———
Лето — любимое время года Джи. Именно летом он чувствует себя максимально свободно: никаких обязательств, уроков, никто никому ничего не должен. Хотя, сказать по правде, Квак и без того был свободен как никто другой — находился буквально в шаге от отчисления последнее время. В том, чтобы часами просиживать штаны в старых душных помещениях с обшарпанными стенами, Джисок не видел абсолютно ничего перспективного. Всё время он только и делал, что рисовал на полях тетради, в которой грустно болтались от силы четыре листа, оставшиеся от двенадцати и явно не блещущие какой-либо информацией, связанной с предметом, или просто смотрел в одну точку — чаще всего в окно. Сидел он один, так как никто в нём не был заинтересован, — все одноклассники считали его каким-то придурковатым, это было взаимно. Кваку всегда казались они фриками, скучными до невозможности. Впрочем, считаться в чужих глазах странным ему не в новинку — все шестнадцать лет своей жизни он был один. Никто из друзей не держался рядом больше двух лет: по истечение этого срока семью Джисока ждал переезд — требования должности отца. Внимания родителей он удосаживался крайне редко, только в свой день рождения, может. Но Квак не жаловался, потому что знал: они его любят, пусть и не могут сказать об этом. Единственной отдушиной во всей этой серой рутине стала она, его гитара — старая, на ней когда-то играл отец, но забросил по уже понятным причинам. Была она в многочисленных царапинах, потёртостях и в общем вполне олицетворяла своего хозяина, что вечно ходил с пластырями и чьё тело буквально пестрило шрамами. Квак все равно очень любил её — ласково называл малышкой. Игре выучился сам — по роликам на ютубе, как ни странно; но, стоит признать, что выучился вполне недурно — слушать его было одно удовольствие. Только удостаивался такой возможности далеко не каждый. Очередной летний день, правда не такой приятный, как остальные, — погода не радовала: дождь шёл почти непрерывно, изредка прекращаясь на час-другой; дул холодный ветер. Но природные условия никогда особо не мешали Кваку, — сегодня тоже. На часах около пяти часов вечера; самое время, чтобы выйти со своей малышкой во двор, сесть на ступени, ведущие к давным-давно закрытой (уже, наверное, навсегда) двери, находящейся с задней стороны его старого многоквартирного дома, — Квак не знал, куда она ведёт, да и не хотел знать, — и начать играть. Играть, не думая ни о ком и ни о чем. Он делал так почти каждый день. Часто в этот закоулок забегали местные детишки, крайне заинтересованные необычными звуками. Они садились напротив музыканта, обхватывали свои ободранные коленки руками и завороженно наблюдали за отточенными движениями жилистых пальцев, наслаждаясь музыкой. Кваку нравилась такая компания. Но сегодня детишек, ожидаемо, не было — дело в дождях. Джисок закрывает глаза, пальцы уже сами вырисовывают на струнах давно заученный орнамент. Юноша невольно погружается в собственные мысли. — Красиво играешь. Низковатый бархатный голос моментально возвращает Джисока на землю. Он тут же сбивается. Первое, что Джисок замечает — скейтборд, который придерживает нога в старом, местами изорванном чёрном высоком конверсе. Квак поднимает голову. Перед ним стоит парень, явно выше его самого. С пепельных волос капает вода, да и сам он мокрый до ниточки — видимо, попал под недавно закончившийся проливной дождь, который Джисок переждал дома. В левом ухе незнакомца — серёжка. Обычная, без каких-либо подвесок, но она сразу же привлекает внимание; Джисок давно хочет проколоть ухо. Одет парень в свободную серую футболку, обтягивающие чёрные джинсы, подстать потертым конверсам; сверху накинут кардиган, причём довольно большой, — выглядит очень мягким. Пару мгновений незнакомец пялит на Джисока в ответ, смотря прямо в глаза, от чего становится крайне неловко. Вдруг он протягивает Кваку руку, оголяя запястье, на