Молоко

Осаму Дазай, ныне Мори, никогда не был красивым парнем. Он знал это. Худой, в некоторых местах даже слишком худой, казалось — втяни он живот и по нему можно было бы изучать анатомию скелета. Его тело было покрыто шрамами, делая и так бледную кожу, еще белее, но вместе с тем делая ее неровной, бугристой. Шрамы налезали друг на друга, словно пытались поделить тело мальчишки, отвоевывая себе по кусочку на его коже. Осаму не красивый, не может быть красивым. Он такая же непутевая Омега, что делало ситуацию только хуже. Он знал это. Но его муж так не считал. Его муж каждую их близость медленно стягивает одежду с худых бедер и таких же худых плеч, с благоговением, кое может читаться лишь в глазах искренне верующих, уповающих и обажющих свое божество, смотрит на то, как понемногу открываеться бледная кожа. Мори и считает его таковым — своим, личным божеством, которое он нашел на грязных улицах, среди трущоб и пыли, оседающей на порваных и потрепаных, больничных одеждах. И мужчина поклоняется ему как следует — выцеловывает каждый шрам, обводит его контуры языком, иногда прикусывая, желая запечетлить в своей памяти. Под звуки, что Альфа считает музыкой, которую может и должен слышать только он — тихие всхлипы, стоны и вскрики — ласкает каждый участок этого тела, заставляя покрываться румянцем щеки мальчишки, а губы, опухшие от поцелуев, цвета спелого персика, раскрыться в стоне. Его Омега — идеал, к которому могли бы стремиться многие. Мори знал это и говорил об этом своему мужу. А сейчас Мори с искреннем, почти что детским восторогом который он скрывает изо всех сил, смотрит, наслаждаеться грудью его Омеги. Небольшая, аккуратаная, похожая на две спелых половинки персика, грудь, едва-едва перешагнувшая отметку в один размер. Он вообще весь был как персик — такой же нежный, мягкий, сладкий и желанный. Это нравится мужчине. Нравится чувствовать в руке прятную, теплую, едва-ли ощутимую тяжесть. Нравится мять двумя пальцами, то раздвигая, то сжимая, оставляя ели заметные следы на белой коже, почти не тронутой шрамами, только пару пулевых виднелось. А сам Омега стоит, дрожа от прикосновений. Он давно уже не помнит, почему вообще Мори начал трогать его. Кажется… Он сам попросил посмотреть — сказал, что болит грудь… Сейчас это и неважно. Он готов подойти ближе, лишь бы ощущать эти прикосновения дальше. Грудь и раньше была его чувствительным местом, а сейчас тем более. Осаму закрыл глаза, прикрыв рот рукой и отворачиваясь, щеки снова мило покраснели. Снова легкое нажатие, совсем рядом с розовым, немного набухшим соском, похожим на спелую вишенку на кремовом торте. Парень краем глаза видет взгляд мужа — голодный, хищный. Такой же он видел во время секса, когда Мори готов не съесть, сожрать живьем. — Могу сказать только одно: молочные железы увеличены, скорее всего из-за того чтобы тебе надо кормить потомство, — практически безразлично и даже холодно говорит Мори. И Омега течёт от этого. Осаму всегда это нравилось в своем муже: сочитание холодного, твердого и не поколебимого с горячим, возбуждающим, неудержимым. — я-а. М-могу надеть футболку? — он знает, что не может этого сделать, но спросить был обязан. — Нет, не можешь, — тихо и твердо говорит мужчина. Его рука, такая большая, что могла бы обхватить талию Омеги, легла на спину, поглаживая гладкую кожу — единственное место, где не было ни одного шрама. Мори любил его, но гораздо меньше прочих. Он притянул мальчишку к себе, сделав то, что давно хотел — прикоснулся к груди его мальчика языком. Он плашмя провёл языком по всей поверхности правой груди. С самого ее основания и до вершинки напряженнного соска, дразня его, иногда прикусывая. Омега дрожит, тихо всхлипывает, положив руку на плечо страшного. Его ноги подкашиваются, он сам делает шаг вперед, прижимаясь к жаркому, влажному рту. Он тихо постанывает, иногда пытаясь отстраниться, но его держат, держат крепко. По комнате расплывается пока едва заметный запах вишень и рома, сладкий, немного терпкий, с примесью феромонов. Мори всегда хорошо работал языком, даже слишком хорошо. Огай втягивает один из сосков в рот, слегка прикусывая и посасывая. Омегу чуть ли не трясет. Мужчина отстраняется, смотрит, как на кончике соска появляеться белая бусинка. И это было настолько удивительно, возбуждающе, что Альфа был не в силах оторваться, смотрел на это, словно сам был жаждущим младенцем. Он припал к груди, жадно всасывая эту бусинку, после получая еще и еще. Он жадно пьёт, срывая с чужих губ громкий стон и возмущение. — М… Мори! П-прекрати! Это… Это не для тебя, выпьешь же все! — кричит парень, слабо ударяя его по плечам ладошками.