мераки

Ближе к двум, когда лунный квадрат будет казаться судном посреди мрака ночи, он придет. Чону, уже по привычке, сядет к нему спиной и примется выхватывать любой вдох и шуршание простыни. Издалека всегда кажется, что темные пятна на белом — лепестки, и обрамляют почти неподвижную призрачную фигуру. Как мелом по контуру обводят жертву на месте преступления. Но даже зная их настоящее происхождение, в маленьких складках полотна они словно увядшие и почерневшие эллипсы роз. В центре у них болезненная бледность кожи на серебристом свечении, едва заметное вздымание грудной клетки, и оголенный живот, на котором покоятся, сцепленные в замок, тонкие пальцы. Сейчас же, в шаге от аномалии, ему приходит мысль взяться за живопись. Он осторожно опускается на самый край, боясь резким движением развеять морок, в котором нереальность момента опьяняет не хуже этила. Это похоже на слабый отголосок утреннего сна, ускользающий с силой твоего стремления утратить личностное и рассеяться в иде. И Чону свешивает руку в незримую мглу, что окутывала их смертное ложе, хоронила в себе. В детстве его маленькая версия боялась когтистой лапы, с первыми сумерками готовой утянуть ребенка в страшную неизвестность подкроватного мира. Теперь мальчишка вырос, а у лапы красивые фаланги и аккуратные пластины. Мунджо не любит поспешность, поэтому через стенку дышит йодом и солью и хранит в себе печатные символы комната, пустующая, когда стрелка на часах отмечает новый цикл. С картины мерцают живым блеском глаза святого, желающего отдать свое сердце большим кошкам и воссоединиться с пастырем. Глядя на нее, Ю слышит перезвон моляров; плоть на запястье начинает стягиваться, вызывая зуд. В каждом предмете есть надрывность: перламутровая шкатулка на столе, рядом с пожелтевшей по краям фотографией, где тропинка ведет к выжженному полю. Зеленая керамика причудливой фигуры, на которой птицы с распахнутыми крыльями пребывают в вечной статике. Темная бронза, полная токсичного раствора и поглощающая свет ханджи. Прозерпинин сиреневый бутон заменил белый колокол. Аромат пиренейской Виолы заполнил пространство, въелся под кожу и гонял по сосудам кислород. Служил напоминанием. Впредь того едва ли смущает отсутствие ленточки. С Джыин было иначе. В ее кольце рук писателю хотелось скрыться, как в ракушке, и занять отведенную нишу среди других, с ним — рассыпаться пеной. Он понимал, что Мунджо не спит и его сомкнутые веки не дрогнут, пока горечь от мнимой потери отдает пульсацией в кончике носа. Пока Ю самолично не избавиться от хлама, который запрет на увесистый замок в сундук и, когда багряная полоска горизонта будет догорать в глубине, придаст стихии. Раздражитель сенсорного и эмоционального бьет сильнее, когда нет слез. — Ночью вещи превращаются в мусор, в уродливые придатки интерьера. Поэтому я пишу днем. Для творца сакральное значение имеет тактильность. На изгиб талии, будто на податливую глину, при умелом воздействии принимающей нужную форму, легла ладонь. — Разве твой пианист действует днем? Чону наблюдает за скольжением неровных, напоминающие битые стекла, полос, — они перетекают с голой стены на пол. — Я бы предпочел практику на постоянной основе, — в голосе нескрываемый упрек, — Утром остается послевкусие, затем приходят энергия и желание. Кто сегодня? Ответ следует сразу, с раздражающей Ю показной беспечностью. — Лодочник. Правда, с гнилыми зубами, совсем не впрок, — на малокровном лице появилось подобие улыбки, — Напрасно сеть рыболовную чистил. Писателю всегда было любопытно наблюдать, как жертва, истекая кровью на холодном бетоне и агонизируя, цепляется