Я навеки твой

Все неслучайно. —Чего ты такой хмурый, наставничек? — Эвтида пуще прежнего залилась смехом. —Исфе-е-е-т...!! — Реммао вздохнул, и наконец перестал прожигать взглядом ее счастливое лицо. —Эвтида, что тебе было сказано!? Как можно было перепутать..—он понизил голос — ибогу - с хеком? Это немыслимо!— на последнем слове он сорвался на полукрик вовсе не для устрашающего эффекта. С Эвтидой это было - бессмысленно! Нервная система Рема и без того была измотана, а Эва в состоянии опьянения - вполне могла заставить его идти и топиться в Ниле. О, солнцеликий Ра, дай все свое терпение Реммао, - наставнику, который изо всех сил старается быть настолько мудрым и понимающим для этих шалопаев, насколько это вообще возможно, имея на хвосте эпистатский отряд, живущую в сердце тревогу за брата, что с каждым днем все больше и больше гудит отпущенной струной, и неизведанную, глубокую тоску, кроющуюся на самом дне, за позолоченным илом, что нимбом огибает зрачки старшего черномага. С беспокойного Гермополя, который теперь откликается в памяти каждого из четверых добрым словом, жизнь в котором теперь выстилается в сознании не иначе, чем полями Илау, - именно с того времени судьба решила взять все души в оборот, насмешливо смотря за их надеждами, мечтами и планами, зная, что с момента, когда над ними впервые поднимится солнце Фив, поприветствовав своим светом их лица, запустится невероятный механизм, то и дело прибавляя темп. И заведомо, неизменно Некто наблюдал за теми уходящими мгновениями, когда серебрянным светом горела кожа Эвы, разрывая шелка ночи, скользя меж домов и хижин по своим делам ( до чего же своенравная!), и , в конце концов, папавшаяся взору предводителя охотников, который возразил, нарушая почти святую тишину- " Так часто ловлю тебя ночью, что в пору вести учет! ", - зная, что с той самой встречи все было предрешено и предвиденно. Кто-то с завидным терпением выкладывал события, словно мозаику, рождая миру цельный рисунок. Ежели все было так с самого начала- предсказуемо, бесповоротно, величественно; если написано это на папирусах ученых мужей Египта, если звучит это во всех молитвах, и бедного пахаря, и фараона, - отчего тогда так печально Реммао? Что за нежность он прятал, заворачивал в язвительные слова, как в платки? Что за мальчишеское смущение порой просыпалось в нем, когда он брал эту заносчивую девчонку на заказы, что за игривость находила свой выход в скомканной улыбке, которая всегда скрывалась за маской? Исфет.. И вот он повторяет любимое ругательство Эвы. Не девчонка, - девушка. Юная и резвая. Какая храбрая и боязливая, какая стойкая и слабая! Как прелестна была Эва в своей многоликости. И, - хитрая, да не хитрее самого наставника! -Рем... - назвала его по имени. Отношения между обучающимися и обучающим в их маленьком подобии семьи никогда не были столь официальны, чтобы звать Реммао не иначе, как "наставник". Все свободно обращались к нему, как к еще одному студенту при храме Тота, кажется, совершенно забывая их огромные различия. Вероятно, - здесь сказались родство с одним из учеников и не сильно большая разница в возрасте, которая была между Дией, Реймссом, Реммао и Эвой. —Рем! Ára,-не суди! Я.. —Ára?! Понабралась от своего лекаря?! Эва пропустила это возмущение мимо ушей. Не о том и не сейчас они, и им не следует сбиваться с темы, отвлекаться на что-то столь малое, когда между ними застывшей дымкой давно возник вопрос, не давая ясно узреть друг-друга. Эва продолжила свою игру, как ни в чем не бывало —Я сделала лишь маленький глоток- попробавать, знаешь ли, не пропала ли ибога, пригодна ли к питью? Представляешь, а это пиво! —А на вкус, Эвтида, ты одно от другого не отличила? Для того, чтобы понять, что это не настойка, следовало выпить весь сосуд? Отец, что за бессмыслица, Эва?! Что языком мелешь?! Теперь Реймсс будет ходить пересчитывать склянки. Я прослежу, что б ты и пальцем больше до хека не дотрагивалась! —Верно сказано - любовь всегда слепа; и для любящего, и для окружающих его. Будь она зрячей и всем на виду - уже давно бы Реммао ловил себе вслед смешки жителей поселения и полный недоумевания взор брата - “Меня еще учишь, а сам-то!”