Между сном и явью

— Доброе утро, господин Марсел! Открывайте глаза, голубчик, время осмотра. Адель, его ремни, будь любезна. Альфред, болезненно поморщившись, не спешил исполнять данное раздражающе бодрым голосом его лечащего врача указание, хотя игнорировать его вечность, увы, не позволяли щёлканье ключа в застёжках ремней, ставший громче с открытием двери в палату фоновый шум лечебницы и те несколько часов, что он с момента пробуждения до визита доктора и медсестры пролежал с закрытыми глазами, не шевелясь, всей ещё не онемевшей к чувствам частью души надеясь, что утро в этот раз просто не настанет. Увы, этим надеждам не суждено было сбыться. Почувствовав, что оба ремня, которыми его привязывали на ночь к кровати, расстёгнуты, Альфред с глубоким вздохом медленно поднялся и сел на кровати, открыв глаза только чтобы нашарить ногами тапочки было немного проще — смотреть в тысячный раз на нахально ухмыляющуюся рожу доктора, вне всяких сомнений пребывающего наверху блаженства от осознания того, что сын основателя клиники сейчас находится у него на лечении, и кирпичеподобную морду шкафообразной медсестры, невольно заставлявшую задаваться вопросом, всех ли нас Господь создал по своему образу и подобию, не было вообще никакого желания. — Молодцом, молодцом, - издевательски хвалил Альфреда врач, проверяя пульс и температуру тела, прослушивая сердцебиение, пока медсестра, придерживая Альфреду руки, закатывала на нём смирительную рубашку, открывая бледное худое тело. Обычно его не связывали длинными рукавами, лишь прикручивая ремнями к кровати на ночь, но и этому правилу были исключения. — Как самочувствие, господин Марсел? Всё ещё беспокоят галлюцинации?. — Это не галлюцинации, доктор, - с тяжким вздохом ответил Альфред, кое-как заставив себя выплюнуть звание светила науки, у которого ему так посчастливилось лечиться. Заявление как и всегда вызвало лишь смех: — Ну, полноте, голубчик. Вы всё ещё продолжаете верить в эту бредовую идею, будто для вас это что-то святое и неприкосновенное… — Увы, для меня это повседневная реальность, доктор. Врач лишь смеялся, отмахиваясь: — Господин Марсел, вашу бы фантазию да какому-нибудь киноделу — такую ленту бы сняли...хотя что это я, ТАКИЕ фантазии лучше держать при себе, не так ли? Адель сегодня даст вам новое лекарство после завтрака — вы можете почувствовать некоторую сонливость после приёма, это совершенно нормально, ложитесь и отдыхайте. Но не засыпайте слишком надолго, как-никак на сегодня у вас назначено несколько тестов и сеанс музыкотерапии, не следует их пропускать! Ну-с, на этом всё. Ведите себя хорошо, сделайте зарядку до завтрака — это полезно для здоровья. — Всенепременно, - проскрежетал зубами в спину удаляющемуся врачу Альфред, с трудом удерживаясь от того, чтобы не добавить, куда он может засунуть себе свои назначения. Когда дверь захлопнулась, он обессиленно повалился на спину, устремив пустой безразличный взор за маленькое зарешеченное окошко под самым потолком его палаты. Он давно потерял счёт времени, прошедшего с тех пор, как оказался в лечебнице, что холил и лелеял его отец, в качестве пациента. Когда-то Альфред вёл дневник, но после того, как этот самодовольный индюк наложил на него свои лапы и прочёл излитое на страницах, это Альфреду запретили. Считать дни отметинами на стенах, как узник в каземате, было как минимум неэтично — да и много ли с этого проку, если дата прибытия всё равно забыта. Как забыта и причина, по которой его поместили сюда. Что это было — бегство от ответственности, подстава от кого-то из тех, кого Альфред считал друзьями? С тех пор было принято уже слишком много разных таблеток и слишком много вольт и ампер пропущено через иссохшее тело, чтобы помнить наверняка. Место, предназначением которого было вернуть ясность в затуманившийся разум и укрепить пошатнувшийся рассудок, на деле выпивало силы и желание жить, питалось ими и без конца требовало больше, и больше, и больше… И словно мало было Альфреду заточения в четырёх стенах, методов лечения, которые с радостью взяла бы на вооружение инквизиция, и пациентов один страннее другого — очень быстро его стал самым настоящим образом терроризировать оживший кошмар из далёкого прошлого, который он сам считал давно погибшим… — На завтрак! - пробасил из раскрывшейся двери голос медсестры, заставив Альфреда оторвать тело от кровати и направиться в столовую. Оторвать от разума невесёлые мысли, впрочем, у этого голоса не вышло. Мимо проходили, пробегали и даже проползали другие пациенты больницы, невольные товарищи Альфреда по несчастью. Так ли давно он смотрел на них через решётку в коридоре, как на зверей в зоопарке, презрительно кривя губы и строя им рожи, с упоением слушая о том, как эти бывшие когда-то людьми существа деградировали до не поддающегося никакому лечению состояния, наслаждаясь каждой секундой осознания того, что он — не такой, он — лучше их всех вместе взятых, и когда-нибудь он продолжит дело своего отца и станет укротителем в этом зверинце для фриков и дегенератов? Но жестокая судьба решила иначе, разыграв карты Альфреда против него самого — теперь уже на него через решётку смотрят, как на животное, сопляки от чистого сердца вливающих в лечебницу миллионы, чтобы отмыть миллиарды, меценатов. Смотрят, хихикая в прижатые к слюнявым ртам без половины зубов ладони, шмыгая и размазывая сопли по волосам, дразня и бросаясь мятыми обёртками из-под конфет… До тошноты, до кровавой блевоты мерзко, обидно и больно. Наверное, как-то так чувствовали себя те, над кем он издевался в детстве. Наверное, как-то так чувствовала себя ОНА. Больничная каша вползает в горло, точно огромный слизняк — на вкус очень похоже. Невольно Альфред задумывается о том, как было бы здорово и одновременно ужасно подавиться этой дрянью и задохнуться — может, хоть тогда закончились бы его мучения. Может, хоть тогда всё случившееся оказалось бы кошмаром, если только рвотный рефлекс не выдавит гадкий комок из горла, впуская в лёгкие воздух. На соседей по столу рядом смотреть нет ни сил, ни желания — разве что чудачка, что вплела себе в причёску два носка, торчащих в разные стороны на манер телевизионной антенны, да старик, поровну делящий свою порцию с замызганной перчаточной куклой не то попугая, не то петуха хоть немного скрашивают безрадостную атмосферу. Завтрак заканчивается стаканом какой-то бурды из фруктов, судя по вкусу перебродивших в воде из грязной лужи, и очередной жалкой попыткой кого-то из местных постояльцев начать швыряться едой — санитары быстро его успокаивают. Альфред безжизненно дотаскивается до палаты, где его уже ждёт медсестра