Письма — самое красивое проявление любви.
Слова никогда не были его сильной стороной — выражать чувства действиями куда понятнее. Минхо из тех, чьи поступки всегда говорили куда громче слов. Хотя, в его ситуации уместней было бы сказать, что его поступки
хотя бы говорили — Минхо в целом не то чтобы был разговорчивым. Как вообще можно запихнуть в слова всё то, что ты ощущаешь? Он думал, что причиной тому был его скудный словарный запас — красноязычием он точно не отличался. Возможно, он просто не привык говорить конкретно об этом, а с опытом оно бы само пришло, нужно этот опыт только обеспечить…
Для Минхо письма — это что-то на совершенно другом уровне. На порядок выше. Это же слова на бумаге. Не в разговоре, где при ошибке или оговорке себя можно поправить, даже не сообщение в чате, которое можно отредактировать. Это бумага. А бумага помнит всё: она запомнит каждую ошибку, каждую неудачную формулировку, каждое зачёркивание, каждый неаккуратный мазок рукой, от которого чернила смазываются. Бумага не передаст интонацию, не поможет мимикой создать нужное настроение для фразы. На бумаге нужно быть осторожным и внимательным, следить за формулировками. В понимании Минхо, нужно быть чуть ли не героем, чтобы выражать свои мысли на бумаге. Джисон же такого отношения к письмам не разделял.
Джисон в целом на слова жаден никогда не был, а писать любил не только письма: у Минхо целая коробочка есть со всеми самодельными открытками, валентинками, милыми записочками, оставленными в случайных местах, чтобы порадовать Минхо, когда тот их найдёт. Но письма Джисона — отдельный вид прекрасного. У Минхо уже вошло в привычку вытаскивать эту заветную коробочку из укромного уголка под кроватью каждый раз, когда день выдаётся неудачным. Или тяжёлым. Или имеющим ещё хоть какой-то намёк на тягостность собственного состояния. И такие дни, по ощущениям, наступают всё чаще. И всё же, это кажется не такой уж большой проблемой, когда есть эти почти священные писания, которые обычно теплее любого пледа и успокаивают лучше любого успокоительного. В такие дни он позволяет себе доставать из этой самой коробочки стопку сложенных вдвое и перевязанных тонкой красной ленточкой листов.
Минхо все письма хранил строго в хронологическом порядке, и даже если он хотел прочитать какое-то определённое, то всё равно начинал с самого первого. Ведь если читать какой-то отрывок в вакууме, без всего остального, то магии будто не происходит. Письма рассказывают историю.
Их историю. Никто ведь не читает книги с середины, или, скажем, с конца? Здесь этот принцип тоже работает. Минхо мысленно делил стопку на четыре части, не очень равных по количеству, но логично объединённых содержанием и хронологией.
Первые письма Минхо всегда любил немного нежнее, нежели остальные. Здесь буквы на бумаге были ещё довольно робкими, формулировки застенчивыми, но самыми искренними. Они были написаны на вырванных из тетрадей листах, в конце иногда красовались робкие сердечки и кривоватые рисунки котов.
Этот Джисон называл Минхо исключительно «хён». Эти письма особенные, потому что здесь их история только-только начинает зарождаться, будто пробивается через грунт их дружеских отношений ещё неокрепшим ростком. Всю прелесть писем Минхо понял не так давно, лишь когда начал перечитывать их достаточно регулярно. Письма хранили не только неозвученные слова — они будто были машиной времени, которая может вернуть в самые счастливые моменты, позволит пережить их ещё раз. И ещё раз. И ещё — читай и перечитывай.