. И, все же, неужели не замечает Эва эти хватания за руку, - высшая точка интимности, доступная им обоим, - эти чересчур равнодушные призывы не отставать, - конечно же, брошенные скрывать самое важное, -когда в мантиях юрко снуют они по узким удушающим переулкам; да даже эти взгляды! Взгляды, выдающие "опытного, надменного, разумного" наставника - с головой! Нет, она не замечает. Она не видит ничего от Рема, кроме раздражения, не находит за шипами розы, а потому ныряет в тепло понимания и безоглядного принятия Ливия, ласковые колкости Реймсса, помутняющую рассудок игру в кошки-мышки с Эпистатом. Куда угодно, но не к нему, не в его сердце, душу. Не в синеву его одежд, но в ткани на греке, на Амене, да на брате самого наставника. Но нужен ли ей кто-то из них? -Ремммао?...- еще раз, настойчивее, будто желая достучаться до его нутра. В этих мыслях прошло секунду три, а кажется, что целая вечность. -Чего тебе? Думаешь, выгораживать буду перед их сворой, когда твое отсутствие в поле зрения попадет? Даже не надейся, я собой рисковать не собираюсь — ну конечно, собирается! Незаметно, не напрямую, ненароком упоминая, что, мол, "писала всю ночь ученица моя, отсыпается, поди", - но собирается! А как иначе, кто держать ее будет наплаву, не давая уйти под воду ее видной голове, ежели нет теперь Исмана? Реммао знал - она выплакала всю боль о нем прежде, чем сейчас требовать внимания мужчины; прежде, чем так настойчиво, с неумелостью нелюбимого ребенка добиваться человеского тепла, как заслуженную награду. Он повернулся в сторону, спасительно скользя взором по столу. Гладкие, аккуратные руки развернули его обратно к девичьему стану, а одни губы, не давая времени на размышления, накрыли другие. Сладко, но со вкусом потерянной надежды. С горечью утраты, что еще не случилась. Он почти ощутил на языке, впитал ту манящую алость ее уст. О, не сыскать ему покоя, если бы открылось кому тó, в раздумия о чем пускался нынче Рем, что прорастало в нем влюбленностью, что заставляло его усмехаться от своего же наваждения и открывать доселе невиданные в себе перемены. Раз - Эва отстранилась, щурясь, как любил делать Реммао. *наблюдает,* -—подумал он—*наблюдает..*. Само собой - наблюдает она за наставником, когда уверена в том, что не посмотрит он в ответ! Наблюдает, раз повторяет за ним, передразнивая! -Э-ва... - слишком мягко. Вот и стало ясно все потаенное, вышло на свет, несмотря на кромешную тьму, что покрывалом накрыла город, облачила в черноту дома и улицы. Скупая, но все объясняющая, неимоверно многоговрящая для каждого слеза скатилась по щеке Эвы. -Ре-е-ем. Рем-ма-о - последний раз из ней птицей вылетает такая сокровенность о милом сердцу имени, и улетает через окно в ибу- туда, на свободу. И будет летать там, подхватываемая вечными ветрами, когда и их самих уже не будет, а звучание их голосов, что лились песней, будут помнить только выцветшие стены. О, слышали бы вы эти голоса! Слышали бы холеную, лелеяную, "Песнь Черномага" в которую иначе не поверить- только услышав. Не хрип на эшафоте то, и не тенью занесенный кинжал - расплываются кувшинками в бесконечном море пространства совсем иные проявления, и совсем иной окрас впалых щек - их акварелью тронул румянец. И это, все это - засыплет временем, как песками, а на месте, где горел фитиль и сидели четыре тела за папирусами - воссядут новые беды, грезы и ненастья. Эва бросилась к нему, сокращая и без того ничего не стоящую дистанцию. Реммао гладил ее без ненужной, почти что оскорбительной сейчас страсти, которая показалась бы грубой дешевой вульгарностью, но очень выжданно, со скромной радостью изголодавшегося, желающего рьяно поглощать пищу, но боящегося потери того, в чем очень нуждается. Он любит. И любовь эта умрет вместе с ним. И немые диалоги их уйдут, и эти объятия под луной. “Молчи, богемец, Всему конец” — конец найдет их неуспевшее начаться нечто, и заберет с собой, как брошенного младенца, находя тому последний приют в воспоминаниях. —Скажи мне, что все это значит? Зачем эти полуулыбки, полуслова, полуобъятия? — Эва разочарованно всхлипывала— Рем, я не понимаю тебя! Почему у нас всегда все “недо”? Я нравлюсь тебе или нет?! — Реммао