с новым лекарством. Кроваво-красная пилюля вызывает не сонливость, а дурноту и мигрень; Альфред сворачивается в клубок на кровати, зажмурив глаза и вцепившись пальцами в волосы. Он рад хотя бы тому, что между ним и ворочающейся в осколках сотен искалеченных рассудков повседневностью лечебницы хотя бы ненадолго выросли стены и дверь палаты. Сон не идёт, вместо него приходят воспоминания. О прошлой, давно потерянной жизни. И, конечно, о НЕЙ. Всего раз после падения с лестницы он видел ЕЁ — когда, оправившись от травм, пришёл с отцом в эту самую клинику. Сперва Альфред даже решил, что обознался — уж слишком сильно ОНА изменилась: взгляд, раньше отстранённый и безразличный, превратился в загнанный, беспрестанно рыскающий по сторонам; место неряшливой одежды не по размеру занял больничный халат с ремнями для обездвиживания. Даже чёртов плюшевый заяц, неизменный её спутник, весь словно осунулся и местами даже пооблез. Они случайно встретились взглядами в коридоре с решёткой. По одну сторону — неудавшаяся убийца, окончательно низвергнутая в грязь собственным безумием; по другую — несостоявшаяся жертва, выкарабкавшаяся из могилы назло всему миру. Стояли и смотрели друг на друга, не в силах ни шевельнуться, ни слова сказать. ОНА очнулась первой: вытянув свободную руку, подошла, словно слепая, к решётке, заставив Альфреда невольно отступить на несколько шагов. Пальцы, крючась будто от невыносимой боли, пытаются не то изловить его, не то схватить за горло и довершить начатое. Из ЕЁ глаз текут слёзы, истрескавшиеся губы приоткрываются, выпуская изо рта царапающую сознание не просьбу даже — почти мольбу: — Прости… Слово оглушает, не даёт сосредоточиться на его смысле. Так ли давно Альфред нахально требовал от ЕЁ извинений искренности, опрометчиво стоя возле лестницы с плюшевым зайцем в руках — и вот теперь ЕЁ пересохший рот выдавливает из себя самое искреннее, самое честное: — Прости… Будто ЕЙ больше ничего не нужно. Будто от этого зависит, проживёт ли ОНА ещё день или умрёт прямо сейчас в страшных мучениях. Это выглядит как издевательство. Ты просил искренности — вот, получай, распишись. ОНА сделала тебе больно — погляди, ЕЙ ещё больнее. Ответить нет ни сил, ни возможности — слова, перепутавшись и завязавшись в тугой ком, через который с трудом проникает воздух, намертво застряли в горле. И, как апофеоз этой сцены, подбежавшие санитары хватают и скручивают ЕЁ, оттаскивая от решётки, пока ОНА, сопротивляясь и плача, остатки сил растрачивает на жалобные адресованные Альфреду крики: — Прости! Прости!!! ПРОСТИ!!! ЕЁ утаскивают прочь, в изолятор. Туда, где ей самое место, как говорил отец. Как верил и сам Альфред. Как продолжает издеваться над ним этот мир. Ты говорил, что ОНА ненормальная — смотри, ты был прав, все вокруг признают это. Ты называл её зверёнышем — полюбуйся, с ней обращаются, как с животным. Это так правильно — но почему-то желудок болезненно скручивает при виде этой сцены. Наконец-то он отомщён — но ни капли радости почему-то не чувствуется. Альфред не может смотреть…но не может и отвести взгляд. Переборов на долю секунды огромного медбрата, последнее усилие ОНА вкладывает в то, чтобы выкрикнуть со всей оставшейся в истерзанной душе надеждой: — ПРОСТИ МЕНЯ, АЛЬФРЕД!!! ОНА, ОНА, ОНА… Сколько уже недель...месяцев...лет прошло с тех пор — а Альфред всё никак не может заставить себя назвать её по имени. Нет, оно не стёрлось из памяти, как многие когда-то важные вещи — почему-то оно словно острыми крючьями впивается, раздирая, в горло при попытке произнести, в дрожащие пальцы при попытке написать, и в сознание при малейших потугах хотя бы подумать. Но этому нет причин — и Альфред может доказать это. Незачем прятать его за табу — это всего лишь глупое суеверие. Ну же, каких-то жалких два слога! — Эд...на-а-а… Отец испытывал мрачное торжество. Он ходил по дому с видом смертельно больного каторжника, которому сказали, что завтра его отпустят на волю — заполучив наконец в свою власть едва не стоившую ему сына пациентку, он словно не знал, что ему с ней делать. Не проходило и недели, как он будто ненароком упоминал о новом методе лечения, который собирается опробовать на Эдне, коль скоро ни один из ранее опробованных не принёс плодов. Говорил об этом, хмуря брови и через силу улыбаясь с видом медленно отпиливающего жертве пальцы маньяка, который делал это уже тысячу раз и крики, плач и мольбы жертв ему уже осточертели, но ничего принципиально нового он выдумать оказался не способен. Сердце в такие моменты замирало, внутренности скручивало в узел. Альфред изо всех сил старался убеждать себя, что это от отвращения, а не от жалости. Ведь она это заслужила — за годы издевательств, за то, что едва его не убила… Альфред лишился сна: стоило ему сомкнуть веки, как воображение принималось в красках рисовать ему Эдну, над которой издеваются люди отца. Как её, связанную по рукам и ногам, бьют током, заставляют глотать выворачивающие наизнанку микстуры, колют ей в вены мерзкую пузырящуюся жижу, лишают сна и пищи на несколько суток, привязывают намертво к кровати, не позволяя и шевельнуться… Проходить через всё это её, разумеется, заставляют одну — трижды проклятого плюшевого зайца у неё, конечно же, отобрали первым же делом. Сколько ещё она выдержит, прежде чем её сердце остановится от бесконечных унижений и пыток? Ответ на этот вопрос объявился на пороге дома вместе с отцом спустя больше года после встречи Альфреда и Эдны в лечебнице. Он словно был не в себе, будто вконец потерялся, не знал, что ему чувствовать и как дальше жить. Сердце Альфреда рухнуло куда-то сквозь пятки прямо в ад, когда отец, держась за книжную полку, швырнул на журнальный столик выцветшего, замызганного, изодранного и мокрого плюшевого зайца: — Сбежала...на машине...улетели в обрыв...выживших нет...нашли только это… И не проронил больше ни слова, только сидел в кресле и пил бренди весь вечер. Что-то умерло в отце вместе с Эдной; его идея-фикс исправить эту непокорную психопатку медленно убивала теперь его самого, разъедая, как кислота. Он утратил вкус к жизни, угасая на глазах, наплевав на работу, звания, награды, почести… С Альфредом они почти не разговаривали: успехи сына, в которого он вложил столько сил, интересовали его куда меньше, чем провал магнум опуса всей его карьеры. Лишь перед самым финалом он, уже почти не вставая с постели, подозвал Альфреда к себе: — Я мог бы разработать методику...используя этого её, зайца...никак не смог сообразить...