котором красуется много фенечек и пара верёвочек разных цветов. — Сынмин. Говорит парень с крайне серьезным видом. Джи сбит с толку. Сколько он уже не заводил новых знакомств? Год? А может даже больше. — Джисок. — Голос парня слегка подрагивает и звучит крайне неуверенно. Его рука тянется к чужой, за всё время не изменившей своего положения. Сынмин протягивает свою руку ещё ближе. Хватает чужую ладонь и сжимает ее, наклоняется, как обычно наклоняются друганы, чтобы похлопать по плечу, и неожиданно для Джисока начинает громко смеяться ему на ухо. Джисок соврёт, если скажет, что в тот момент он не испугался. Испугался, ещё как! Без того большие глаза округлились, сердце забилось быстрее, птица одиночества начала в панике биться в голове, как в клетке, требуя немедленно вырваться из лапищ Сынмина и скрыться в подъезде. Квак лишь сглатывает, немного отстранняясь от странного типа. Хотя, честно сказать, заинтересовать Джисока у него получилось очень хорошо. Наконец громкий смех затихает, и Сынмин отпускает несчастного. — Смешной ты. — Парень лукаво поглядывает на Джисока, ловя на себе непонимающий взгляд. — Чего сидишь, как ошпаренный? Не съем я тебя, не очкуй. Почему-то эти слова особого доверия не внушали. Оно и немудрено — ухмылка и хитрый взгляд Кваку говорили о том, что новоиспеченный знакомый только и ждет подходящего момента, чтобы захватить Джисока в свои объятия, из которых он уже вырваться не сможет. Дождь снова бьёт с новой силой, когда парни идут рядом по проселочной дороге. Интерес был куда сильнее Джисока, поэтому он доверился Сынмину и согласился прогуляться. Тот держал скейт в руках весь путь и выглядел настолько круто, что Квак не мог остановить гененатор своих вопросов: Умеет ли Сынмин делать трюки? Сколько он уже катается? Возможно, что-то он бы у Сынмина спросить и смог, если бы тот не трепал языком всё время и делал длительные паузы. Но вместо этого он безудержно болтает, рассказывая истории; Джисок не станет врать, — ему нравится. Поэтому он идет подле знакомого и поддакивает, изредка вставляя свои фразы тоже. Из болтовни он вычленил интересное для себя: спутник также, как и Джисок был лишен внимания родителей, также считался странным в кругах сверстников, а из хобби у него было рисование. — Блять! — Недовольно шипит сынмин, когда крупные капли падают ему на голову. — Надо поторопиться, хватит тебе ворон считать. Я думал спокойно дойти, но, видимо, придется бежать, иначе промокнем и замерзнем. Не дожидаясь какого-либо ответа, Сынмин срывается с места, кидает скейт перед ногами, на ходу запрыгивает на него и разгоняется. Ошарашенный Джи начинает бежать, стараясь поспеть за ним. Особой любовью к спорту он никогда не отличался, но сейчас приложил все усилия, чтобы догнать парня. Неприятное ощущение льющейся на голову воды сменяется приятной прохладой и звуком капель, разбивающихся о крышу здания. Прибежали. Соку особо не важно, где они — он пытается отдышаться. Сынмин задал ему непростую задачку. — Мы на месте. — Всё тот же бархатный голос заставляет Квака поднять голову. Заброшенное здание. Непонятно, что тут было, или, вернее, должно было быть: под ногами был бетон, местами уже провалившийся; ни окон, ни дверей в постройке не было. Недостроенное здание было внушительных размеров; рядом была лестница, ведущая буквально в никуда, так как этажей не было. — Я называю это место своей обителью. Крутяк, правда? Сынмин присаживается на бетон, подгивая ноги под себя, и жестом зовет Джисока. — И… как далеко это от дома? — Квак вопросительно смотрит на собеседника и ловит на себе такой же вопросительный взгляд, пока садится рядом. — Чувак, неужели это тебя заботит сейчас? просто кайфуй. Чужая теплая рука касается плеча: Сынмин подвигается ближе, приобнимая Джисока. Его прикосновения буквально обжигают — настолько Квак к ним не привык. Но, как ни странно, он не хочет вырываться и ругаться, что он сделал бы в обычной обстановке. Он послушно остается сидеть рядом, слушая шум дождя и дыхание спутника, и рассматривает место, в котором они сейчас находятся, ещë более детально. Гитара в чёрном чехле и скейт сиротливо лежат рядом.———