на секунду застыл, словно решаясь на давно очевидное откровение. — Ты стала мне дорога. Ты и сама все знаешь, Эва.. —другая бы излучала тихое ликование на ее месте, но не она. Однажды услышала Эва, что люди прощаются с детством тогда, когда в них не остается нивности. Наивность... - с ней отвратительна сама мысль о возможной подлости, а потому и нет желания сотворить ее в ответ. С наивностью ты живешь лучшим, ты стремишься к этому лучшему, и предпочитаешь видеть его от других. Будь у Эвтиды эта чудесная сила, она бы сейчас была стократ счастливее одним лишь предвкушением Будущего счастья. Этого нет. Наверное, - прозвучало будто не в голове, а в самой груди; там, где сердце, где держат исток свой все охватывающие нас чувства - наверное, детство кончилось. Осталась только гадкая сырость, плесень от появившейся готовности... к худшему. Так вот, в чем пребывал Рем, пока беспечные почти что дети маялись своими пустыми делами? Вот, какой багаж везет он из города в город. Мемфис, Геомополь, Фивы- от себя не убежишь. Эвтида даже не стала ни о чем спрашивать, - она не хотела, что бы в крушении ее иллюзий был громкий звон, состоящий из внешних звуков, кричащих об очередной большой катастрофе Человека. Боль накладывалась на боль. Пластырь сдирали вместе с кожей, не дав зажить порезу. Бередили душу. —Я боялся. Боялся, что полюбишь меня, и одновременно этого желал... Не сдерживался порой, ты и сама знаешь, про что я..—принял очертания образ, которому давно было отведено главенствующее место в памяти. *Кольцо* - выспыхнул он, и так же вновь вернулся в свои чертоги. Кольцо! Тогда, под глупейшим предлогом, Рем умудрился вручить ей статный, красивый перстень. Да как вручить! Следовало знать их истинную симпатию друг к другу, до краев наполняющую все их переглядки, подарки и скрытую заботу, что бы растрактовать это единственно верно. Даже знак внимания ее наставник может преподнести завуалированно! — Но за шезму ходит смерть, дышит в спину. —Рем вновь заговорил,но и без того стало понятно, что память об этом чудесном ребячестве греет и его. Тем хуже сейчас было возвращаться к неприятной теме. —За мной - тем более. И так ты достаточно рискуешь. Явно сверх меры. Не хочу тебе такого и не позволю, чтобы с тобой что-то случилось. Я не переживу тогда, Эва.. Все переживу, а это нет..— Несбывшееся. Сколько похоронено в человеке! Эва прижалась к нему всем телом, и он обнимал ее, вдыхая душистые волосы, как дорогое масло. Она коснулась рукой его щеки, он же подался к ней, ища ее ласки. Какой неизвестный, неимоверно глубокий ее наставник! Как он исследует ее лицо, желая запомнить его до мелочей, почувствовать под своими ладонями ее существо. Жаждя насытиться ею на целый век, - зная, что уже завтра этот век и кончится, и он снова будет спокойней пирамид, держа снаружи мнимую безмятежность мумии, и страждя внутри. — ты меня любишь, Рем? —Да, Эвтида. Люблю. Эва вздрогнула. Как давно между ней и наставником выстраивались невидимые мосты? Как давно- безмолвно, исходя из своего положения - посмели они мечтать друг о друге, сметая почти наживую резавшие Ка табу? — жалкие, неважные слова - думалось Эве, но до чего приятные. В молчании же - всегда рождается самое великое, как родилось у них. Тихо, лишь стрекот насекомых, доносящийся из оконных проемов. Погляди, летящий сверчок - два человека без всякой пошлости слились воедино. Гляди, крадущаяся кошка, чьи пушистые уши серой пышной ватой торчат из-за точно смущенных понурых колосьев - вот, словно бабочки, разрывающие тесные материи коконов, отбрасывают люди свои одежды. Посмотри, где-то вдали вальсирующая, скользящая по зеркальной поверхности безоблачного, будто нагого звездного неба птица - выцепи своим резким взором силуэты точеных нетерпеливых фигур, жадных, как желающие жить, узнающие о своей завтрашней казни. Скройтесь, скройтесь вся животина, стыдливо отведите глаза свои от движений во тьме! Снисходительно устремитесь на бесцветочные опушки, выглядящие, как обнаженная женщина - естественно в своей непривычной неестественности интимности. А тем временем в той тьме— плоть к разгоряченной плоти, выгиб тонкой женской спины. Как материнское лоно - матовость