Непонятно

— Вот тут Давай. Машина с шумом останавливается около заброшенного загородного парка и сидящий на пассажирском сидении Андрей с шумом выдыхает. Июльская жара несщадно душила и клонила в сон, поэтому обросшая вьюном входная арка в загрождённый пушистыми деревьями от солнца парк, ассоциировалась с райскими вратами, полуразрушенные гипсовые статуи комсомолок с флагами в руках по обе стороны от входа вид, казавшийся небесным городом, дополняли. А ещё, на мгновение привидилось, что солнце, забирающееся в машину юркими лучами вырисовывает над головой Марата нимб. Васильев от мыслей этих недовольно поморщился и огладил себя по горячему лбу – напекло. — Ты идёшь? — Марат постучался в приоткрытое окно Андрея. Он уже успел вылезти из машины и теперь недоумённо сверлил взглядом друга. — Сидишь тут как истукан уже минуту. Андрей мотает головой, стряхивая тянущуюся негой сонливость и щекочащие думы, и тоже выходит из автомобиля. — Идём. — Парень кивает в сторону райской арки и, не дожидаясь ответа, заходит внутрь. Получить солнечный удар не хотелось. Парк оказался не таким уютным, каким казался снаружи: переломанные вандалами скамейки и разбросанный мусор вызывал чувство жалости к бывшему природному памятнику, и только блеск кроны редких тополей, переливающихся на солнце, словно золотом облитые, напоминал о былом величии. — Почему именно это место? — спрашивает Андрей, чтобы хоть как-то заполнить напрягающую тишину. — В детстве тут с родителями был пару раз. Там в дальней части есть красивое озеро исскуственное, посидим там. В ответ Васильев понимающе мычит и замолкает. Годы в колонии шли медленно, муторно коротались дни. За это время многое изменилось – и в стране, и в сознании Андрея. Он вышел совершенно другим человеком в совершенно другой мир. Родная Казань встретила противным летнем пеклом, хмурым, но не таким, какой он был до тюрьмы, взглядом Ирины Сергеевны – Васильев приятно удивился, что она не бросила его после стольких доставленных неприятностей – и беленькой Волгой Суворова, на заднем сидении которой сидела Юлька, повзрослевшая, но всё такая же весёлая. Марат тоже сильно изменился, Андрей понял это даже не когда тот впервые заговорил с ним, а когда только взглянул. Его взгляд, казалось, потяжелел и затвердел. Не было больше того горящего азарта и напускной наглости, не было тянущихся гласных и долгих театральных пауз. Был Суворов Марат, уважаемый член общества с дорогой машиной и местом в престижном институте. Почему-то в этом его амплуа, в потемневшей радужке карих глаз, Андрей видел поломанного и перекроенного временем человека, свобода которого безобразно ограничилась завязанным на шее пёстрым галстуком, свечку, потухшую из-за попавшего на фитилёк воска. Напрямую спросить о том, как Суворов жил всё это время было страшно, почему приехал за ним с Юлькой и Ириной ещё страшнее. Андрей попытался поинтресоваться об этом у Ирины, она сказала что-то про Коневича и комсомол, как-то по-особенному грустно затихла, и обняла. Больше ничего не спрашивал. — На зоне поди блатным стал? — Марат усмехается горько, с нескрываемой иронией в голосе. — Нет. — Андрей отрезает недовольно, давая понять, что тему эту обсуждать не хочет. — Понял. — в ответ просто хмыкает Суворов и прикусывает нижнюю губу, как это делал раньше, когда хотел спросить о чём-то важном. Он устремляет потупившийся взгляд на Васильева и кивает в немом вопросе. В каком именно до Васильева не доходит. До озерца они добираются быстро – минут за пять – и Андрей от вида заросшего грязного болота, по-другому не скажешь, заваленного мусором и заросшего сухой травой криво улыбается Марату. — Красиво? — В этом что-то есть. — Не стараясь скрыть разочарование, цокает Суворов и пафосно продолжает: — Знаешь, это озеро прям как жизнь. Когда парк был нужен, оно сверкало и бурлило, в нём плавали утки и купались ребятишки. А сейчас оно нахуй никому не всралось, вот и заросло. Так и в жизни: ты полон... — Задумывается на