за штанину мучителя, беззвучно разевает и закрывает беззубую пасть. Мучитель становится для нее самым родным, концентрацией теплоты и света, — и в этом энергетическом сгустке исчезает мотыльком. В его памяти постоянно проигрывается булькающий звук, чаще принадлежащий мужчине, когда сквозь пену подвижная соединительная ткань уже плещет фонтаном. В последние секунды она превращается в удушливый кокон. — Почему не рассказал? Мы постоянно мимо него проходили. Ни разу взгляд не задерживал. Дантист часто плелся позади, а другому, ели переставляя левую ногу, оставалось крутиться в разные стороны и неизменно натыкаться на прикованные к нему глаза с поволокой. Особенно приходилось оглядываться в те моменты, когда на набережной, появляясь из мутной дымки изломанными контурами и потекшей тушью теней, маячили незнакомцы. За страхом пришла привычка. — Тебе всё причина нужна, душа. Чону действует по импульсии, пытаясь сбросить с себя чужую конечность, и дергается всем телом. Но безуспешно. Острый подбородок, подобно лезвию, успел вонзиться ему в плечо. — Мог удавить той же сетью, — через некоторое время, наполненное тихими ударами рычага о зубчики шестеренки, и тем самым отдающим набатным звоном в висках, зло цедит он. — Ты не брал кейс. К чему тогда марать руки, которые пытаешься содержать в чистоте? Его не покидает мысль о липкости Мунджо. Существо вязкое, как березовая смола или желатин, покрывает с ног до головы, создает прочную адгезионную связь. — Чьи руки? — После очередного толчка куда-то под ребра, дантист продолжает. — Этот человек был похож на твоего бывшего работодателя. Сморщенная морда тупой псины. К счастью, нас окружали камни на любой вкус. С пол-оборота писатель натыкается на две червоточины в костном углублении. Они уже не пробирают до самых позвонков, давно пересчитанных пальцами ремесленника, искусно работающего над новым материалом. Однако его фиброзный орган отреагировал — и беспокойно забился в своем склепе. — Ты лишил меня второго шанса, — отстраненно бросает Чону, но не теряет из виду своего визави. У последнего улыбка превращается в один из осколков битого стекла на белой стене. Клыки, способные спокойно перемолоть твои косточки и с жадностью высосать всю влагу. — Она все еще дышит, — тяжелая ладонь обхватывает шею писателя, большой палец упирается в выступающий бугорок на скуле. — Семья, дети. Скажи, это будет волнующим, если мать, следуя древнему порыву, броситься на алтарь? — Никак это не будет, — бесполезная, очевидная ложь тут же облачается в слова, — От нее осталось лишь выцветшее фото. Я смотрю на него, когда маркер в ворде мигает слишком долго. Оно помогает от ступора. Ю научился улавливать крошечные изменения в мимике, что скрыты в надбровных дугах, в уголке рта, и в том, как за радужкой прорывался чернильный поток. Свободная рука Мунджо тянется к его запястью, перебирает между пальцами твердые образования. Изящные пальцы артиста, что на последнем, минорном аккорде оборвут струну жизни. Стук удара мяча о пол. Бум-бум. — Не в качестве музы, — он не сразу поспешил заверить Со — только когда полумесяц на коже начал зиять красным, — Это помогает двигаться дальше. Дает уверенность, что точка в конце будет означать победу над всем, что в прошлой реальности презиралось и осуждалось другими. Чону понимает — пульс замедляется, сбивая ритм, и непроизвольно сокращаются мышцы гортани — преддверие горения. — Разбитое зеркало, погребенное под спиннингами на заднем дворе, — Мунджо сжимает в кулаке вьющиеся пряди, спадающие ниже линии ушей. — Скажи, ты суеверен? Дубовые рисочки, сусальное золото, завитки и