Если тебя со мною нет

Кривицкий Геннадий Ильич умер в возрасте пятидесяти шести лет. Его сердце, которое перенесло два инфаркта, которое несколько лет как работало только на четверть, в конце концов остановилось. Он знал, что не сможет дождаться, когда подойдёт его очередь для трансплантации, хоть и годами стоял в ней; но, видимо, существовала какая-то злая ирония в том, что, спасая другим жизни, он не был властен над собственной — как ни хотел просто жить. Так что он был готов: с каждым днём становилось всё хуже, и шансов, он знал, просто не было. Он перед смертью всё чаще ловил себя на размышлениях, что в его жизни могло быть иначе, что он, не желая того, в ней разрушил и что мог исправить. Конечно, за тридцать лет врачебной практики он помог стольким, что сбился со счёта, но что-то давило и грызло, как червь, поселившийся внутри сознания, обвивший сердце. Он был неплохим человеком, построил семью, помог матери справиться с её болезнью — она прожила ещё много лет, — вот только… Осталась та, с кем он должен был как-то связаться, когда оказался на грани, над пропастью. Та, перед кем он был неизгладимо виновен. Пока ещё он мог дышать, пока эти последние дни не истаяли — он написал ей, узнав её личную почту у старого друга. Ему было жаль, что теперь он не мог к ней приехать, увидеться и попрощаться, поскольку мог не пережить перелёт и дорогу. Последние месяцы он уже не оперировал — лишь сидел в кресле и распоряжался, чем мог, неустанно глотая лекарство, которое вряд ли могло отодвинуть смерть хоть на мгновение. «Здравствуй, Егорова. Если, конечно, ты всё ещё помнишь меня. Спустя столько лет, может быть, я давно стал для тебя лишь болезненной тенью из прошлого — и заслужил это, правда. Я знаю. Ир, жизнь так причудлива, что я пишу, потому что уже не уверен, смогу ли сказать это завтра. Прости меня. Мне остаются какие-то дни, мне нужна пересадка, и я не дождусь её, хотя испробовал всё, что возможно. Диагноз — кардиомиопатия, три клапана не работают, и… нет, неважно. Тут всё решено и безвыходно, и я совсем не об этом. Прости меня — вот что мне нужно успеть сказать и вот что ты заслужила услышать за целую жизнь. Мне так жаль говорить это только сейчас. Я хотел бы остаться с тобой или сразу вернуться к тебе из Израиля, как обещал, только это уже никогда не случится, а я идиот, потому что я предал тебя. Я, поверишь ли, думал, что, может быть, это была не любовь — увлечённый карьерой, решивший построить её здесь и быть рядом с матерью, встретивший другую женщину. Я тогда думал, что ты меня тоже давно разлюбила, ведь я перестал отвечать тебе и дал понять, что… всё кончено. Я променял нас на лучшую жизнь, но, возможно, нет, я абсолютно уверен, что жить без тебя стало самым ужасным, что я только мог сделать. Я много лет как в разводе, а дети разъехались, и лишь теперь очевидно, что несколько лет с тобой врезались в сердце гораздо сильнее и глубже, чем эти полжизни с другим человеком. Я очень хочу, чтобы ты была счастлива: слышал, ты замужем, у тебя сын, ты работаешь в Склифе и руководишь. Я всегда знал, Егорова, что ты добьёшься всего, чего только захочешь. Надеюсь, что это письмо не напомнит тебе об обидах и боли, надеюсь, ты больше не злишься, а вспомнишь о нас и простишь меня — вот всё, о чём я прошу. Может, лет через тридцать мы где-нибудь встретимся. Я хочу верить, что встретимся. Я бы хотел с тобой поговорить и увидеть тебя, но сейчас, когда я умираю, всё это уже лишено смысла и принесёт только горечь, однако письмо ты прочтёшь — и неважно, что будет с моим сердцем, буду ли я ещё жив. Ир, прости меня снова. Тогда, до отъезда, я очень любил тебя. Гена Кривицкий — как ты меня помнишь. Когда-то твой». Это письмо было в ту же секунду отправлено: он не хотел перечитывать, будь там ошибки, бессвязные фразы — он просто писал ей, что чувствовал. Он улыбнулся, подумав, что, может быть, даже дождётся ответа. Возможно, напишет ей снова и — чем чёрт не шутит — завяжет с ней их запоздавший и прерванный вечность назад разговор? Может быть… Десять дней спустя сердце не билось.