мгновение, стараясь подобрать нужное слово. — жизни тогда, когда кому-то нужен. — И давно на такие философские темы разгоняешь? — Андрей прыснул, но с грустью отметил, что доля истины в словах Суворова есть. — Сегодня начал. — проникнувшись шутливым настроением, отвечает Марат. Васильев всматривается в хитрую ухмылку, прищуренные глаза и понимает как был не прав тогда, когда подумал, что прежнего Марат, игривого и самоуверенного, такого обожаемого и внушающего решимость, больше нет. Есть, только спрятан он за плотными шторами показушной серьёзности и за куполом деревянной задумчивости. — Спасибо, что дождался. — Андрей шепчет с осторожностью, так, будто произносит вслух свою самую страшную тайну. — Ты изменился. — Марат задумчиво смотрит на поросшее озеро. — Я всё ещё не привык. — Ты тоже изменился. — Андрей чувствует, что подловил замечательный момент для всех интересующих его вопросов, что нашёл в себе силы спросить почему не всё равно, почему Марат, верным маяком, следует по пятам. — Скажи, тебе нравится? — Что? — Быть таким. Суворов удивлённо приподнял брови и наклонилголову вбок. Он нечитаемо уставился на Васильева и скривил рот в натянутой полуулыбке. — Не знаю. — Выдыхает шёпотом. — После всего, что случилось, прошло много времени и, знаешь, я всё ещё не отошёл. Но я бы не сказал, что я несчастлив. — А почему ты ждал меня? Не легче ли было оборвать все связи с прошлым, свалить из Казани – сжечь все мосты? — Андрей наклоняется корпусом к Марату и невесомо ведёт рукой его по предплечью в успокаивающем жесте, но успокаивал он скорее себя, а не Марата. — Мне это не нужно. Да и я помогал Ирине с Юлей. После того как ты сел им совсем тяжело было. — Суворов ведёт плечом от резкого прикосновения, но руку не сбрасывает. Парень тяжело вздыхает и прикрывает глаза. — Не могу я так, Андрей. Не могу. Васильев с остервенением трёт лицо свободной рукой, сгоняя липкое непонимание, растущее с каждой секундой всё больше и больше. Было в слова Марата что-то такое, что скрывалось в глубине, подводные камни были, на которые наткнуться не получалось. — Марат, почему?.. — Голос свой не узнаёт. Надорванный и дрожащий, жалкий такой. Затрещину себе хочется влепить хорошую, но ещё больше хочется притянуть к себе Марата и слиться с ним воедино, мыслями одними обладать, чтобы понять наконец всё – спросить напрямую не получается. — Потому что ты дорог мне. — Марат говорит искренне настолько, что сводит зубы, а в груди сворачивается напряжённый и болящий комок нервов. Андрей не сдерживается, дёргается и хватается за маратовы плечи, вжимается в него как за спасательный круг. К горлу подступает сухой колющийся ком. Руки мечутся по спине, беспокойно оглаживая, а изо рта вырывается бессвязный шопот. Андрей говорит, что Марат самый лучший, что, если бы он мог, он бы повернул всё вспять и сделал бы всё ради того, чтобы ему не пришлось переживать всех тех ужасов, что он его самый лучший друг. Васильев сам себя не понимает. Бережно берётся за грустное лицо Марата – почему он вдруг погруснел Андрей не понял – очередная загадка, которую его воспалённое сознание было не в силах решить – и носом утыкается в щёку. — Андрей, хватит. — Васильева как кипятком обдало. Он отстранился резко и в глаза напротив уставился. По впалой щеке Суворова, под небольшим шрамиком под глазом, сверкнув на солнца, покатилась скупая слезинка. Совсем маленькая и незаметная. Андрей сдержал порыв сцеловать её – испугался. И своих объятий, и слов, и мыслей. — Люблю я тебя. Всё вокруг замерло. Только слабый прохладный ветерок небрежно огладил пылающие щеки. Смысл слов Андрей улавливает сразу же, понимает, что речь идёт не о братской и дружеской любви, а о запретной и приторно-саднящей, захватывающей в свои крепкие клешни и терзающей беспощадно. Все кусочки пытающих вопросов сходятся, а в голове вырисовывается, красивым калиграфическим почерком, "люблю". Вот в чём дело. — Марат. — Андрей захлёбывается в словах, рвано выдыхает и тянет Суворова на себя.