налившейся груди и мягких черт чуть выпирающего животика — одна целая живительная созидаюшая сила, один цельный нерушимый закон мироздания простирается на возвышенностях и впадинах ровных ключиц. Ноги плавно, под сладкой истомой, - расходятся, чтобы потом обхватить мужской торс и заплестись крестиком от распирающего биения и клокотания набирающего силу блаженства. Трепетнось. Трепетность! Ни следа от животного совокупления - тандем душ, от которого даже самая холодная из них станет на редкость теплой. Именно при таком раскладе, как плод соавторства - должны рождаться дети. Могло ли быть так и у них? Ответ очевиден. Приняв горизонтальную плоскость, расслабленно "растекся" податливый бюст, но держа округлю форму полной Луны. Поцелуи, граничащие с аккуратными кусаниями, чтобы убедиться в правдивости происходящего; язык, исследующий впуствший его рот другого. Реммао наполнял ею, Эвой, - себя, придирчиво проходя по прельстительным формам, пока, она же - вмешает в себя его. Придыхания сменились страхом вдохнуть, отбрасывая это, как что-то ненужное на пике наступающего Абсолюта. Раскатистые плечи Рема вздрогнули, каждый мускул его отточенного, влажного пóтом пресса сократился, как и сократились чувствительнве части их тел. Эву словно зажало одновременно с четырех сторон; потом подняли за волосы и растянули, как глину. Окатило импульсом по всему телу. Неимоверно захотелось свести пышные бедра, а невозможность этого придала еще большую эйфорию. На мгновение она провалилась в негу. Молчание. Нет, никому не хотелось говорить, никто не посмел бы нарушить это чудесное явление их любви. Вот так, - не к месту, не к времени, ненароком - неожиданно и негаданно — каждый убедился в своих утверждениях. Вот так и нашла свой выход концентрированность всего того лучшего, что есть в них. Надо сказать, это было это до неверия умильно и чисто - силуэты их достойны появиться еще одним созвездием на карте небесной выси, и красовались бы они там настолько органично, что все, кому доводилось, - с упоением бы вглядывались в белые точечки, являя в фантазиях себе давно забытые миги жизни. —Прощай, Реммао. — Эва говорила о расставании, разлуке, что ждет их сердца, их настоящие чувства. Настоящих их, несмотря на то, что видеть друг-друга они будут каждый день. Какая тяжкая ноша! Она просила прощение сбивчивым шепотом за то, что оба больше никогда не поймают этот блеск друг в друге - он будет надежно сокрыт. Может быть, провожая когда-нибудь взглядом любимую спину, уклоняясь от стремительных потоков и суетного гомона окружающего мира, каждый будет в трауре о чем-то своем. Может быть, каждый будет горевать одной и той же ночью, находясь в тысячах миль друг от друга, но возлежа в соседних домах. — Прощай. — Он прислонился к ее уху, вкрадчиво, обжигающе пытаясь что-то ей донести. *Исфет! Имя, имя! *—до Эвы, наконец, дошло. Да, Реммао наклонился к ней, чтобы сказать истинное, второе имя. Всякий, кто идет на это откровение, понимает, что может и класть голову на плаху ненависти, и воскладавать ее на подушку бесконечной любви того, кого он посвятил в свою тайну. Отныне он в независимой воле знающего; отныне будет тот, чьи призывы к богам уберечь его или погубить будут являться либо спасательным причалом, либо привязанным к ноге камнем. Это было громче всяких разговоров, это было важнее любого жеста, это было вечное, вечное сияние "люблю" в бархате звучного, такого ценного имени. Это была правда и предельная открытость с головы до пят. Реммао, - бедный, утомленный, измученный, холодный, расчетливый и равнодушный. Реммао- живой, любящий, нежный, преданный, возносящий тихим восторгом любимого им на пьедестал, выражающий смиренную, прощальную оду к обожаемой душе. Вот он, Реммао. Мышцы его расслабились, точно расплавились под обычным дневным жаром этих мест. Бронзовым блеском,- ободок в копне черной шевелюры. Как пристально приглядываются, как близко два шезму друг к другу! Мерцание соленых капель на длинных ресницах. *Точно веер*— любовался всегда Реммао. Нарушение запрета, негласного свода правил. Эва пальцами выводила на Реме линии, - вот его переносица, вот лоб, шея; обводила его, как чернилами. Все