Как Князь на Тодда ходил

Агата находит билеты случайно — не то перетряхивает концертную сумку, не то просто гоняет пыль по ящикам в приступе нервозной деятельности. Билеты стыдливо лежат, упрятанные в конверт, два, на них обоих. Андрей даже не смог заставить себя лично сходить за ними, попросил Вахтанга всё устроить, уверенный, что от него-то он ничего лишнего не услышит, да и другие не узнают. Агате тоже билет взял — уж лучше вдвоём, чем одному труситься. А труситься было о чём — с Михой они всё так же не общались, здоровались разве что на фестивалях, а тут билеты на Тодда. Объяснить этот жест ни себе, ни Агатке, сунувший ему билеты как вещдок, он не в состоянии, просто жмёт плечами и виновато улыбается. — Ты же хотела выбраться куда-нибудь? Вот я и… Агата его неловкие отговорки слушать не желает, закатывает глаза и просто уточняет дату и время, чтобы быть готовой. Андрей вот, даже зная дату и время, вообще готовым себя не чувствует, пусть и запрещает себе думать о том, что все ещё можно переиграть, а билеты сдать. Будь, что будет. Нейтралитет, который у них с Михой установился, должен, вроде, его устраивать: не оговаривают друг друга со сцены, не мешают в турах — всё так, как ему хотелось, но что-то внутри болезненно тянет и ноет, и ноет, и требует, а Андрей мается и чувствует, что задыхается без причины. Поэтому и решает одномоментно, что надо на Мишино детище, то, о котором он пытался ему скованно рассказать в их очередную попытку разговориться, посмотреть. Разговор тогда вышел перекорёженный, странный, Миша вроде и тянулся, а вроде ощеривался, готовый до последней капли крови биться, если Андрей вдруг что-то не то скажет. Андрей тогда совсем смолчать решил, думал — так лучше будет, а вышло как обычно; снова обида, снова провальная попытка наладить контакт. Чтобы обсуждать что-то, об этом нужно иметь представление. Поэтому Андрей и покупает билеты. И трусится, наверняка, зря. Подумаешь — сходит на Тодда. К Михе то сразу после этого его заявляться не заставляют, Миха вообще может ничего не узнать, а Андрей сам, как духа наберётся, расскажет, мол, так и так, ходил я на твоего Тодда, Мишань, ничего так, заебись даже. Чем не оливковая ветвь? Так Андрей успокаивает себя до самого знаменательного вечера. — Ну надо же, — вздыхает Агата, заканчивая макияж, — в первый раз за полгода выбираемся куда-то. Интонация у неё ехидная, а прищур весёлый, она не злится, что впервые за полгода они, вместо того, чтобы сходить в ресторан, выбираются на Мишкиного Тодда словно в насмешку над их браком. Агата у него хорошая, понимающая. Андрей перехватывает её, суетящуюся, тянет к себе и целует руку. — Не подлизывайся, — фыркает, — и надень что-нибудь поприличнее. Мало ли, на фотках засветишься. Об этом Андрей не подумал. Однако перспектива попасться папарацци где-нибудь в зале не кажется ему такой уж пугающей. Тоже признание своего рода. Андрей вздыхает и трёт горячими ладонями лицо. Надо брать себя в руки. Эта самая муть, отдающая нехорошей кислятиной на корне языка, не проходит до самого театра. Агата, кажется, понимает его состояние и не лезет с разговорами, только упирается плечом в плечо и остаётся рядом. Андрею всё кажется, что на него смотрят. Что каждый в потоке людей заглядывает ему в лицо, чтобы убедиться в том, что он тот самый Князь, ушедший из группы Горшка. Андрей не жалеет — до сих пор считает это решение одним из лучших в его жизни, где-то на ровне с тем, как Мишке буркнул: «привет» в туалете на первом курсе реставрационки, и тем, как предложил Агате выйти за него замуж. Не жалеет, не чувствует