жаль, времени не хватило… Альфред тогда не смог выдавить из себя ничего, ни единого слова. Да и что он мог бы сказать? Я завершу начатое тобой — но отец никогда не знакомил его со своими наработками. Ты ещё повоюешь — отца не стало той же ночью, просто остановилось сердце. Альфред остался совсем один. Зачем-то он зачинил истрёпанного временем зайца, выбросить которого ни у него, ни у отца так и не поднялась рука. Зачинил, набил заново и усадил на полку. С Альфредом он почему-то не разговаривал — видимо, считал, что это из-за него Эдна погибла, и молча презирал, сидя на месте и таращась стеклянными глазами. Трудно сказать, было от его присутствия лучше или хуже — он был напоминанием о той, другой, утраченной жизни. Об ошибках, боли, страданиях и потерях, на месте которых должны были быть уверенность, трудолюбие, дисциплина и преодоление временных трудностей с гордо поднятой головой. Альфред пытался забыть, но не мог. Старался двигаться дальше, но не получалось. Образы Эдны и отца постоянно возвращались к нему во снах, от которых Альфред просыпался в холодном поту, задыхаясь и едва не раздирая ворот пижамы в бесплодных попытках набрать в грудь хоть немного воздуха. Во снах, от которых на подкорке всё глубже вырезалось «Это всё твоя вина». Издевался над Эдной всё детство, дразнил её чокнутой, ябедничал о любом её вздохе; подражая отцу, старался подчинить её, исправить, сделать нормальной — и полетел спиной вниз с лестницы. Не внял её мольбам, не прекратил больных издевательств отца, а лишь стоял и смотрел на происходящее, не в силах проронить ни слова — и лишился в итоге их обоих. Стеклянные заячьи глаза, глядевшие с полки, не уставали напоминать ему об этом. Глаза и мучительные, тревожные сны. Но однажды пришёл другой сон. Сон, в котором не было ни издевательств, ни мучений, ни боли. Сон, который казался таким...досягаемым, ощутимым...реальным… — Марсел! На обед! Бас шкафоподобной медсестры вырывает из раздумий. Обещанная доктором сонливость так и не пришла — Альфред несколько часов так и провалялся в одной позе, сжимая в судорожно скрючившихся пальцах свои волосы, но не проспал ни секунды. Часть дня — позади, съедена безрадостными воспоминаниями. Всё ближе страшный момент, когда его привяжут ремнями к кровати, оставив на растерзание тому, что не принадлежит ни реальности, ни миру иллюзий. На обед — жирная бурда из полустухших овощей и костей, на которые не позарился бы даже неделю голодавший дворовый пёс. У этой дряни шкура на поверхности, как у радиоактивных отходов, и вполне соответствующий цвет. Альфред не удивится, если эта кислятина проест дыру в ложке или чьём-нибудь желудке. Тошнотворно, как вся его теперешняя жизнь. Обед заканчивается. У большинства местных постояльцев свободное время: кто-то выходит на улицу, посмотреть на недосягаемую свободу; кто-то сбивается в группы по трое или четверо и занимаются какой-нибудь ерундой вроде настольных игр; а кто-то просто бесцельно шатается по коридорам, или тупо пялясь прямо перед собой, или неся какую-нибудь несусветную чушь, смысл которой не понятен даже ему самому. Альфред же отправляется на сеанс психотерапии. Очередные нелепые тесты, на которые «нет правильного ответа» - так он и отвечает от балды. А затем ему дадут послушать музыку. Играть её приходит маленькая девчушка, тоже из пациентов, лежит в детском отделении. Тихая и смирная, очень талантливая. Кажется, её зовут Лили или как-то так. Что ж, по крайней мере не электрошоковая терапия — и на том спасибо. Кабинет, где проходят сеансы, расположен в богато отделанном корпусе лечебницы, построенном специально для именитых позёров и истеричек с толстыми кошельками. Единственная его задача — сделать эти кошельки чуть тоньше, убеждая мнительных до невозможности, изнеженных див в том, что это поможет исцелить их тонкие, чувствительные души. Какая чушь. Нельзя исцелить то, что давно умерло. Обычным пациентам вход сюда воспрещён — Альфред, по идее, должен прыгать чуть ли не до потолка с полными штанами счастья от оказанной ему чести, ведь у него есть возможность посещать эти стены! Стены, где всё пропитано ложью и жаждой наживы. Он даже не удивляется, когда очередная чванливая девица с раздутыми губами и торчащим параллельно полу силиконовым бюстом, всего пару недель назад горделиво щёлкавшая каблуками по паркету корпуса для элиты, возвращаясь с сеанса психоанализа, вдруг оказывается связанной по рукам и ногам, измазанной потёкшей тушью и визжащей что-то о своей важности и никчёмном окружающем её быдле, в изоляторе через коридор от его палаты. Слушать её заглушённые войлочной обивкой стен мягкой комнаты истерики одновременно и смешно и тошно. Доктор как-там-его-звать как всегда подчёркнуто приветлив и прямолинеен. Медленно покручивая в руке бокал виски, бултыхая в нём кубики льда, словно дразня Альфреда, участливо интересуется, продолжают ли кошмары беспокоить его. Ха, кошмары. Вся его жизнь теперь — кошмар. Тяжёлый, дурной сон, который всё никак не получается сбросить. А то, что преследует его по ночам — не кошмар и не сон. Это что-то среднее между явью и ожившими воспоминаниями, мучающее, истязающее своей близостью к реальности и ускользающее с лучами рассветного солнца, забирая с собой остатки сил. Оно выедает рассудок своим существованием, издевается, являясь не ежедневно, а будто подгадывая определённый момент. Никто не внемлет Альфреду, когда он пытается рассказать об этом — ведь зачем вслушиваться в бред слетевшего с катушек психа. И в этот раз доктор делает лишь пару каких-то коротких пометок в своём блокноте — Альфред почти уверен, что он просто ставит там знак «— //—», то же самое, ничего не изменилось. — Хорошо. Я хочу провести с вами пару небольших тестов, господин Марсел. Перед вами на столе несколько абстрактных изображений. Я попрошу вас отсортировать их так, чтобы слева лежали изображения, которые кажутся вам...сексуальными. — Я прошу прощения? - фыркнув, поднимает взгляд на доктора Альфред. — Да-да, вы не ослышались. Слева должны лежать изображения, которые вы могли бы счесть возбуждающими, в сексуальном смысле. Справа пусть будут те, которые не кажутся вам таковыми. Справитесь? — Думаю, да, - снова фыркнул Альфред. Это что-то новенькое, хотя тесты с картинками были и раньше. Кажется, на одном из предыдущих сеансов был тест, где нужно было указать, на какой картинке нарисован спящий человек, а на какой — труп. Альфред кое-как справился с заданием, большинство записав в покойники, а доктор, посмеявшись, заявил, что все эти люди на самом деле спят, «но результат очень любопытный». Взгляд прошёлся по картинкам, разложенным перед Альфредом на сей раз. Что ж, «абстрактные» - довольно подходящее слово, чтобы их описать. Неаккуратно, с брызгами краски, на карточках изображено симметричное...