И хотя начало их истории было любимо самой нежной любовью, настоящий трепет в груди Минхо вызывали буквы, увековеченные на бумаге в хронологическом промежутке немного дальше. Во второй части бумажной стопки были письма, навсегда сохранившие первые признания, первые радости наконец начавшегося полноценного романа. Здесь Джисон использовал белоснежные листы, а не обрывки случайных тетрадок, изменил «хён» на «чаги-я», постоянно благодарил Минхо за то, каким любимым и важным он себя теперь чувствует. Эти письма занимали особое место в его памяти хотя бы потому, что Джисон в это время действительно расцвёл. Минхо помнит, насколько
тот Джисон был счастлив, как много улыбался, как долго обнимал его, как много шептал признаний и как долго они переписывались по ночам, даже если утром каждого ждала учёба. Минхо помнит это чувство собственного безразмерного счастья, когда смотрел на Джисона
тогда.
Третья часть всё той же бумажной стопки была самой большой по объёму и самой спокойной. Обычно он хотел перечитать именно эти письма, когда ему было особенно тревожно. Джисон из этих писем всё ещё постоянно благодарил, рисовал сердечки и уже не таких кривых котов (практика, всё же, волшебная вещь). Но ещё Джисон из этих писем уже не был так смущён всем, что между ними происходило. Он уверенно писал «люблю» в каждом письме, не стеснялся озвучивать свои желания.
Этот Джисон не только обращался к Минхо ласковым «чаги-я», но и часто называл того своим соулмейтом. Эти письма он перечитывал трепетно, но рьяно стараясь запомнить каждый знак, написанный любимой рукой. Сложно сказать, что была необходимость перечитывать всё из раза в раз: он и так уже наизусть знал каждое слово, но продолжал жадно впиваться взглядом в текст, всеми силами пытаясь выжечь написанное на своей сетчатке. Возможно, для него сакральный смысл перечитывания был в том, что выучи текст хоть наизусть — он не заговорит голосом Джисона. А буквы, написанные его рукой — да.
Обычно на этом Минхо останавливался. Обычно — это когда его целью было отвлечься от чего-то неприятного, поискать спокойствия и умиротворения. Но бывают такие дни, когда собственная жалость к себе, обида и ещё что-то непонятно-жгучее просто душат изнутри настолько, что пытаться успокоиться бессмысленно. Такие дни всегда особо тягуче-медленные, словно зыбучий песок, пытаются затащить куда-то вглубь собственных мыслей, где темно и тесно. Такие дни нужно не просто постараться пережить — их нужно прочувствовать, дать волю эмоциям, а не сдерживать и копить в себе всё, пока оно не вспыхнет или не сгниёт где-то глубоко внутри. Такие дни, как
этот. Поэтому сейчас Минхо почти дрожащей рукой развязывает красную ленту, которой обвязал последний кусочек всё той же бумажной стопки, дабы отгородить себя от случайного прочтения. Дрожащей — потому что знает, что ждёт его дальше, почти — потому что готов прочитать это.
Четвёртая — последняя — часть писем самая маленькая по объёму, самая нетронутая по прочтениям и самая болезненная, по нескромному мнению Минхо. Эта часть даёт ответ на то, зачем все эти письма в принципе были написаны. Точнее, даёт настоящий ответ, о котором Минхо старается не думать, воображая всегда какие-то другие варианты. Потому что Джисон из этой части увядает буквально на глазах.
Минхо сложно сказать, почему эта часть для него больнее всего. Возможно, потому что с каждым письмом почерк Джисона становился всё более угловатым, а голос, с которым содержимое читалось, местами хрипел и был почти надрывным. А может быть, больно было от того, что
тот Минхо не смог вовремя заметить эти изменения.
Тот Минхо получал письма, но не мог прочитать немой крик между строк. Впрочем, больно было в любом случае — Минхо больше не пытался понять, почему именно.
Он медленно проходится глазами по каждой строчке, лишь давая себе немного времени между письмами, чтобы настроиться на новое. А дочитав последнее, единственное письмо, которое получил не лично в руки от Джисона, а взял сам, когда пришло время, Минхо обвязывает красной ленточкой бумажную стопку, возвращает в коробку, и, наконец, позволяет себе разрыдаться.