выпуклости, с каждым новым фокусом двойника за амальгамой они теряют форму и достояние. Пускай, думает Ю, их облюбуют членистоногие твари, и судорожно, рваным движением накрывает его ладонь своей, царапает кожу. — И ты ведь не думаешь, — зрачки расширяются, готовые столкнуться с радужкой и уподобиться червоточинам напротив. — Так ведь, душа… — на обнажившейся шее вздулась голубая нить, — Что я ничего не замечаю? Душа бродит по широкому, просторному коридору, ловит ртом уходящее августовское лето, просачивающиеся свежестью бриза сквозь гардину, и прислушивается к единственному источнику шума — к отдаленному крику чаек. Но верная тень, как любящая родительница и жена, поджидает в темных углах, за пыльным абажуром в кладовой, на лестнично-витиеватом пролете. И бутафория дает треск в своей сердцевине, осыпается шелухой под ногами. Силуэт, исчезающий за поворотом. В парке. На перекрестке. — Возможно, — наконец выдыхает Чону и замечает, когда за браслет с силой тянут, как неприятно железо натирает кисть, — У тебя просто нет вкуса. Мунджо хорошо осведомлен, что тому невиносимо в тесном, душном саване его рук. Колено упирается в плавный изгиб талии — жест отчаянный, полон мольбы. — Шероховатости сгладились, и тебе сложно искоренить образ, воплощающий все детские установки, — он наклоняется и давит ему на затылок, создает сцепку взглядов. — Ты прекрасно чувствуешь в ночное время суток, среди цветов, картин и обрубков древности. Писатель промаргивается, старается дышать носом. В матовой густоте глаз напротив так и тянет утопиться. Жертва обычно осознает это в решающий, интимный для обоих миг. — В детстве тебя учили плавать, бросив в озеро и наблюдая за твоими беспомощными бартыханиями? Скрипучий, низкий смех. — Возвращайся к своим придаткам, душа. С Джыин было иначе. Совместное будущее на страницах конспектов, за Малларме следует поездка в теплый край, улыбка в розовом блеске и шепот на последних рядах проветренной аудитории. Неловкие касания в глубине библиотечных рядов, бунтующая молодость в пустых карманах. Бегство к воде, что вбирает в себя огненные столбы, переливает на своей поверхности вечерний блеск современных пирамид, — путешествие сродни первооткрывателям в Новое Время. Карнавал жизни в рисовом вине растекался по жилам. Море проникло в носоглотку и заструилось по туннелям слизистых, а мышцы-проводники доставили растворенную соль прямиком к легким, источнику возгорания. Пока они и мозг на ослепительно-мучительном пути разрыва, сознание Чону покачивается на волнах и запечатлевает мутный, расходящейся кругами силуэт. Хватка на чужом предплечье слабеет. Его своевременно выдергивают из пресыщения — тошнотворные мазки изумрудно-серой реальности, мелкая дрожь от холода прикосновений, приглушенные звуки на периферии мира, сужающегося до капель на молочных ключицах спасителя. Мунджо, крепко держа писателя за ворот рубашки, протаскивает того раненым зверьём на мелководье. Без поддержки он падает ниц, зачерпывает ртом песок, и со вздохом извергает вместе с жидкостью завтрак. Природа позади стремится вернуть свое, органическую, древнюю связь, и омывает сгорбленную фигуру своим прозрачным покровом. Меж горных пород, на муслином пледе — танец кружев проносится яркими вспышками в темноте — Ю обжигается чаем из сушеных цветков желтой хризантемы. В полновесном, шаровом небе светлая прорезь, шафраном расширяется и пробивает пепельную завесу. Скоро она, рассекая водную гладь, доберется до них. Со развесил вещи на конусовидном камне. Он прислонился к нему, с интересом наблюдая за копошением у причала: серебристая птица разделывается