вину, но внутри всё равно что-то болезненно скребётся. Несмотря на тревоги, все продвигается по задуманному. Пока торчат в фойе, Андрей таращится по сторонам, публику разглядывает, разговоры слушает. По всему выходит, что публика собралась разношёрстная: кто-то на Миху пришёл посмотреть, кого-то заинтересовала тематика, а кто-то просто любит хорошую музыку. Стайка панкующих подростков смотрится смешно на фоне разодетых в пух и прах любителей театра — Андрей смотрит на эту бликующую пёстроту и качает головой: Миха всегда умел вытянуть из противоречивого самое яркое и сплести музыку так, что только недоумевать оставалось и сомневаться в факте того, что противоречия были. Их с Андреем противоречия не смог только в музыку преобразить — а может и не захотел вовсе. Сейчас придумывать себе что-то поздно: собирался мириться, значит заталкивай отблески обиды подальше и делай вид, что всё ещё может быть хорошо. Может же быть, да? Места Вахтанг выбрал во всех смыслах удачные — хорошо, когда площадка знакомая и знаешь, что ожидать от билета — сцену видно отлично. Подумать о том, что это работает в обе стороны, и такие места со сцены тоже замечательно просматриваются, Андрей не успевает, гремит третий звонок и публика затихает так же плавно, как гаснет свет. Он видел Мишины наработки, и думает, что знает, чего ждать: мрачняком его не напугаешь, всяким закалённый, он свой скептицизм вывешивает защитой против осадных орудий происходящего вокруг действа. Выходит белокурая девочка-ангелок со сломанной куклой-балероном, занавес напитывается красным, на мгновение и зрители, и актеры замирают в высшей точке напряжения, а потом лопается музыка, опадает занавес и события набирают обороты. Агата переплетает их руки, шепчет настойчиво: — Расслабься. И Андрей был бы рад последовать её совету, но сцена приковывает взгляд. Он никогда не был поклонником театра, считая его крайне несовершенным — зачем наблюдать за чужим потоком изображения, перековерканным режисёром, если в твоей голове миры и события гораздо ярче, одиознее муравьиных копошений под софитами. Не был поклонником театры, но всегда был поклонником того, что делает Миша, наверное поэтому и цепляет. А уж когда Миха появляется на сцене сам… к такому Мише хочется присмотреться, изучить внимательнее (ах, так вот зачем нужны бинокли), потому что он одновременно знакомый и какой-то непривычный, поменявшийся и чуждый. Вошедший в роль, понимает Андрей и едва удерживает себя от того, чтобы податься вперед, чтобы разглядеть Мишу поближе. Его все ещё не трогает тема оперы, он мести наелся по самые гланды, повествование и лирика в ариях (тех, что не Мишины) — тоже ничего особенного, но мрачный Михин баритон, раскрывшийся на всю мощь, которой он стеснялся раньше, заставляет Андрея задерживать дыхание. А потом они встречаются взглядом. Просто так, случайно, потому что Миша всё ещё работает с залом так, как положено музыканту, а не актеру, а Андрей привык ловить его взгляд где бы то ни было. Андрей замирает, замирает и Миша на мгновение, заминка тонет в голосе хора, занавес опускается, и зал взрывается аплодисментами, пока Андрей чувствует себя прибитым к креслу. — Тебе понравилось, — констатирует довольная Агата. Андрей тяжело сглатывает, заставляет себя вдохнуть и медленно качает головой. — Нет, — предельно честно отвечает он, — совсем не понравилось. Агата не выглядит удивленной. В антракте Андрей не выпускает из рук телефон — всё ждёт чего-то. Звонка, смс — любого обозначения, что ему не показалось, и Миха действительно заметил и узнал, но поставленный на беззвучный, телефон