нечто. На одной узнаются очертания человеческого черепа, на другой изображено нечто, напоминающее смятую пивную банку, в которую кто-то зачем-то воткнул нож. Остальные вообще не поддаются никакому логическому анализу. Не помогает и сочетание цветов, которыми картинки нарисованы: ярко-оранжевый здесь соседствует с бирюзовым; болотно-зелёный — с кроваво-красным и ядовито-жёлтым. Что-то похожее можно увидеть на дешёвой одежде, которую сейчас носят подростки. Или в наркотическом бреду. «Бред» - подходящее слово, чтобы описать суть этого теста. И что в этих картинках может быть сексуального или возбуждающего? Может, в комплекте с карточками шли какие-нибудь весёлые таблетки, которые доктор просто забыл дать Альфреду? Тряхнув головой, не желая дольше затягивать с этим бредом, Альфред сделал то же, что и всегда: распихал карточки как попало, постаравшись отключить и без того саднящий от нового лекарства и нахлынувших немногим ранее воспоминаний мозг. Мятая пивная банка...или это машина вообще...направо. Лошадиная голова туда же. Нечто, напоминающее бикини, нарисованное краской цвета соплей — ну-у-у, пусть слева полежит. Какая-то петля, или что это вообще — направо. Так...так...так, и вот так. Стоп, как получилось, что человеческий череп оказался слева? Альфред ведь не некрофил...вроде бы… — Закончили? - мягко поинтересовался доктор, уловив паузу в действиях Альфреда. Помня про то, что тестов должно быть несколько, Альфред поспешно покивал: остатки рассудка надо было сохранить ещё хоть какие-то. — Отлично, позвольте-ка взглянуть...так-так. Любопытно, очень любопытно. Доктор что-то застрочил в блокноте, Альфред же чувствовал себя как последний идиот. Вздохнув, он уже приготовился выслушать описание очередного нелепого теста, как вдруг в дверь кабинета тихо, робко постучали. — Войдите! - властно приказал доктор. Дверь отворилась, впуская девочку, что играла для пациентов на стоявшем в кабинете пианино на сеансах музыкотерапии. Она молча остановилась на пороге, перебегая взглядом с Альфреда на доктора, и кажется приоткрыла рот, чтобы что-то сказать. — ...оу? Лили, ты уже здесь? Бог ты мой, как быстро пролетело время. У меня был приготовлен для вас ещё один тест, господин Марсел, но его придётся отложить на другой сеанс — время, увы, не любит ждать. Проходи, Лили, не стесняйся. Девочка скромно покивала, семеня к пианино и вскарабкиваясь на банкетку. На вид ей было не больше восьми, и её облик никак не вязался с обстановкой психиатрической клиники: вместо больничного халата, смирительной рубашки или фриз-комбинезона на Лили было лёгкое детское платьице, волосы заплетены в аккуратные косички, а на светловолосой головке чинно восседал напоминавший экзотическую бабочку бант. Странно было видеть её здесь, в этой жуткой лечебнице, но Альфред каждый раз одёргивал себя: в эту клинику без причин не попадают. Лили, пошуршав листами нотной тетради, обернулась к отошедшему к своему компьютеру доктору и явно что-то хотела спросить, но тот не дал ей вымолвить и слова: — Чудесный выбор, Лили. Уверен, господин Марсел тоже оценит. Господин Марсел — расслабьтесь и отдыхайте. Постарайтесь очистить сознание от груза прошлого и просто наслаждайтесь. Лили, милая, пожалуйста приступай. — У...угум, - согласилась девчушка, и из-под её крохотных пальчиков, нежно касавшихся клавиш пианино, полилась музыка. Альфред, прикрыв глаза, постарался внять единственному хоть сколько-нибудь адекватному совету и освободить разум от мыслей. Но… Мелодия, что играла Лили, была смутно знакомой. Кажется, он слышал её по радио в тот день. Жизнь, снаружи выглядевшая чуть ли не идеальной, внутри катилась к чертям. Клинику, дело всей жизни отца, Альфред при первой же подвернувшейся возможности передал под управление других людей, вычеркнув из воспоминаний её адрес, а из своих записей контакты новых владельцев — слишком много ужасных воспоминаний было связано с этим местом. Работа, приносившая завидный доход, отнимала слишком много душевных сил. Альфреду до жути, до скрежета зубов надоели лживые улыбки на лицах коллег, дегенераты-клиенты, устраивавшие скандал по поводу и без и обвинявшие в собственных ошибках кого угодно, кроме самих себя, и двуличное начальство, сегодня поздравляющее с седьмой годовщиной работы в компании, а завтра без колебаний вышвыривающее с работы за одну-единственную промашку. От брошенного на перерыве предложения кого-то из отдела выбраться мужской частью коллектива на выходные за город, захватив недельный запас еды, алкоголя и, конечно, не забыв про девочек, стало попросту тошно. Альфред вежливо отказался, объяснив это давно запланированным визитом к врачу, или затянувшимся ремонтом, или ещё чем-то таким, он уже не помнит точно. Зато вечер того дня из воспоминаний не получится стереть уже, кажется, никогда. Он просто свалился на диван, не раздеваясь и не включая свет — слишком вымотан был, чтобы замечать такие мелочи. Прикрыл воспалённые глаза веками, но сон всё не шёл. Надоело. Осточертело. ЗАЕБАЛО, В КОНЦЕ-ТО КОНЦОВ. Днём видеть в тысячный раз лживую, мерзкую бюрократию, а по ночам ворочаться в ледяном поту от кошмаров из прошлого. Альфред в какой-то момент поймал себя на мысли, что ему всё равно: если бы в их офис вломился уволенный бывший сотрудник с заряженным ружьём и начал палить во всё, что шевелится, как это случилось в одном из филиалов компании — он не стал бы ни бежать, ни прятаться, а просто встретил бы смерть от кучи шрапнели в лицо. Может, хоть тогда закончились бы его мучения. Наконец тело медленно, но верно начала сковывать предшествующая сну истома. Хотя что от этого проку, в самом-то деле. Всё равно спустя пару часов просыпаться, задыхаясь, и кое-как сбрасывать с себя удушающую одежду — проходили уже, и не раз. Альфред жмурил слипающиеся глаза, сонно глядя на шкаф, на полке которого сидел плюшевый заяц, и апатично ожидая неизбежного. Вот сейчас. Вот сейчас начнётся. Вот сейчас появится Эдна, и будет биться перед ним в конвульсиях, заливаясь слезами и умоляя её простить. А затем вдруг с истерическим смехом вскочит и столкнёт Альфреда в бездонную пропасть. Вот-вот. А, ну вот и она наконец. Крадётся на цыпочках, стараясь не шуметь, и оглядывается по сторонам. Веки слипаются на секунду, скрывая её из виду. Когда они снова приоткрываются, Эдна стоит перед шкафом и обнимает, притискивая к себе, чёртового плюшевого зайца. Какая глупость. Как будто ни годы заточения в лечебнице, ни сотни варварских методов терапии, ни даже смерть не смогли вытащить из неё привязанность к этой игрушке. До чего же нелепый сон. Мёртвые не могут