с рыбой, склевывая вытекшее, подобно яичному желтку, глазное яблоко. Чону тем временем отмечает, что тот, когда покрыт в песке и неподвижен, похож на античную бронзовую статую. В уме всплывает юноша из Магдаленсберга. Что-то есть изящное, думалось ему, в узкости бедер и белесости продолговатых шрамов, без нужды в реставрации. — Я знаю, как описать ту сцену. Мунджо извлек из плетеной сумки контейнер с мясом. Обжаренные куски чистого белка, питательные, испещренные, будто на коричневом мраморе, прожилки. Глаза-щелочки, брезгливое выражение постного лица, зализанные волосы. Long pig. Ю выдерживает взгляд из-под спадающих каскадом прядей — мираж вспыхнувшего угля, — основательно прожевывая и смачивая слюной один из ломтей. Он ощущает, как приятно оно проскальзывает по стенке горла. — Что почувствовал случайный гость перед тем, как, застав пианиста за работой, взорвался в ведре? Ведро в душевой эдема, притаившееся в ее глубине. Чернильная гладь, подсвеченная лунным диском, своим мерцанием пробивающимся через пыльное окно под потолком. Два отверстия в костном углублении дантиста. — Это должен быть синтез, — писатель давит серебряной пуговицей на заусенец, концентрируясь (она не будет в петле). — Адреналин пианиста и температурный апокалипсис директора, переживание чужой смертности и смерть. Инцидент в гримерке. — Смерть как посредник. — Всегда присутствует третий. Для одного вода обернется кислотой, для другого… — Возрожденьем. Ты хочешь сыграть на дуализме. Старую идею можно интересно подать. Чону льнет раскрасневшейся щекой к мягкой ткани, приятно обволакивающей плечи, и кутается в эту знакомую несоразмерность. Пряный запах гвоздики и сладковатой мяты вновь заменит ему воспоминания, вытравит червя, прокладывающему тоннели в клубке нейронов и синапсов. Убийца наблюдал. Другой убийца хотел сбросить кожу. — Расскажи подробнее, душа, — звучание голоса Мунджо, это переливы оттенков низких, завлекающих песен черного дрозда. В случае первого, завлекающих в низину к мелким гадам, благодарным обжиться в очередном шатре человеческого тела. И Ю с охотой поддается, легко вскруженный словом и амбре. — Твое виденье этого уникального процесса. На коленях Со было так же естественно, как в утробе матери. В разрезе пунцовых губ блестят двое, идеально белых, и писатель не может отвести от них прояснившийся взгляд и остановить подступающий зуд. — Это про равновесие, — он лениво убирает мокрые пряди со лба Мунджо, добровольно попадая в западню глаз голема. — И обмен энергией. Следующим движением дантиста грубо толкают в покатые плечи. Виднеющаяся под песчаным слоем одна из горных пород встречает его своим зубчатым краем. Секунда, и натянутая стрелой спина тут же пригвождена обратно, когда Чону обхватывает ему коленями бедра, а руки тянутся к узорчатой венами шее. Эта плотная, неровная масса с легкостью вгрызлась в плоть. И с каждым новым выпадом, через мышцы и фасции, она может послужить пилой, le chevalet, испанским щекоталом. — Тяга к насилию не просто рефлекс, — Ю сглатывает вязкий ком, еще больше распыляясь от нарастающего напряжения под собой и заходившего под скрещенными пальцами хряща. — И не останавливается с прекращением воздействия стимула, — он с трудом, будто мокроту, выталкивает из глотки звуки; гулкие удары за ребрами закладывают уши. Экзальтация пронизывает каждую клетку писателя, жаром расползаясь по всему телу. С этим непременно хочется поделится, для одного — слишком много. Из-под полуопущенных ресниц Со угадывается лихорадочный блеск, алое свечение лопнувших капилляров. Уголки рта подергиваются. — Как рождение. Как