девятое апреля

Порой кажется, что мир не так уж велик, когда ты сидишь в комнате, погруженный в свои мысли. Неизмеримое пространство за пределами твоей головы уже не кажется таким необъятным. В подобные моменты есть только ты — такой маленький, ничтожный в сравнении с тем, что есть вокруг, но такой необъяснимо большой, важный, непостижимый. Вся глубина размышлений испаряется, стоит двери в комнату приоткрыться. Всё, о чем ты размышлял, более не кажется возвышенным и созидательным. Скорее наоборот — заставляет усмехнуться своей глупой наивности и вере в свою значимость, а после осуждающе покачать головой, мол, какой же дурак. — Идёшь есть? — фраза, разрезающая тишину, слетает с губ седовласого мужчины. Она отрезвляет и невольно разрушает то хрупкое, неуловимое состояние, в которое вводит звенящая в комнате тишина. Голова стала тяжелее. Жизнь тоже. Немного помедлив, я поднимаю глаза на вошедшего в комнату Намджуна. Он выглядит помято, осматривая себя в зеркале, стоящем за моей спиной. Можно было догадаться, о чем думает мужчина. Вероятно, что его вид обусловлен бессонной ночью и по-хорошему надо бы вздремнуть хоть пару часов. А я знаю, что в двадцать два года волосы седыми быть не должны. — Тэхен,— звенит в ушах собственное имя, от чего мне приходится прервать поток мыслей и медленно проморгаться, чтобы сосредоточиться на мужчине,— Иди на кухню, я заварил лапшу. Фигура Намджуна скрывается за дверью после сказанного и я снова остаюсь один. Ответа не требовалось, ведь он знал, что я приду на кухню. Не буду есть, но приду и сяду напротив. Так было всегда. Точнее... Так было уже полтора года. Когда всё случилось, и я, и он были уязвимы и беззащитны. Настолько морально истощены, что съехались в первый же день после выписки из больницы. Чтобы пережить. Чтобы справиться. Переступая через свое нежелание вставать со стула, на котором я провел около двух часов, безотрывно смотря в стену, я поднялся и прикрыл глаза. Голова начала пульсировать, а виски сдавливало от смены положения. Нащупав спинку стула левой рукой, я придержался и шумно вздохнул. Хотелось курить. Я точно знал, что сигарет не осталось и, при худшем раскладе, денег на на них тоже. — Блять. — Шепчу я, открывая глаза и делаю первый шаг через кучу сваленой на полу одежды. Перед тем, как зайти на кухню, сворачиваю в коридор. Надо порыться в карманах. Без еды я проживу, не впервой, а без сигарет — нет. Вообще я не курил раньше. Презирал тех, кто поддался этой гадкой привычке и смотрел на них искоса, не понимая как можно брать такую мерзость в рот. Сейчас всё изменилось. Не только для меня, для всех. Для многих. Закончив обыск верхней одежды на наличие хотя бы одной купюры, я проследовал на кухню. Не забыл посмотреться в зеркало рядом с вешалкой. Моему взору предстала удручающая картина: вот он я — осунувшийся, измотанный, без намёка на заинтересованность в глазах. Одежда мятая, вся в пятнах, под рукавом футболки виднеется дырка. Сальные вьющиеся волосы спадали на лицо, закрывая уродливый шрам, доставшийся мне в тот день. По коже табуном пробежались мурашки. Прикрыв глаза, я отвернул голову от своего отражения, пытаясь сдержать накатившие воспоминания. Запах лапши быстрого приготовления привлёк мое внимание к кухне. Я знал, что надо бы поторопиться, ведь Намджун ждёт. Когда я зашёл на кухню, мужчина сидел за столом, собрав руки в замок, и гипнотизировал стул напротив. Я присел на то место. — Намджун,— начинаю я, наблюдая за тем, как мужчина берет приборы и начинает есть. Он не мог есть один, не притрагивался к пище, пока я не приду, насколько бы голодным он не был. Осознавать это было грустно. Ещё тяжелее было договорить. Горло сдавило и голову обдало жаром. Я узнал об этом еще вчера, успел подготовиться, однако произносить это было слишком непосильной задачей. — Он умер.