любить, и уж тем более не могут они расхаживать как ни в чём не бывало по дому. Глаза снова закрываются от усталости. Открыв их снова, Альфред видит Эдну совсем близко к себе. Сидя над ним на диване, она осторожно, будто лаская, гладит его плечи и грудь. Вот же чушь. Настоящая Эдна не поступила бы так — она бы засунула за шиворот Альфреду ящерицу, показала язык, цапнула бы за руку так, что след от зубов ещё две недели было бы видно… А эта созданная сном подделка аккуратно кладёт голову Альфреду на грудь, обнимая его и тихо хихикая. Хорошая попытка, сознание. Но Альфред слишком часто видел подобные сны, чтобы просто лежать и ждать подвоха. Руки слепо шарят по телу иллюзии, стараясь отпихнуть её прочь. Во что она одета, в какое-то тряпьё из секонд-хенда? Надо же, обычно во снах Эдна появляется в смирительной рубашке. Альфред поднимает голову, собираясь съехидничать в адрес своего сновидения, как раз в тот момент, когда иллюзия Эдны, почувствовав прикосновение его рук, вскидывает свою голову. Их губы встречаются. Ух ты, это и правда что-то новенькое. Были сны, когда Альфред проводил с ней время вместе, болтая обо всём и ни о чём, словно Эдна его вторая половинка — вот ужас-то — лишь чтобы, отвернувшись на секунду, обнаружить её скрученное ремнями по рукам и ногам истерзанное пытками мёртвое тело и проснуться от собственного крика. Но до поцелуев дело не доходило ещё никогда. Сперва отстранившись от неожиданности, тут же с тихим смехом Эдна снова целует его. Глубоко. Долго. Желанно. От этого поцелуя окончательно размывается граница между сном и явью, спадает с плеч ярмо прошлого и настоящего. Становится легко, хорошо, беззаботно. Неужели...неужели он всё это время хотел чего-то подобного от этой девчонки, там, глубоко в своём сердце? Разрывать поцелуй нет никакого желания, пусть дышать становится всё труднее. Улетает куда-то не на задний план даже, а вообще за пределы сознания мысль о том, что вот-вот случится подвох, вот сейчас, вот в эту самую секунду Эдна свалится на пол, крича от боли и муки — этого не происходит слишком долго, чтобы это был кошмар. Альфред, поддаваясь ощущениям, позволяет рукам сонно гладить тело Эдны — такое реальное, будто это и не сон вовсе. Наконец она отстраняется, приподнимаясь на нём и глядя Альфреду в глаза. Она довольна, словно кошка, стащившая особенно жирный и вкусный кусок колбасы и оставшаяся незамеченной. Остаётся незаданным вопрос «а что дальше?» - Эдна отвечает на него без единого слова, и смысл этого ответа - «это же просто сон, а значит, можно делать всё, что захочешь». Она стаскивает с себя протёртую в нескольких местах водолазку, обнажая небольшую упругую грудь. От этого вида мутнеет рассудок и во рту сама собой набирается слюна. Эдну хочется коснуться, хочется обладать ей, взять её, подчинить своей воле, сделать ей так хорошо, чтобы она раз и навсегда забыла про чёртового зайца, которого всё ещё сжимает в тонкой руке. Её лицо теряется в полумраке комнаты, но горящие желанием глаза никакой темноте не скрыть. Эдна замирает, словно ожидая от Альфреда реакции, как тогда, давным давно, подстроив ему очередную каверзу. Он с тихим рычанием даёт ей то, что она хочет: изловив обнажённую спинку, Альфред притягивает Эдну к себе, заставляя упасть на него и безжалостно кусая её твёрдый от ночной прохлады сосок, выдавливая из груди у иллюзии очень правдоподобное скуление. Забыть об этом. О том, что это всего лишь сон и настоящая Эдна давно умерла. Забыть, что происходящее — не реальность, а лишь больная проекция подавленных, затоптанных желаний. Забыть и наслаждаться. Мять её худое тело, заставляя судорогу и дрожь трясти и выгибать его, когда пальцы Альфреда проходятся по её обтянутым кожей рёбрам. Стягивать с неё драные джинсы, пробираясь пальцами Эдне между ног, выжимая из её горла сдавленный, умоляющий стон. Всего за несколько движений её промежность из тёплой и влажной становится горячей и мокрой. Эдна извивается на нём, судорожно царапая ногтями диван, закусывая уголок подушки чтобы не кричать от наслаждения, когда пальцы Альфреда проникают внутрь, двигаясь всё быстрее, лаская и одновременно пытая жаркие, сочные стенки влагалища, касаясь самых чувствительных точек, заставляя Эдну обильно течь и напрочь отключая её мозги. Она не выдерживает этого долго, с протяжным задушенным сжатой в зубах подушкой воплем облегчения кончая так, что соки брызгают из распалённой ласками киски, орошая диван и Альфреда. Он не даёт ей ни единого мгновения отдыха: перевернув Эдну на спину, кое-как расстегнув ремень и молнию на ставших болезненно-тесными брюках, Альфред подминает её под себя и длинным движением овладевает всё ещё не отошедшим от пальцев лоном. Эдна словно давится собственным криком, руки и ноги хватают Альфреда в объятия, конвульсивно прижимая к ней, будто стараясь вдавить как можно глубже, соединить два тела так, чтобы они уже никогда не могли разделиться. Он принимается двигаться сразу, не давая ей опомниться. Вминая в диван, пользуя, подчиняя себе, своей воле. Стенки насквозь сырого лона туго скручиваются, почти останавливая, а сдавленный хрип не оставляет никаких сомнений в том, что у Эдны только что был ещё один оргазм. Звуки, с которыми она принимает в себя член Альфреда, сотрясаясь от каждого толчка всем своим тощим телом, не может издавать человек — эта смесь из хлюпанья соков, скуления, хрипов и полубезумного хихиканья исходит от животного, низведённой до первобытного состояния течной самки, получившей наконец желанного самца. Альфред и сам с удовольствием скатывается в ту же яму пожирающего рассудок наслаждения, с рычанием лапая Эдну за грудь и ягодицы, впиваясь в неё зубами, стараясь сильнее ощутить её вкус, глубже вдохнуть её запах, дальше загнать в неё свой пульсирующий от удовольствия член. Выпущенные на волю потаённые желания дают силы продолжать, забыв про усталость. Брать её, наслаждаться ей, заставлять её давиться мольбами дать ей ещё. Неужели они оба хотели такого? Трахаться, как дикие звери, обрызгивая всё вокруг своими феромонами, не в силах остановиться? Слишком многое случилось между ними двумя. Слишком долго они пробыли в разлуке. Сон, где можно всё что угодно, слишком короток, чтобы не воспользоваться шансом выплеснуть всё скопившееся внутри, мучившее, разъедавшее сознание, в самой простой и в то же время самой эффективной форме. Теперь доставляемые друг другу мучения приносят удовольствие им обоим — Эдна приноровилась, и её нутро всё активнее, всё требовательнее сжимает сношающий его член, силясь выдоить всё до капли; Альфред, растрачивая остатки сил, всё чаще и резче касается раскрывшейся