк — перевоплотившийся в человекоподобное существо ад. С массивными, огромными рогами, подобно козлиным, и тяжёлыми крыльями, словно у летучей мыши. Крылья у Дьявола без перьев, голые, неприятные на ощупь, в местах протёртые и прожённые, но даже так — ужасающие. И если Дрейк — ад, то Ники будет молиться. Хэммику не оставалось совершенно ничего, кроме как пытаться выдавить знакомую до ужаса молитву. Ненавистную, но такую знакомую, что отдавалась болью по телу. Сквозь подушку, вперемешку с рыданиями слышался монотонный говор. Будь это привычное за последние полчаса «Пожалуйста» или «Прекрати» — Дрейк не обратил бы внимания, но... Что-то не то. Когда Спир прислушался, остановившись, он приподнял голову Хэммика за волосы, отрывая лицо от мокрой подушки. Зрелище приводило Дрейка в восторг: губы и подбородок были окрашены в такой великолепный и утончённый, по мнению Дрейка, алый цвет — смесь слюны и крови, из носа текла слизь от такого количества слёз, глаза и нос опухли и покраснели, он тяжело дышал, задыхаясь от судорожных сокращений его лёгких, что тоже уже болели. — С се́рдцем сокруше́нным, — раздалось едва слышное в перемешку с тяжёлым дыханием и слезами. Ники отказывался открывать глаза. Если откроет — увидит массивные рога и крылья, как у летучей мыши, безобразную морду и козьи копыта. Он... читает молитву? Дрейк на секунду задумался перед тем как хохотнуть, следом залившись злобным смехом. Он смеялся, смеялся и смеялся, пытаясь не прекращать пытку Ники. Он двигался внутри Хэммика, медленно, тягуче, плавно выходя из него, но резко, одним движением врываясь обратно, вырывая из Лиса болезненные выдохи и шипение — на слёзы не было сил. Он устал. Чертовски устал. Тело не ощущалось его собственным, лишь тяжёлым больным грузом, что хотелось не ощущать. Голова раскалывалась, в глазах темнело, горло болело, он охрип. Хотелось только одного — умереть. Потому что быть спасённым ему не суждено. Его не спасут. Не спасут не спасут не спасут. Спасите...

«О, Ди́вный Созда́телю, Человеколюби́вый Влады́ко, Многоми́лостивый Го́споди! С се́рдцем сокруше́нным и смире́нным си́це молю́ Тя: не возгнуша́йся гре́шнаго моле́ния моего́, не отри́ни слез мои́х и воздыха́ния, услы́ши мене́, я́коже ханане́ю, не пре́зри мене́, я́коже блудни́цу, яви́ и на мне, гре́шнем, вели́кую ми́лость человеколю́бия Твоего́: ри́зою Твое́ю честно́ю защити́, поми́луй и подкрепи́ мя, да вся посыла́емыя от Тебе́ беды́ и напа́сти со благодаре́нием в наде́жде ве́чных благ претерплю́; изря́днее же печа́ль мою́ на ра́дость претвори́, да не в отча́яние впаду́ и поги́бну аз, окая́нный. Ты бо еси́ исто́чник ми́лости и непосты́дная спасе́ния на́шего наде́жда, Христе́ Бо́же наш, и Тебе́ сла́ву возсыла́ем со Безнача́льным Твои́м Отце́м, и Пресвяты́м и Благи́м и Животворя́щим Твои́м Ду́хом, ны́не и при́сно, и во ве́ки веко́в. Ами́нь»