первородный грех. Как нельзя предотвратить взрыв звезды. Сдавленные хрипы, опьяненный болью, равно как и удовольствием взгляд, конвульсивные, прерывистые рывки, — усиливают хватку Чону. Горячая ладонь оголяет его поясницу, жмется к дерме, сопротивляясь обособлению. Сопротивление, которое подпитывалось гормоном, угасает прямо пропорционально жжению. Оно пронеслось смазанными фрагментами в дофаминовой карусели, растворилось в бурлящем потоке праздника крови. Писателю отчаянно хотелось вырвать зубами этот пучок волокон, скрытый во влажном, вибрирующем лоне, и рассмотреть изнутри. — Как ты хочешь умереть… душа? — последнее слово ему приходится перекатывать на языке: оно легкое, органично отскакивает от неба. И только когда Ю ощущает прикосновение на запястье, что сравнимо с ожогом, и слышит отдаленный, за пределом осязаемого звон, — срывается на стон. Руки соскальзывают. Тело застывает. Солнечные лучи наползают, рубят пополам фарфоровое лицо Мунджо. Мелкие частые набеги волн, как глухое дыхание моря, и они слились с его, свистящим. Раны на спине подобны решето на водной глади перед цунами. Ему помогли приподняться; почти с нежностью притянули к себе, нос к носу. Ловили устами каждый тяжелый вздох. — Что ты почувствовал? Чону не раздумывал над ответом. — Словно я первый в мире. Да, с Джиын было иначе.

***

Молодой симпатичный труп сидел за два столика от них. Эта была пыльная забегаловка, в десяти километров от их сгоревшего пристанища. Со посчитал важным лишь ноутбук. Треск дерева напоминал архаичную мелодию ломающихся костей. Дрянной кофе и омлет не будоражили пустой желудок писателя, но хорошо отвлекали, когда неприкрытый интерес паренька стал уличен. Мунджо даже бровью не повел, сминая в худых пальцах сигарету. На нем черная водолазка, закрывавшая шею. Тишина прерывалась завыванием ветра и шаркающими шагами старого хозяина места. Сквозняк лизал лодыжки. — Напрасно переживаешь. Это было правдой, и Чону нравилась появившаяся хрипотца в чужом голосе. Дорога займет два дня, и с пустыми руками в горы лучше не лезть. Старик подошел за посудой. Дантист его сразу невзлюбил — медлительная, кряхтящая тварь с опухшими веками и сухими губами-ниточками. Металлическая палка невзначай, быстрым взмахом летит на пол, и старый, расплываясь в своей дряблости, с оханьем опускается, чтобы поднять столовый прибор. Носок ботинка загоняет ее глубже под стол. По-кошачьи. Тем временем две пары глаз были прикованы к ним. В уголке рта незнакомца наклевывалась ухмылка; свободная поза выражала уверенность. Опыт. Писатель видит красно-оранжевые всполохи вокруг головы, пылающий нимб; грудь расцвела целозией и распустилась ланцетным бутоном. Земля впитала багровое подношение. Он знал. — Мы можем научить, как держать цветы, играть на флейте… Ю тут же подхватил: и заговорщицкий тон, и сигарету. — Мы будем устраивать пышные пиры, станем надежной охраной. Со слегка наклонился к нему, проводя костяшками по мягким кудрям. Его Лонгин Сотник, который принял таинство от крови и воды. От крови и психотропов. — Хватит ли у тебя терпения на целый год? Лонгин Сотник пинается, и точный удар приходит тому в коленную чашечку. И ни один мускул не дрогнул на мертвецкой бледности, и только взгляд потеплел, ибо за радужкой свет во тьме светит. — Идем же. Они направились к избраннику. Подруги Джиын, с которыми ему случалось знакомиться, походили одна на другую. Размытые черты лиц, перемежающиеся в блеклом, вылинявшем воспоминании. Единое лицо с пустыми глазницами и разинутой пастью в розовом блеске. С разбитыми очками, лаком для ногтей, игрушечным пистолетом. Чону рад зуду.