от бешеного наслаждения, истекающей смазкой уретрой шейки матки Эдны. Так хорошо, что плавятся, сгорая в жадном пламени похоти, последние крохи рассудка. Так нужно, что оба забывают дышать, судорожно делая вдох лишь чтобы не отключиться и позволить разражающемуся безумию продлиться ещё немного дольше. Им не хватило бы и вечности, чтобы насытиться друг другом, утолить этот животный голод. Но на вечность, увы, не хватает и возможностей их тел: последним рывком заставив головку своего члена поцеловать шейку матки Эдны, Альфред кончил прямо в неё, со сдавленным полным наслаждения стоном выпуская наконец из себя этот вязкий, густой, бешеный жар, заполняющий до краёв. Для неё это становится последней каплей — с диким визгом сжимая дрожащими стенками лона Альфреда, вдавливая его в своё тело всеми конечностями, Эдна достигает оргазма, уже сама не помня, которого по счёту. Два покрытых потом тела переплелись так, что нельзя определить, где заканчивается одно и начинается другое. Разлучить их могут только лучи рассветного солнца, с которыми растает этот грязный, полный похоти и низменных желаний, но такой чудесный сон. Сон, от которого так не хочется просыпаться… Утром Альфред просто признался себе в том, что всё это время хотел её — отрицать очевидное в попытках удержаться за ускользающий рассудок, особенно глядя на уже начавшие высыхать белые комья на диване, просто не оставалось сил. Всё было просто: все эти чувства, бившие в душу и сердце пока Эдна ещё была жива, и кошмары, начавшиеся после её смерти — всё это лишь потаённое, задушенное, затравленное правилами, наставлениями и программой корректировки характера желание обладать Эдной Конрад. Обладать в самом мерзком, самом низком смысле. Сделать её своей. Это даже не любовь, это чистейшая похоть. Отсюда и взялся, прорвавшись наконец через ржавые цепи правил, этот сон. Этот вывод, однако, не состыковывался с одним фактом. Фактом, который всё ставил с ног на голову, одновременно обесценивая события и переживания последних лет и взвинчивая ставки под самый потолок. Альфред, наткнувшись на него, впал на некоторое время в ступор, а затем судорожно бросился всё перепроверять и обыскивать, осматривая каждый уголок и каждый закуток. И чем дольше искал, тем яснее понимал очевидную, и от того пугающую до мурашек, до болезненной рези в животе и холода в ногах истину. Плюшевый заяц исчез, и не просто свалился с полки — его не было ни в комнате, ни в доме… Сеанс музыкотерапии закончился. Альфред, попрощавшись с доктором и Лили и покинув корпус для состригания денег с богатых невротиков, уселся во дворе лечебницы на скамеечку и поднял тоскливый взгляд к вечереющему небу, стараясь отогнать разбуженное знакомой мелодией воспоминание. Кажется, он начал вспоминать, по какой причине оказался в этих стенах. То, что случилось тогда, не было сном — иначе пропажу игрушки не объяснить. Но это не могло быть и явью — в противном случае получалось, что Эдна Конрад, уже несколько лет считавшаяся мёртвой, не только оказалась жива, но и пробралась к нему в дом. Мало того — они ещё и занимались сексом, так ни слова друг другу и не сказав, будто так и надо. И если залезть куда-нибудь было вполне в духе этой безумной девчонки, то вот всё остальное… Альфред окончательно лишился сна и покоя: он раскапывал старые связи отца, рылся в полицейских отчётах, даже набрался смелости приехать в эту самую лечебницу — правда, тогда ещё в качестве посетителя, а не пациента — чтобы просмотреть местные архивы. Он нанял частного детектива, умолчав о наиболее пикантных подробностях, и тот, осмотрев дом, пришёл к выводу, что следов взлома нет ни на двери, ни на окнах. Поиски в бумагах также не принесли результатов — Альфред не мог найти никого с похожей внешностью. Он даже отправлялся в брошенный после смерти Маттиса, не пережившего случившегося с дочерью, опустевший дом семьи Конрад в поисках хоть каких-то зацепок, но так и не сумел попасть внутрь: все входы и выходы будто нарочно были или крепко заперты, или заставлены изнутри, или заколочены снаружи. Альфред в конце концов твёрдо сам для себя решил, что случившееся было всего лишь сном, а зайца он во время уборки выбросил, или вернувшись домой слегка под градусом просто вышвырнул в окно и забыл об этом. Вот только к правде это заявление, пусть и твёрдое, не имело отношения. Потому что через некоторое время сон повторился — всё так же ярко, всё так же реально. А затем ещё раз. И опять. И снова. И каждый раз не оставалось никаких следов, которые указывали бы на то, что произошедшее случилось наяву — просто Эдна Конрад в случайно выбранную ночь выныривала из забвения, заявлялась к Альфреду, выжимала досуха его семенники и бесследно исчезала, оставляя после себя лишь приятную усталость и всё острее колющий вопрос о том, сон это был или явь. В том, что он сходит с ума, Альфред уже даже не сомневался. В конце концов, в попытке расставить все точки над «i», Альфред стал пристёгивать себя на ночь за запястья к спинке кровати купленными в местном интим-шопе наручниками с таймером, автоматически расстёгивавшимися по истечении определённого времени, исключив таким образом малейшую вероятность того, что семяизвержения во время этих предположительно снов — всего лишь результат неосознанного, бесконтрольного рукоблудия. Итог не заставил себя ждать — в одну из ночей Эдна снова явилась к Альфреду, и воспользовалась им, обездвиженным, несколько раз кряду. Когда рассвет изгнал её прочь, Альфред ещё долго лежал, не в силах пошевелить скованными руками, опустошённо глядя на свой перемазанный смесью из спермы и смазок живот. Она будто сделала это специально, давая Альфреду на мучивший его вопрос ответ, который тот одновременно и боялся, и очень хотел получить. Дальнейшие воспоминания были будто скрыты туманом. Вероятно, Альфред оказался здесь, когда в попытках найти Эдну выболтал тем, кому не следовало, слишком многое. Самое раннее после провала его воспоминание — как он лежит, скорчившись, на койке в своей палате с единственной мыслью в пустом сознании: «Это не помогло». Края восприятия коснулось какое-то движение, и Альфред, вздрогнув, вынырнул из воспоминаний и повернул голову направо, где на периферии зрения что-то мелькнуло. Оказалось, на скамеечку рядом присел один из местных постояльцев. Совсем молодой на вид парень со всклоченными, неухоженными длинными волосами и злым взглядом, одетый во фриз-комбинезон с большим красным штампом на груди. Штамп изображал герб лечебницы с аббревиатурой ОСП — отделение судебной психиатрии. Пациенты там содержались в основном те, кого суды при рассмотрении дел признавали