Молитва 1-ая ко Господу

Молитва крутилась на повторе в его голове, и Ники казалось, что он шептал её, но... Дрейк уставился в изнемождённое лицо. Лис едва шевелил губами, едва дыша и практически закрыв глаза. Этот вид так веселил, что это казалось хорошим исходом. Это, разумеется, было не так интересно как с Эндрю, который бился до последнего, но... «Этот тоже ничего» — пронеслось в голове. Вероятно, он наведается ещё разок, стоит сказать Лютеру, что сын не излечился полностью. «Ах, бедный Николас не излечился полностью. Я думаю, будут необходимы ещё несколько встреч.» — Спир уже представлял сладость этой фразы, и как приторно он скажет это, словно он священник, проводивший обряд экзорцизма, резко отшвырнул от себя голову Хэммика обратно на подушку. Личико, разумеется, было до боли красивым, но не хотелось случайно свернуть ему шею. Было бы довольно неловко говорить Лютеру, что его сын умер прямо во время процесса. Оперевшись руками на поясницу Лиса, он с новой силой вбивался в обессиленное тело, которое только дрожало от боли, не в силах выдавить из себя что-то большее. Будто Хэммик утратил всё, что делало его живым, оставив прежней лишь оболочку, которая болезненно пульсировала. Не тело — кусок мяса. Ноющий, пульсирующий, уставший кусок мяса, что стал едва ли не обузой. Дрейк трахал Ники, вжимая его в кровать, издавая какие-то поросячьи звуки, что можно не соотнести с человеческими, если услышать их впервые. Лапая Хэммика, ускоряясь до максимума, оглаживая изгибы, кусая и щипая, он пытался довести себя до пика, воображая то, чего ему не хватало — Эндрю. Когда во время особенно сильного толчка Хэммик сжался, Дрейк сделал ещё одно движение, закатив глаза, пальцами вцепившись в бока Ники и издав этот звук, похожий на поросячий визг, кончая внутрь. Сердце Ники сжалось, когда он почувствовал себя так мерзко, что его затошнило. Мерзость. Дрейк — мерзость. Родители — мерзость. Он сам — мерзость. Тянуло блевать. Он чувствовал, как Дрейк вышел из него с мерзким хлюпом и ещё более отвратительным запахом. Его не подготавливали, он не промывался, как делал это с Эриком. Комнату наполнил запах кала. Стойкий и отвратительный, от которого тошнило с новой силой. Не чувствуя собственного тела, он лишь приглушённо слышал, как Дрейк спешно следует в ванную, ругаясь себе под нос о том, что его член в крови и кале, но он не вдумывался... Слишком больно. Всё болит. Всё, что он чувствовал — жгучую боль. Кажется, на некоторое время он перестал дышать, когда Дрейк вернулся, не спеша одевшись. Он чувствовал грубые прохладные пальцы, что развязывали ремень, освобождая онемевшие руки из плена. На секунду он совсем перестал чувствовать их, когда через мгновение в них поселился «белый шум», от чего Ники сдавленно зашипел, едва двигая собственными пальцами. Блядь... Спир резко схватил Ники за волосы запрокидывая голову и... Ники перестал дышать. — Ты был великолепен, — насмехаясь, прошептал он прямо на ухо Лису, больно кусая за мочку уха и, отпустив голову Ники, отошёл к двери, отпирая её. Хлопок двери. Тишина. Он остался совершенно один. И он жив. И он совершенно охотно отказался бы от последнего условия. На лестнице приглушённо слышался говор трёх людей: Мария, Лютер и... Дьявол. Волк, натянувший на громоздкое тело смердящую овечью шкуру. Дьявол, приделавший себе нимб из колючей проволоки. Тишина давила на уши, из приоткрытых глаз тихо капали слёзы, сил не было. Затошнило в новой силой, слюна потекла из его приоткрытых губ, сделавшись какой-то кислой. Спустя секунду его вырвало прямо на подушку, на который покоилась его голова. Кислый запах рвоты смешался с остальными отвратными запахами, наполнившими комнату. Ему хреново и он готов отключиться прямо сейчас, но Ники слишком отчаянно сопротивляется. Ему нужна помощь. Опустив одну руку вниз, на пол, он ощутил под пальцами шершавую грубую ткань. Пощупав ещё, наткнулся на маленькую прорезь с ниточками. Джинсы. Джинсы. Телефон. Би. Одна только мысль пульсировала в голове крупным шрифтом: «Заберите меня». «Заберите». «Заберите». «Прошу». Шаря одной рукой по грубой ткани джинс, он нащупал телефон, с трудом достав его из кармана. Яркий свет ударил в глаза, ослепляя и заставляя зажмуриться, хотя даже это было невыносимым. Время било в глаза чёрной кляксой

21:08

Час. Как удивительно, за какой-то паршивый час из человека можно сделать живого мертвеца, что не в силах двигаться, говорить, даже дышать. Приоткрыв глаза, Ники зашёл в телефонную книгу, нажимая клавишу «один» быстрого набора. Цифра быстро сменилась подписанным контактом «Би», а рядом весело вскидывал «руки» смайлик из символов. Прошло пять гудков и Ники успел было подумать, что он останется тут навечно, как вдруг... — Алло, — сонно и устало раздалось на том конце. Открыть рот казалось непосильной задачей. — Ники? — Мне... больно, з-забери меня. Телефон выпал из рук, ослабевшее тело перестало чувствоваться, а сознание погрузилось в долгожданную темноту.