признаков жизни не подаёт до самого начала второго акта. Андрей чувствует себя разочарованным. Второй акт идёт тяжело. Андрей всё высматривает, тянет шею, ждёт, когда Миша, всё-таки посмотрит в его сторону, но, баран упрямый, теперь в нужном направлении совершенно нарочно не глядит, Андрей в этом уверен. Отвлеченный на разглядывание Михи он несколько раз теряет суть повествования, оборачивается к Агате, чтобы шёпотом уточнить происходящее, но натыкается на её хитрый, обличающе-понимающий взгляд, и решает сохранить остатки достоинства. Большая часть второго акта проходит мимо него. Гигантская мясорубка, море крови — всё это пустяки перед обезумевшим взглядом Миши, тем, как он вкладывается в свою роль. Чем больше Андрей смотрит, тем сильнее его накрывает нехорошим предчувствием, сворачивающимся чем-то осклизлым под желудком. — Здесь я вижу смерть… У Михи голос совсем особенным становится, глубоким, бархатным. У Андрея холодок по коже пробегает, когда он в слова вслушивается, такими пророческими они ему кажутся. Нельзя этого допустить. Предпосылок, вроде, нет, Миша хорошо выглядит, говорят, не бухает почти, только работал как проклятый над оперой. Андрей напрямую делами не интересовался, но общие знакомые доносили по старой привычке, а Андрей не спешил их отговаривать. Что бы он к Михе ни испытывал после их ссоры, приятно было знать, что с ним всё в порядке. Занавес опускается в последний раз. Затихает голос рассказчика. Зал рукоплещет и свистит, актеры выходят на поклон, и Миха так удачно оказывается рядом, у нужного Андрею края. Ну, думает он, давай, урюк, покажи, что не трус, я же знаю, что ты заметил меня. Но Миша смотрит в зал, поплывший от оваций и похвал, и вряд ли вообще соображает, Андрей знает, каким он бывает после особенно удачных выступлений. Подумаешь, понадеялся на чудо — ничего страшного, упомянет потом, когда снова выдастся возможность поговорить без свидетелей. А пока надо собираться, чтобы успеть в гардероб до толпы. Андрей встаёт, готовый потянуть Агату за собой и… сталкивается взглядом с Мишей, второй раз вышедшим на бис. Точно, в этот раз никаких сомнений. Андрей, тоже обомлевший, находится быстрее выпучившегося в ответ Миши, кивает головой и миролюбиво улыбается. Жестом говорит: «привет, Мишка! Я рад тебя видеть!» и надеется, что Миша поймёт, как всегда понимал раньше. Миха заторможено кивает в ответ. Вытягивает большой и указательный палец на манер телефона так, чтобы на это не обратили внимания окружающие. Позвонит? Напишет? Андрей не против в любом случае. Агата, наблюдающая за всем происходящим, похлопывает Андрея по бедру. — Ничего так опера. На любителя. Мишкина работа от и до. Я поеду домой, Князев, а ты тут… налаживай взаимоотношения. — Ты не обижаешься? — Давно перестала. Напиши только, если сегодня домой всё-таки не соберешься. И не наклюкивайся, снова от гастрита помирать будешь. Иногда Андрей думает, что не заслуживает этой женщины. Он провожает Агату до гардероба и сажает в такси, всё время поглядывая на телефон. Сообщение от Миши приходит когда он в раздумьях замирает с собственным номерком у добродушной женщины-гардеробщицы. Сообщение гласит: «Праходи, я договрился.» На душе делается легче. По крайней мере, они поговорят сейчас. Вот только с самого начала поговорить не получается. Его встречают у одного из прохода за кулисы, ведут извилистыми, полу-знакомыми коридорами и даже несмело просят автограф. Андрею не жалко, он расписывается на обратной стороне бейджа, благодарит за помощь и входит в гримерку. Миша не смысл с себя грима. Мрачный цирюльник Суини Тодд