***
Наречённость превратилась из обыденности в предание задолго до появления Берты и Харди на свет, войдя в историю как часть той ушедшей эпохи, во времена которой провидению ещё было дело до волчьего рода. Ныне же омеги и альфы были лишены способности познать радость предназначенной небесами любви, но практически не печалились, памятуя: их предкам она приносила ещё и бескрайнее горе. Погибал один — умирал и второй. Сгорал от тоски, что рвала грудь, прогрызая себе путь наружу; так уж повелели высшие силы осиротевшим наречённым. Потому, может, и вырвали боги ядовитую любовь из волчьих сердец. Вырвали, да не все корни вынули. Об их союзе судачили в соседствующих стаях, и вскоре весть разлетелась далеко за пределы страны. Одни сочли Берту и Харди благословлёнными, другие — проклятыми, но равнодушным не остался никто. Шутка ли — первая предначертанная пара чуть ли не за сотню лет? Непривыкший к светлым чувствам Харди был по-детски сердит на судьбу. Он бесился почём зря, срывался на всех, кто попадался под горячую руку; вёл себя до того отвратительно, что Роган и Борхес начали от него шарахаться. Оттаяли они много позже: после того, как Харди извинился и, собрав волю в кулак, объяснился Берте в любви. Одиночка Берта забрела в его лес в поисках пищи. Она умело избегала патрулирующих территорию дозорных и под час уводила добычу прямо из-под носа стайных охотников; так продолжалось, пока Берта опрометчиво не погнала оленёнка по весне и не навлекла на себя гнев его матери и отца. Её нашли без сознания, с ранами от рогов на поджарых боках и с переломанными рёбрами. — И чего с ней делать? — поинтересовался тогда Борхес, убедившись, что незнакомка ещё жива. — Добивать будем? — вклинился Роган. — Нет уж! — отрубил взъерошенный от злости Харди. — Позовите остальных; отнесём к себе и допросим, когда очнётся. Если очнётся. Много воды утекло с тех пор. Берта выкарабкалась, зареклась ходить на крупную дичь без подмоги и обрела дом, а Харди впервые ощутил себя по-настоящему нужным и важным. Бывшая одиночка Берта полюбила его не за напускную чёрствость, но за то уязвимое естество, что он приучился скрывать ещё до того, как молочные зубы сменились на постоянные.***
— Хвала небесам, Берта! — поприветствовал Роган, стоило ей ступить шаг из кареты. — Харди был совсем плох, и я… — Знаю, — отмахнулась она. — Не оправдывайся. Лучше прикажи растопить печь в купальне. С этими словами Берта, терпко пахшая вербеной, направилась в сторону особняка и скрылась в его недрах. Она взлетела вверх по мраморной лестнице и осторожно постучалась в дверь спальни. По ту сторону завозились. С трудом держась в человеческом обличии, Берта шумно принюхивалась и сглатывала слюну; усилившийся в стократ аромат вереска ударил в голову, и она никак не могла надышаться им, оседавшим горчащей медовой сладостью на нёбе. Спустя несколько томительных секунд источник цветочного благоухания возник на пороге комнаты. — Здравствуй, — негромко сказал он, зябко кутающийся в домашний халат. Вид Харди имел несчастный: лицо осунулось, длинные тёмные волосы растрепались, а взгляд подёрнулся пеленой болезненной похоти. Берта порывистым движением прижала Харди к себе. Прошептала, утешающе гладя его по мелко трясущейся спине: — Я скучала, душа моя. — Я тоже, — всхлипнул Харди. — Я ведь только о тебе и думал все эти дни. Будто наваждение, колдовство… какой позор! — Всё в порядке, — заверила она. — Пойдём в кровать, ладно? Хочешь, я тебя отнесу? Харди сразу же отказался, пусть предложение Берты и показалось ему заманчивым; она не настаивала, но на всякий случай пребывала поблизости, пока он шёл, готовая в любой момент поймать и не дать упасть. — Теперь иди сюда, — очутившись на перинах, Харди приглашающе развёл в стороны полы своего халата и дал ему соскользнуть с плеч, оголить пестреющее шрамами жилистое тело. — Я весь твой. Берта ощерилась. Не снимая одежды, она набросилась на Харди, подмяла под себя и принялась целовать — грубовато, пылко и ненасытно. Инстинкты лютовали, требовали прекратить церемониться с Харди и без промедления его покрыть, но перенявшая людские замашки Берта противилась и не хищничала — нежничала; она сцеловывала с губ Харди стоны, тискала бёдра и с упоением лизала шею. — Постой, — просяще выдохнул заёрзавший под Бертой Харди. — Лучше разденься. Хочу чувствовать тебя кожей. Она повиновалась. Отстранившись, неторопливо избавилась от просторной рубашки; затем переключилась на брюки, чья ткань немилосердно сдавливала торчавший из ножен член, у основания которого успели наметиться очертания узла. Немного погодя полностью обнажённая Берта снова забралась на Харди и осведомилась, пристроившись к истекающему полупрозрачной смазкой входу: — Удобно лежишь? Если нет, можем поменять позу. — Всё прекрасно, — заласканный Харди нетерпеливо подался навстречу её члену. — Давай уже. Берте не нужно было повторять дважды. Навалившись на Харди, она погрузилась в него одним мощным толчком. Заскулила от удовольствия, и сцепивший ноги у неё на пояснице Харди вторил тем же; в нём взыграло волчье начало, и он без предупреждения впился когтями в бока Берты. За пальцами потянулись алые борозды. В глазах Берты сверкнули не сулившие ничего хорошего всполохи пламени. — Я с тебя с живого не слезу, — запальчиво пообещала она и принялась наращивать темп. — Буду брать, пока не взмолишься о пощаде. Ты этого хочешь? — А ты догадливая, — подколол Харди. Взвизгнул по-собачьи: в отместку за дерзость Берта вонзила клыки в его левое плечо; ведомая дурной звериной страстью и подгоняемая приближением разрядки, она ритмично вколачивалась в тугое нутро. Пропихнув узел в трепещущего Харди, Берта излилась в него с довольным глухим рычанием. — Провоцируешь меня, — процедила она, разжав челюсти и мазнув влажным языком по метке. — Дразнишься и не боишься последствий. Харди так и подмывало съехидничать в ответ, но он, не желая снова быть укушенным, глубоко поцеловал Берту в перепачканный кровью рот. Прибавил охрипшим голосом: — Кое-кто клялся, что не слезет с меня с живого, Берта. Надеюсь, ты сдержишь слово. В этот вечер купальня им так и не понадобилась.