невменяемыми и отправляли на длительное лечение, и судили этих несчастных уж точно не за то, что они отбирали на улицах конфеты у детей. Режим в ОСП был очень строгим — на прогулки разрешали выходить только самым смирным, да и то под присмотром санитаров. Стандартной формой одежды там были фриз-комбинезоны — длинные смирительные рубашки из прочной ткани, опоясанные каким-то совершенно невозможным количеством ремней. Стоило пациенту ОСП начать буйствовать или попытаться сбежать из лечебницы — чип, зашитый где-то в ткани, подавал сигнал встроенным приводам, и те стягивали все ремни разом, зажимая носителя комбинезона как тисками, придавливая руки к бокам, а ноги — друг к другу. В некоторых из этих адских костюмов были встроены ещё и электрошокеры, срабатывавшие при слишком резких движениях. Сосед сидел рядом и помалкивал, глядя в никуда, думая о чём-то своём. Альфред, помня про характер пациентов ОСП, тоже не спешил заводить разговор. Наконец молчание, до этого нарушаемое лишь тихим пением птиц да шелестом ветерка, запутавшегося в густых кронах недосягаемых за высокими стенами лечебницы деревьев, прервал сосед Альфреда, несколько неожиданной даже для этого безумного места фразой: — Думаешь, он её ебёт? Альфред, повернув к нему голову, издал вопросительное «Э?» - слова от неожиданности потерялись где-то в мозгу и не добрались до языка. Пациент ОСП в ответ вытянул руку в длинном рукаве, указывая на Лили, шедшую по двору лечебницы в сопровождении психолога. Хоть вопрос и застал врасплох, Альфред и сам частенько думал о чём-то подобном: слишком уж заинтересованно во время сеансов смотрел доктор на юную пианистку. Даже и сейчас он невольно намекал на это всем своим видом, уложив свою ладонь на плечико девочки, приобнимая её, улыбаясь ей улыбкой чеширского кота из той самой сказки, только более...жадной. Поняв, что молчание затягивается, Альфред высказал соседу то, что думал: — По любому. Пациент ОСП мугукнул и кивнул в мрачном удовлетворении, хрустнув костяшками пальцев через длинные рукава. Помолчав с пару секунд, он вдруг словно вспомнил о чём-то, повернулся к Альфреду и вытянул к нему полусогнутую руку: — Райтер. До Альфреда не сразу дошло, что ему представились: пациентов здесь обычно представляли санитары и врачи, причём как проверяющим, так и друг другу. Он поспешно повторил жест нового знакомого, соприкоснувшись с ним полусогнутыми в локтях руками: — Альфред. Из всех обычаев здороваться, имевших место за время существования лечебницы, этот был одним из самых живучих среди тех пациентов, кому удалось несмотря на лечение как-то сохранить некоторые крохи рассудка. Это было попросту удобнее всего остального: рукопожатия в длинных рукавах становились практически невозможны, а более чудные приветствия, вроде полного оборота вокруг себя на одной ноге, быстро забывались вместе с пациентами, придумавшими их, когда они по тем или иным причинам покидали корпуса лечебницы. Долго радоваться новому знакомству, впрочем, не пришлось: как за Райтером, так и за Альфредом явились санитары, напомнив им, что светские беседы вести за пять минут до ужина запрещено распорядком дня. И вот наконец последний алый луч закатного солнца скрылся за горизонтом, предоставив ночи править балом. Альфреда снова прикрутили ремнями к кровати на ночь: услышав от него, что новое лекарство, кажется, помогло ему вспомнить причину заключения в лечебницу, доктор, конечно, остался доволен, но недостаточно доволен, чтобы снять эту ограничительную меру. С наступлением ночи звуки больницы затихали, прекращался топот, звон и безумный смех. Безумцы погружались в мир собственных грёз и иллюзий во сне, ненадолго освободив от него реальность. Кто-то из тех, кому удавалось убедить докторов в достаточном уровне осознанности своих действий, готовил или пытался реализовать план побега, иные же наоборот пытались вытворить что-нибудь в стенах лечебницы — как например пациентка, звавшая себя Персиком и считавшая себя мышью, что по ночам вылезала из палаты и пыталась воровать у соседей по отделению бельё. Вот только привязанному к кровати Альфреду не было доступно ни попыток сбежать, ни возможности подгадить, ни сна и покоя. Потому, что ни заключение за высокие стены лечебницы, ни бесчисленные испробованные лекарства и методы терапии не помогли. Потому, что это продолжает происходить. Альфред едва не лишился рассудка окончательно, когда осознал, что Эдна каким-то образом продолжает преследовать его и в стенах лечебницы. Единственное объяснение этому, хоть как-то уживающееся с логикой — всё происходящее сон, галлюцинации, бред. Вот только это ощущалось слишком реальным, чтобы быть сном. Ощущалось и продолжает ощущаться. Потому что в эту самую секунду Альфред чувствует её присутствие в своей палате. Пружины койки тихо поскрипывают, когда Эдна ложится рядом и приобнимает его, игриво шепча на ухо: — А-а-альфре-е-ед... Закрыть глаза, притворяясь спящим, не помогало никогда и сейчас тоже не срабатывает. Эдна легонько, стараясь не оставлять следы от зубов, прикусывает его за шею и мочку уха, запуская руки под его одежду, заставляя Альфреда извиваться в путах, тщетно пытаясь вырваться, отстранить её от себя. Глаза распахиваются во всю ширину, когда Альфред чувствует, как её тело соскальзывает ниже, как ловкие пальчики Эдны проникают под пояс его больничных штанов, игриво царапнув кожу на животе. — Нет...нет...хватит, пожалуйста… - умоляет он, силясь поднять голову, посмотреть на свою мучительницу. Та в ответ лишь тихо хихикает, играя с яйцами Альфреда, заставляя его ворочаться и скулить в бесплодных попытках сопротивляться удовольствию. — Ты же сам этого хочешь… Признайся, Альфред: тебе не нужно, чтобы это заканчивалось. Тебе от этого слишком хорошо. Ну же, скажи: тебе это нравится? «НЕТ!» - хочет кричать последние рассыпающиеся прахом остатки здравомыслия, судорожно хватаясь за реальность и логику. Эти сны, или галлюцинации, или что это вообще - они должны прекратиться! Это нехорошо, неправильно, ненормально! «ДА!!!» - отвечает на вопрос Эдны тело, податливо выгибающееся навстречу ласкам. Не давая мыслить ясно, кровь отливает от измученного мозга, подпитывая вместо него эрегированный член. Этот ответ Эдна принимает, надавливая пальчиком на припухшую головку, водя им по разгорячённой плоти, раскрывая уретру и размазывая по члену выделившуюся смазку. И этим ответом она остаётся очень, очень довольна. — Видишь, как всё просто, Альфред… А-а-альфред… Смотри-ка, а, смотри… Альфред точно знает, что увидит, когда поднимет голову. Это повторялось уже сколько, десятки, сотни раз? Он давно сбился со счёту. Он