***

Павлова Ирина Алексеевна умерла в возрасте пятидесяти семи лет. Её жизнь оборвалась трагически и очень внезапно: она с коллегами отдыхала на горнолыжном курорте, когда неожиданно сошла лавина. Её завалило волной снега, она пыталась кого-то дозваться, но никого не было, никто не видел её перед тем, как её снесло, и не искал её. Она практически выбралась, но потеряла сознание, лишившись сил, и замёрзла. Когда её всё же нашли, то она не дышала; повсюду вокруг была кровь: ветка сильно поранила ногу. «Она там была сама, — её коллеги, которым тогда удалось спастись, все не могли сдержать слёз, когда стало известно о смерти. — Она не искала компании, мы в этот день разбрелись кто куда. Если кто-то пошёл бы с ней…» «Мы обнаружили, что её нет, слишком поздно. У нас тогда Нина рожала, а нескольких, в том числе наших врачей, завалило, и мы их вытаскивали. Иван Николаевич только вернулся, дрожащий от холода, он тогда тоже попал под лавину. А Павловой… Павловой не было». «Брагин и я оббежали окрестности, но ничего. Везде был только снег. Мы кричали и как-то случайно наткнулись на лыжную палку в сугробе — и вспомнили, что она в этот день как раз хотела кататься. Когда разгребли тот завал, ничего не нашли, но потом обнаружили яму — она в неё как-то упала. Она не дышала, вокруг была кровь, одна кровь на снегу». Оставаясь в сознании, пусть и бессильная продолжать звать слабым хрипом, бессильная выползти после того, как почти поднялась, она лишь безучастно смотрела на мертвенно-белый снег; боли не было вместе с чувствительностью, было до смерти холодно, но она почти привыкла. Она не боялась, она знала, что вот-вот вовсе провалится в пропасть, а там… «Может, лет через тридцать мы где-нибудь встретимся. Я хочу верить, что встретимся». Она вздохнула, впустив внутрь ещё глоток холода, когда подумала о том ужасном, о том самом важном на свете, о том опоздавшем письме. Это было весной, почему-то бесцветной и серой, похожей на слишком затянутый сон; она с головой ушла в работу и не открывала домашний компьютер, едва не живя в кабинете. Спустя только пару недель наконец-то прочла его и в торопливых попытках сквозь слёзы найти хоть какую-то новость — наткнулась на чёрную рамку на том самом форуме о медицине, где раньше читала его статьи. Несколько дней, как он… Несколько дней его не было. Может, мы встретимся гораздо раньше, хотела она сказать, если бы только могла говорить. Может, это случится сейчас, Гена. Если бы я была рядом и знала, то, веришь ли, сделала бы что угодно, достала бы новое сердце да хоть из чужой груди. Я бы разбилась, но только спасла тебя. Я тебя очень любила, я никого не полюбила взамен, и… мне кажется, я полюбила бы снова, я стала бы на те же грабли, простила любую обиду. Наверное, я не лежала бы здесь, будь ты рядом. Ты мог бы найти меня. Помнишь, мы вместе катались на лыжах, и я потом месяц носила гипс, а ты терпел меня весь этот месяц? Носил на руках и смеялся, что только рад этой возможности? Как я смогла бы забыть хоть минуту? Я будто ещё раз тебя потеряла, узнав, что тебя больше нет, Ген. Я думала, хуже всего знать, что ты меня бросил, но только тогда поняла, что… как будто ещё оставалась надежда — всё время, пока где-то там ты жил, чувствовал, пока дышал. Безответная, глупая, невоплотимая. Будто однажды ты мог появиться в дверях, на пороге, и пусть это звучит бессмысленно. Я бы сейчас отдала всё за этот сон: если бы ты был со мной. Она, не шевелясь от проползшего под кожу льда, наконец-то прикрыла глаза; она ни о чём больше не думала, когда сознание заволокло темнотой. Сердце остановилось; на мёртвые руки — как будто ответным и ласковым эхом другого пространства — упала горсть снега.

***

Кривицкий Геннадий Ильич приходил в себя долго и не вполне осознавая реальность. Когда он очнулся, увидел её первым делом, то вместо приветствия, тёплого взгляда и слабой улыбки сказал только: — Значит, мы всё-таки встретились… — Гена! — к нему подбежали, обняли так бережно, как это было возможно, и всхлипнули, больше не в силах держаться. — Проснулся, любимый мой… Он не сводил с неё глаз: она выглядела словно ангел. Совсем не похожая на молодую Егорову, но в то же время такая красивая, как он не мог и представить. — Прости, что я бросил тебя, — прошептал он. — Ты всё прочла в моём письме. Я приехал бы, если бы не умирал. И прости, что… не спас тебя. — Что? Ты чего? — она вдруг отстранилась, коснулась его своим любящим, но удивлённо сощуренным зелёным взглядом. — Я рад тебя видеть, Егорова, — он улыбнулся ей с толикой горечи. Он до сих пор говорил с трудом, что было странно, поскольку она, умерев, была точно живая, а он — беспредельно слаб, хотя всё кончилось. — Но ты должна была жить. Никакая лавина не… Мне очень жаль, что так вышло. Её глаза в одно мгновение стали полны беспокойства и непонимания, страха и слёз — а затем она вдруг рассмеялась, тепло и измученно, и слёзы снова сорвались вниз, но её смех был… счастливым? — Тебе это только приснилось, — она наклонилась над ним, осторожно коснувшись губами его щеки, лба, виска, седых волос. — Я жива, Ген, и ты тоже. Вот доказательство, видишь? Нахмурившись, он проследил за её рукой: там, на раскрытой ладони, блеснуло кольцо — и такое же принадлежало ей, понял он спустя секунду. Когда он поднял глаза, когда увидел свою жену, снова сумевшую вырвать и отвоевать его и у самой смерти, взгляд наконец стал осмысленным. — Я там увидел, что… будто тебя со мной не было. Будто меня с тобой не было. Мы умирали, мы оба. — Я знаю, — она вдруг прильнула лбом к его руке, как к сокровищу, выше которого просто не знала. — Я не смогу жить без тебя. И, наверное, получу приступ сама, если хоть ещё раз ты вот так сляжешь с сердцем, Кривицкий. Он тихо вздохнул: — А я снова спасу тебя, Ир. Обещаю, — и сам улыбнулся ей, пускай она и не видела. Всё было только кошмаром, несбывшимся и не имеющим над ними власти. В свои шестьдесят один они, вновь пройдя по самой грани, но не смотря вниз, были счастливы.