нескоро, весь мир потерпит, провались же все в Дуат! Он и она. “Я навеки твой” Эва узнала имя Реммао. *за все нужно платить* принеслось внутри, и она решилась поделиться с ним своим. —Я.. я... —быстро начала Эвтида, все бегая глазами—Ах. Меренс... —Не надо, Эва, не надо. —Но.. Рем улыбнулся. “Ты-ничья.” Он даровал ей свободу. -Прощай, Эва. Бесконечная тягучесть ночной тиши. Зябкость прохладного воздуха. Песок, земля, трава под ступнями. Кривой поступью-дальше и дальше. Она уходит, и уже завтра будет в объятиях своего лекаря, или в хижине Эпистата, или целоваться с Реймссом. Завтра, завтра... До завтра надо еще дожить, - уж кому, но Дие в будущем это будет точно известно, когда она, окровавленная, вытянется в доме Анубиса, моля о смерти, как о благословении. Дия... Сейчас она спит, ее дыхание вихрем струится на подушки. Реймсс. Он, под угрозой гибели, будет рассеянно собирать растрепанные волосы, постанывая от сердечной боли, усталости и уныния, что, отныне , станут почти что сочиться из случайных ран. Реймсс... Сейчас и он спит, не подозревая, как близко он к риску. “Эпистат все знает...” Эва. Эву ждет непомерно много всего, у нее далеко не последняя роль в разыгрываемой пьесе, и вся ноющая обида, вся тяжесть с ее тонких плеч будет снята божественной рукою, и все страдания, вызванные загадочной потерей Исмана, - тоже, как только спадет эта завеса, пелена, уже начавшая неумолимо приоткрываться. Эва... Сейчас она идет глухим шагом домой, позабыв о страхе столкновения с Аменом- настолько это все смешно, настолько это все абсурдно, что она не выбирает обходные пути, держа путь в свое жилище. Чудом добралась она, мельком, но с всеобщей любовю неисцелимого покосившись на соседку. Лишь во сне Дия находит свой покой. И снова: Реймсс, Дия, Эва, Рем. Что гложет каждого из них, что грызет в затянувшемся мраке? Какое горе накатывает, бывает, сковывая, как спазмом, в немоте коридоров и залов, на рынке и в толпе? Чтó каждый из них видит в звездах, чем является для них их сверкание? Как справляются, когда неимоверно страшно становится средь многолюдной улицы, когда давит одиночество и тошно от отражения своего в чужих глазах? Как выживает каждый из них? Что болит в каждом? Пучина чужой души! Кровать под Эвой скрипит, поясница еще тепла от горячих лобзаний, и зарывают ту в подобие одеяла. Хек не отразился на ее уме, не отразился на ее чувствах, лишь сделав малость смелее и помогая унять грусть. Всего лишь в произношение имен друг друга они внесли больше, чем в любые людские восклицания. Вот и все, вот и все. Она спит. Или, быть может, еще только старается уснуть. Старается ли? Реммао. Ах, мне нечего сказать вам про Реммао! Одному богу известно, что сейчас пульсирует в его голове, которую он обреченно подпер руками! Он посидит так с час, и ляжет, непременно ляжет в постель. Реммао... Он спит, или только притворяется, чувствуя наш с вами интерес. Он в себе находил все, что надобно ему, и никогда не нуждался во внешнем. Эвтида нарушила святой порядок. При чем- во всем. Ох, зря! Только беды им это принесет, хоть посыпай голову пеплом. Не умеет она по другому. Не умеет он по-другом. Не умеет по-другому и сама судьба. Кого в этом винить? Будущее стало настоящим, а настоящее перешло в прошлое. На месте, где на глади воды лежал Исман, теперь отражение рассветного солнца. Оно печет макушку, будто хочет довести до изнурения. Кто-то пролил кувшин молока, оно оросило выжженую сухость, затхлость затоптанной почвы. Отряд недовольно покосился на неловко стоящего юношу, что перевел привезенную провизию. Амен явно распылен зноем. Все подвешены и вздернуты, дай повод - кинутся с ножом на одного лишь упомянувшего черномагов. —А ученица-то моя, всю ночь писала, ума набиралась, полезной хочет быть. Ох, как бы не серчал на нее господин эпистат за это, старается ведь, а так - и стремление все пропадет... Да передал бы кто ему? —хмурый высокий мужчина бдит за утренним жужжением поселения, и слышит преувеличенно громкие причитания Реммао. Все, конечно, выходит. Слова долетают до их истинного адресата. Эпистат ухмыляется. «На скатерть бытия он опрокинул чашу И в ней пылающий зажег страстей пожар» Все неслучайно.