смотрит на него, забившись в угол, сверлит взглядом исподлобья и ничего не говорит. Андрею становится не по себе: он-то думал, что Миха его присутствию обрадуется, что он снова зажжёт огонёк в родных тёмных глазах, а ни радости, ни облегчения в Мишиной позе не наблюдается. Андрей прочищает горло. — Помнишь, ты говорил мне, чтобы я не обсуждал Тодда, раз не смотрел его? Вот я подумал и… Договорить он не успевает. Миша, нет, не Миша, а тот самый цирюльник, рычит: «сука ты» и бросается на него с кулаками. Гримёрка крошечная, тут увернуться или сбежать не выйдет, Андрей принимает раскабаневшего Мишу грудью, вцепляется в грудки в ответ, и вот они уже бесполезно трясут друг друга, до треска сжимая ткань. — Ты! — Ревёт медведем Горшок, — ты зачем!.. Андрею бы оттормозиться или задуматься, о чем же его спрашивает Миша, но адреналин бьёт по нервам набатом «бей или беги», и не привыкший спасаться бегством, он сам идёт в атаку. Раньше было проще, Миха был худой и болезненный, повалить его было легко, особенно когда не первый год знаете приёмы друг друга. А тут Миша чужой, незнакомый, отъевшийся, составляет ему конкуренцию, и Андрей чувствует, что начинает сдавать позиции. Они валятся на пол, катаются по пыли, как одичавшие шавки, не орут уже даже друг на друга, так, разъяренно сопят и буравят друг друга взглядом. В дверь начинают колотить, когда положение Андрея становится безвыходным. Миха почти подминает его под себя, освобождает тяжелые кулаки из захвата, и Андрей мимолётом думает, что пора бы попрощаться с лицом товарного вида. Вот привалит же работы гримёрам перед концертами. Стук в дверь отвлекает Мишу, он вскидывается на него, и секундная заминка помогает Андрею выкрутится из захвата. — Михаил Юрьевич, с вами всё в порядке? — голос из-за двери тревожный, женский. Миша пытается выдернуть руку из захвата Андрея, шипит раздраженно, а на дверь и вовсе таращится затравленно. — Михаил Юрьевич, я вхожу? — Не надо! Всё в порядке, ё-мое. О стул споткнулся. Ты иди, Галь. Я скоро догоню. За дверью отчётливо и глубоко вздыхают. Слышится цокот каблучков. Андрей, только что заметивший, что задержал дыхание, шумно выдыхает. — Пусти, — глухо требует Миша. — А драться больше не будешь? — Пусти, я сказал. Сказано — сделано. Андрей поднимается с пола с кряхтением и примирительно тянет Мише руку. Миха пялится на неё недоверчиво, но помощь всё-таки принимает. — Вот это ты раскачался. Меня на лопатки положить смог — пиздато, Мих, — полушутливо хвалит его Андрей. На самом деле, он весьма серьёзен — видеть Миху в такой хорошей форме очень приятно, — Что на тебя нашло? Миха багровеет ещё больше и прячет мечущийся взгляд. — Ну, так премьера же, блин, а ты поиздеваться пришел. Я чё, думаешь, не понимаю, что и публика не та, и круче можно было сделать?! Я еблан по-твоему? Но ты-то, конечно, можешь, отыгрывается за интервью, да? Мстишь. — Ты правда еблан, Мих, без обид, — ошалело бормочет Князь и спешно выставляет руки, когда Миша снова лезет на него с кулаками, — да погоди драться, блин! Я к тому, что я вообще не за этим здесь, сдалась мне твоя месть. Я похвалить тебя пришёл. Миша замирает, моргает по-рыбьи и спешно облизывает вымазанные гримом губы. Заминка выдаётся удачной, позволяет Андрею продолжить. — Всё ещё не моё, Мих, но была проделана колоссальная работа… — Так говорят, когда не хотят обидеть режиссера, — такой, насупленный, с тревожно заломленными бровями, Миша всё больше напоминает себя прежнего, выходит из поглотивший его жестокой роли. Андрей мягко сжимает его предплечье. — Мне очень нравится твоя музыка. И петь