знает каждый её трюк, каждый излюбленный Эдной приём. И всё же повинуется ей, с трудом напрягая шею и поднимая голову, чтобы пересечься с Эдной взглядами и увидеть, как она долгим движением облизывает всю длину его подрагивающего члена, от яиц до головки, и погружает его в свой ротик. Из груди Альфреда вырывается измученный хрип. Он откидывается на подушку, жмуря изо всех сил глаза, стараясь не давиться слюной от того, как же чёрт подери сексуально выглядит Эдна, сосущая его член. Её ротик, такой безумно горячий и влажный, почему, ну почему он такой маленький, что головка при каждом кивке едва не проваливается Эдне в горло?! Где, ну вот где она научилась так работать кончиком шершавого языка, играя им в раскрывшейся уретре, выскребая из неё смазку и туго сглатывая? То, что она творит с ним, не может быть реальностью — но ощущения слишком хороши, чтобы быть лишь иллюзией. Зажмурив глаза от хлещущего мозг словно плетью наслаждения, Альфред сдаётся в очередной раз терзающей его галлюцинации, так активно, как только позволяют путы, подмахивая Эдне бёдрами, изо всех сил пытаясь просунуть разгорячённый член ещё немножечко глубже, чтобы он и правда проник в её горло. В нём ещё жарче, ещё уже — Эдна не раз позволяла ему попробовать её глотку. Но сегодня у неё, похоже, другие планы: словно почувствовав, как сперма закипает в яйцах Альфреда, готовясь выплеснуться прямо в сосущий ротик в мучительно-сладком оргазме, Эдна вдруг выпускает влажный от её слюны член изо рта, с улыбкой облизываясь и медленно восстанавливая дыхание. Не получивший желанного оргазма ствол обиженно подёргивается, требуя продолжения, пока его владелец, тихо рыча сквозь зубы, пытается сообразить, что Эдна собирается сделать с ним на этот раз. Чего она только не вытворяла в этих снах, слишком реалистичных, чтобы быть правдой, как только не заставляла Альфреда кончать, дрожа от удовольствия и причитая её имя, словно литанию. Она могла ласкать его стопами своих ног, могла довести до оргазма, завернув член в свои непременно влажные трусики, низводя Альфреда до состояния животного, заставляя его в исступлении метаться по кровати, рыча, скуля и кончая будто в последний раз. Она любила и умела удивлять, отчего каждое их соитие ещё долга потом держалось в памяти — а разве может кто-нибудь помнить в мельчайших подробностях сон, приснившийся ему несколько лет назад? В этот раз Эдна, поднявшись над Альфредом на койке, поднимает больничный халат, обнажая своё тощее тело, и демонстрирует ему во всех красках, как она спускает со своих острых, торчащих бёдер трусики. — Ты слишком громкий, Альфред. Но я тебя заткну… Глаза Альфреда раскрываются ещё немного шире, когда до него доходит смысл сказанного. Эдна насаживается своим тугим, мокрым нутром на торчащий член Альфреда, заставив его захватить ртом воздух, и силой затыкает его рот своими скомканными мокрыми трусиками, как кляпом. Рефлекторно стиснувшиеся зубы выжимают из ткани немного её соков, пропитывающих язык своим вкусом и лёгкие своим запахом. Тяжёлым, ядовитым дурманом, таким отвратительным, таким нужным и возбуждающим… Довольно посмеиваясь, Эдна принимается работать ножками, насаживаясь на член Альфреда, всё глубже, всё быстрее. Руку, которой она придерживает челюсть Альфреда, чтобы тот не выплюнул кляп, убирает до постыдного быстро, понимая, что Альфред наконец сдался ей, снова, как бывало уже множество раз. Как будет всегда. Хрипло, безумно смеясь и поскуливая от удовольствия, Эдна безжалостно смотрит в глаза своей игрушке, всё больше ускоряясь, позволяя члену Альфреда проникать в неё, даря и получая разносящее самое понятие о реальности наслаждение, сжимая его пульсирующую длину горячими стенками, лаская и пытая каждый пульсирующий от жажды сантиметр, каждую вздувшуюся от возбуждения венку. Кое-как нашарив за спиной застёжку халата, она сбрасывает его с себя, открывая взору Альфреда свою грудь, выжимая из заткнутого рта придушенный хриплый рык. Лунный свет из окошка падает будто нарочно как раз так, что отгоняет от двух неистово колышущихся при каждом движении холмиков полумрак палаты, позволяя как следует разглядеть груди Эдны с отвердевшими от удовольствия розовыми сосками. Их хочется взять, как тогда, в их первый раз, хватая и сминая пальцами, впиваясь зубами, заставляя Эдну визжать от расплавляющей сознание смеси из боли и удовольствия. И она прекрасно это понимает: видя жадный, косящий от бешеного удовольствия взгляд Альфреда на своей груди, она хрипло смеётся, сдавливая ноготками измятые простыни: — Что...такое, Альфред? Хочешь их? Хочешь мои сиськи?! Кляп, затыкающий рот Альфреда, пропускает сквозь себя лишь протяжное, бессвязное мычание. В нём и ненависть к Эдне за то, что обращается с ним, как с игрушкой...и адресованная ей мольба. Да, ДА, пожалуйста! Я хочу, Я ХОЧУ!!! Довольно, полуистерично смеясь, Эдна вырывает свои трусики изо рта Альфреда, позволив ему наконец вздохнуть полной грудью, лишь чтобы прижать его своим тощим телом к койке, наваливаясь сверху, вминая его лицо в свои груди. Альфред жестоко, мстительно кусает торчащий сосочек, и лоно Эдны откликается, сжавшись ещё туже, едва не раздавливая в себе его член, одновременно с тем, как её бёдра проталкивают его внутрь так глубоко, как только могут. Для Альфреда это становится финалом: хрипя и мыча в покрытую жарким потом грудь, он кончает, заливая мокрое нутро своим семенем, конвульсивно дрожа от бешеного жара и облегчения. Эдна, капая на его подушку слюной, не выдерживает этого: — Г...горячо...ГОРЯЧО...да, ДА!!! Оргазм обрушивается на её сознание, лишая сил, заставляя её, прогнув спинку, трястись словно в припадке, сидя верхом на Альфреде и бешено, сладко кончая. Сон или явь, галлюцинация или реальность — вопрос остаётся без ответа снова. Отключившемуся от переизбытка наслаждения и нехватки воздуха Альфреду этот ответ, впрочем, и не нужен… Эдна ставит на место решётку вентиляционной шахты, через которую только что пробралась в свою палату из палаты Альфреда, и сыто потягивается, сворачиваясь на кровати и обнимая Харви. Он уже давно не разговаривал с ней: поначалу обижался, что бросила его одного в разбитой машине после аварии, а теперь дуется из-за ревности к Альфреду. Но Эдна всё равно любит его, даже если он и ведёт себя как зануда. Ему просто надо привыкнуть к тому, что теперь у его давней подруги другие развлечения. Улыбаясь и прижимая Харви к груди, Эдна желает ему спокойной ночи и закрывает глаза. Ему просто нужно немного времени, чтобы привыкнуть — и ради него она готова ждать столько, сколько будет нужно. Он ведь дождался её, сидя на полке в доме Альфреда...