Воспоминания накатывают на него такой волной, что сопротивление совершенно бесполезно. Минхо утыкается лицом в подушку, стараясь заглушить собственные всхлипы, которые болезненно вырываются из груди. Он понимает, зачем действительно нужно было хранить их историю на бумаге. Потому что Джисон с самого начала был знаком с мыслями, прочно поселившимися в собственной голове. Был знаком, а потому уверен — рано или поздно
это случится. И в этом случае письма — единственное, что ему удастся оставить после себя. Минхо в случившемся его винить не хотел (да и не смог бы, даже если бы захотел), потому что это было тяжёлое решение, на которое человек не решится, будь у него всё хорошо. Минхо винить мог только себя, потому что не заметил вовремя, не заметил, как Джисон решился на
это.
Когда лёгкие сжимает не только всхлипом, но и недостатком кислорода, Минхо всё же отрывает лицо от подушки, переворачиваясь на спину. Он медленно трёт глаза и виски руками, пытаясь избавиться от неприятного ощущения слёз, скатывающихся прямо в уши. Но даже через пелену слёз он видит дурацкие неоновые звёздочки на потолке, которые они клеили вместе с Джисоном. Не просто клеили — старательно выкладывали созвездия, а потом долго лежали на кровати с затёкшими руками и рассматривали результат своих трудов. И от воспоминаний становится ещё хуже, Минхо поворачивается на бок, сворачивается клубочком и продолжает заливать постель слезами, потому что это единственное, что он может сейчас.
Он так скучает по Джисону.
***
«Знаешь, а я ведь действительно считаю нас соулмейтами. Как бы странно это не звучало в контексте всего того, что я хочу написать дальше. Я думаю, что наша история — хороший пример любви. Я так сильно тебя люблю, чаги-я.
Я хочу сказать спасибо. Спасибо за то, что дал мне возможность узнать, насколько приятно любить и быть любимым. Спасибо, что дал мне шанс, что открылся мне. Я невероятно ценю всё то, что случилось между нами. Ведь я действительно счастливчик, потому что мне так повезло с тобой.
Мне жаль, что приходится говорить тебе об этом так. Но, как ты знаешь, мне всегда на бумаге всё было куда проще выразить. Я трус. Поэтому сейчас и пишу это дурацкое письмо. Последнее. Каждый раз, когда я вручаю тебе письма, ты шутишь, что это макулатура, но я видел, что ты хранишь их в коробке (и не думай, что я рылся в твоих вещах — ты просто один раз не засунул её, полуоткрытую, достаточно глубоко под кровать). Я всегда знал, что тебе нравится получать мою писанину, хоть сам бы ты в этом никогда не признался. Но я сомневаюсь, что ты сохранишь это письмо. Может, даже будет лучше, если ты этого не сделаешь.
И я смею предположить, что знаю тебя достаточно хорошо, поэтому… не вини себя. Пожалуйста. Твоё появление в моей жизни очень отсрочило это моё решение, за что я тебе благодарен. Ты не виноват в том, что мысли в моей голове всё-таки стали слишком громкими.
У меня внутри такое ужасное чувство пустоты, которое просто убивает меня. Нет больше сил его терпеть. Я не знаю, ждёт ли меня покой там, куда я отправляюсь, но я знаю, что здесь покоя я точно не найду.
Хён. Чаги-я. Мой соулмейт. Минхо. Я так благодарен за то, что ты был в моей жизни. И мне жаль, что я так ухожу из твоей. Я не прошу меня прощать, потому что понимаю, что сделаю тебе ужасно больно. Обижайся, забудь, отпусти меня. Ты самый прекрасный человек, с которым мне довелось быть знакомым. Будь так же прекрасен. Найди своё счастье, чаги-я. Я знаю, что ты сможешь.
Навечно твой,
Хани»