ты стал ещё лучше. — А могли бы вместе сочинить, вот надо было тебе из себя… — Миха осекается, таращится на Андрея испуганно и жмёт ладонь ко рту; бурчит, так и не отняв: — Забудь. Это на Михином диалекте переводится как «прости», смекает Андрей, и вновь накатившее раздражение его отпускает. — Тебе идёт театр. Я же вижу, что нравится. Рад за тебя. Они сидят какое-то время в тишине, неловко примостившись на продавленной тахте. Оттираются коленками, отводят глаза и каждый думает о чём-то своём, далёком и теперь уже, кажется, несбыточном. Разосрались в пух и прах на год, надо же. И к чему это привело? Пропасть чувствуется ножевой раной по сросшейся душе, нахождение рядом — облегчением и мучением одновременно. Хочется говорить, тянет, таращит, а не можется, будто общие темы разом табу стали. Миха бодает его коленку своей. — Ты это, ну, не бери в голову, что я так в тебя вцепился, лады? Я после спектаклей, как-то… сложно короче. То ли я, то ли, ну, он, вот этот, — и дергает себя за костюм. То ли Миха, то ли Тодд, да уж. Андрей фыркает тихонько и бодает Миху коленкой в ответ. Косится на него, и чувствует, как дышать становится легче, потому что Мишка такому простому жесту радуется, улыбается во всю пасть и сразу же становится лет на десять моложе. Потом глаза опускает и принимается завязочку на костюме теребить. — А то, что пришёл, это заебись, Андрюх. Я рад, слышь? — Вот же дурачина, — в сердцах бросает Андрей, и пока Миха замирает, соображая, что делать, сгребает его в объятья. Миха сидит ещё мгновение неподвижно, а потом забрасывает лапищу ему на спину в ответ, жмёт к себе со всей дури и что-то неразборчиво бубнит ему в плечо. Тогда-то Андрей наконец убеждается: всё ещё может быть нормально. Пока Миха жмётся к нему горячечным лбом, а он осторожно перебирает взмокшие пряди на затылке, верить в это просто и приятно. — Дюх, Дюх, мы же всё равно не до конца помирились, да? Злишься ведь? — Злюсь, — обречённо признаётся Андрей. — И я злюсь. Слушай, а помнишь, как мы когда пацанами были мирились? Вот это Миха вспомнил. Было вроде бы давно, ещё до армии, когда головы кружило и вся жизнь сплошной морок лёгкости и вседозволенности. Вот и мирились тогда по-особенному. Потом как-то не до того стало, выросли, поумнели, обзавелись жёнами — неловко уже было, не вспоминали даже, а сейчас вот вспомнили. — Думаешь, поможет? — с сомнением спрашивает Андрей. Миша кивает, не поднимая головы с его плеча. Главное, думает Андрей, обхватывая Мишины щёки ладонями, чтобы этот урюк потом драться не полез. А то Андрей за себя не отвечает. После таких вопросов наваливаться на него своей отъевшейся, пышущей здоровья тушкой точно не надо. Миша поднимает голову сам, накрывает ладони Андрея своими. Смотрит в глаза со всей серьёзной торжественностью, на которую только способен. А потом размыкает губы и вместо того, чтобы потянуться за поцелуем, интересуется: — Дюх, ты еблан? Я про «мирись-мирись» на мизинчиках. Сука, думает мигом ошпаривший стыдом лицо Андрей, блять. А Миха ржёт, согнувшись втрое и уткнувшись ему лбом в колени. Андрей на него смотрит, теплоту в груди пережидая, и сам заражается смехом. Хохочут до выступивших на глазах слёз. — Давай реально пока на мизинчиках, ну? Мирись-мирись, Андрюх, — Отсмеявшийся Миша протягивает ему чуть подрагивающую ладонь с оттопыренным мизинцем. — И больше не дерись, — Андрей сплетает их мизинцы. — А с остальным попозже посмотрим, понимаешь? Я, может, и не против… — Обязательно, Мих. Они обстоятельно встряхивают переплетенными руками, скрепляя контракт. У них всё ещё действительно впереди.