Душа умирает по кускам

— Знаешь, каково это, когда душа по кускам умирает? Вот вчера еще казалось, что нормально все, хорошо даже, а сегодня — раз! На самом деле, со временем уже не так страшно. Больно — да, каждый раз как впервые, но страх притупляется, даже удивление сходит на нет. Наверное, потому что душа и правда умирает, хоть и по кускам… Думаю, я потому и не помню всё в подробностях. Поначалу оно как в записи перед глазами, а потом — туман, вроде и есть эпизоды, а почему, когда, как именно это было — не помню. Первый кусок души у меня умер, когда мама ушла, это точно. И ведь ничего не предвещало! Ну правда! Может, я дурак, что не видел, а может просто не помню, но до сих пор уверен: не было у них с папой скандалов, и причин уходить у мамы не было. А она ушла. Я остался, а она — нет, исчезла, будто и не было, вещи все собрала, деньги из папиной заначки, плед свой любимый… И кусок души у меня забрала. Видимо, уйти с целым ребенком так незаметно не получилось бы, а вот с кусочком — запросто. Я плакал. Папа злился, но ничего, кажется, и не говорил. А потом я плакать перестал. Отболело. Умерло. Знаешь, это даже интересно: когда видишь маму на улице, но не подходишь — нельзя. Было бы можно, она сама бы подошла, да? Никогда не подходила. Эта надежда как-то быстро умерла, почти безболезненно. С папой после маминого ухода тяжело стало. Может, она его держала как-то, а может, он очень серьезно отнесся к свалившейся на него ответственности в виде меня… Или оно и с мамой так же было бы — теперь уж не узнать. Дату, когда у меня второй кусок души убивали, я точно помню: тридцать первое августа девяносто пятого. На следующий день я в школу пошел: линейка, пиджак новый, портфель — потасканный, но все равно красивый! А тридцать первого августа мне папа решил показать, что детство кончилось… У меня, если честно, никогда много игрушек не было. Старая юла из самого-самого детства, которую я все равно любил почему-то, мяч, не пойми откуда взявшийся йо-йо, сломанный солдатик, которого я обменял во дворе на коробку спичек… Всего добра — на неполный пакет. Ну, знаешь, черный такой, с полосками, плотный. У меня все игрушки в этом пакете и хранились — кроме мяча, он просто на полу лежал. В этом пакете папа их и унес. Я, наверное, обобщаю, когда говорю, что у меня в тот день только второй кусок души умер. Их больше было. Стою я у себя в комнате у окна, смотрю, как мальчишки из пакета мои игрушки разбирают и растаскивают — и каждый раз, как они руку в пакет суют, чувствую, что вот оно — умерло. Там, правда, чуть лучше, чем с мамой вышло: йо-йо мне Миха вернул, причем сам, солдатика я просто на улице нашел — а кому он нужен был сломанный, кроме меня? — но в остальном… Когда на первой двойке папа пришел ко мне с ремнем, я уже не удивился. Испугался — да, и в груди кольнуло неприятно, но будто так и должно было случиться, понимаешь? С поркой, кстати, почти как с душой. Больно всегда, иногда даже сильнее, чем в первый раз, а страх уходит. Злость появляется, обида, горечь — но не страх. Потому что… Ну, просто вот так. Может, это я такой ненормальный, а у других иначе. У других — которые с душой. Потом еще всякое было, конечно. Я в девочку влюбился, а он сказал, что она одноклассника моего целовала во дворе. Там душа долго умирала: она же подходила, общаться пыталась, лезла — а я не мог так. Прогонял. И прогнал. А потом долго еще ходил за ней в школе по пятам: думал, увижу ее с ним, выпрыгну из-за угла, крикну: «Попались!», — и она сразу поймет, почему я перестал с ней дружить. Только они так и не попались. Или когда мне друзья на день рождения тетрис подарили, он попросил посмотреть, а потом об стену его разбил. Я кусок корпуса еще долго в шкафу хранил — будто надеялся на что-то. Боль сильнее, когда хранишь память о потерянном, знаешь? А душа все равно умирает. Она умирала, когда он отнял первую получку, когда в пьяном угаре едва не выпал в окно, когда запретил мне поступать в институт и отправил учиться на токаря… Я химию любил — до дрожи, а тут станок. И уже почти не больно, только думаешь иногда: а если бы все-таки химия? Когда папа умер, я уже ничего чувствовать не мог. Помню: стою над его гробом, держу свечку, вслушиваюсь в молитву, а кругом тетки с его работы и соседи шушукаются: бедный, мол, Петька, совсем шокирован, ни слезинки не проронил! Знали бы они… Аж смешно. А знаешь, что еще смешно? Мне все кажется, что у меня в душе ничего уже нет, все умерло, но я все равно жду: что же следующее, вдруг снова кольнет? Не колет.