С момента их первой встречи прошло уже около трех месяцев — Джисок точной даты не помнит, хоть и день тот отпечатался в его голове навсегда. Парни очень хорошо сдружились. Виделись, они, конечно, не каждый день, но по-прежнему довольно часто. Сынмин был единственным, чьи разговоры не только не раздражали, но и успокаивали; единственным, чьи рассказы было не лень слушать в тысячный раз. Они излазили весь район вдоль и поперёк, — Джисок теперь знал о всех заброшенных зданиях в этой местности. Кваку нравилось играть Сынмину на гитаре — казалось, он был единственным благодарным слушателем: всегда хвалил его игру, говорил, как это классно, — и тогда парень начинал чувствовать себя нужным, особенным. Хотя, чего греха таить, в общем находясь рядом с Сынмином Джисок чувствовал себя куда лучше, чем без него. Он объяснял это тем, что Сынмин — его единственный друг. Единственный, с кем можно быть собой, не боясь быть осуждённым. Единственный, с кем Джисок чувствовал себя по-настоящему свободным. Сынмин как-то раз даже отдал Кваку немного помятый, но безумно красивый рисунок, на котором был изображен сам Квак. Впервые ему показалось, что Сынмин смутился, — как раз в тот момент, когда вручал ему рисунок. Он даже попросил развернуть бумажку и посмотреть что там только тогда, когда они разойдутся — видимо, стеснялся. Каждый раз, вспоминая это, Квак тепло улыбался. Его голова была забита одним: Сынмин. Сынмин, Сынмин, Сынмин; они стали очень близки за время их общения. Джисок не понимал, или, вернее, не хотел признавать того, что с ним происходит. Он неиронично влюблялся. В своего лучшего друга: в его хаотичные движения руками, пока тот рассказывал очередную историю; в его мечтательный взгляд, устремленный в небо, пока они сидели в поле совершенно одни. В его стиль общения. В его черты лица. В О Сынмина. Джисок настойчиво пытался отмахнуться от этих мыслей, но не получалось. В конце концов ему пришлось принять тот факт, что он попросту олух. Олух не только по жизни, но и по отношению к самому дорогому человеку. Джисоку это казалось слишком неправильным, его чувства не давали покоя, подавить их, казалось, было просто невозможно — ничего не получалось, сколько бы Квак не старался. Джисок предлагает Сынмину погостить у него. Выпить чаю, посмотреть на комнату, просто побыть вместе. К его счастью Сынмин охотно соглашается, пусть сначала и искренне удивляется приглашению — ведь Джисок никогда не делал так раньше. значит ли это, что они станут еще ближе? Сынмин в предвкушении. Что-то явно переменится в этот день. Вот только в какую сторону — Джисок не знает и знать не хочет. Но одно он знает точно — сегодня Сынмин узнает о его чувствах. Увидит его нутро, его настоящего. От Сынмина можно было ждать чего угодно, поэтому Квак ни на что не надеялся. Шансы были равны. Шансы на то, что после признания они сольются в одно целое в нежном поцелуе, а после и в отношениях, и на то, что они станут такими же чужими, как в первый день. От этой неопределённости становилось плохо, но и вечные мечты о том, как Сынмин целует, обнимает его, говорит, как сильно любит, не делали ситуацию лучше. Джисоку было тошно, он чувствовал себя последним идиотом, ведь мог снова все испортить. Снова разрушить все, что так долго создавалось, одним лишь признанием. Парня передёрнуло. Дождь бьет по окнам. Снова ливень. Парни сидят на кровати и смеются над очередной ерундой, только вот Джисоку на самом деле ни капли не смешно. Руки и голос дрожат, колени подкашиваются, а глаза предательски намокают, — Квак готов разреветься прямо тут и сейчас. Мысли метаются в голове, путаются, не дают сосредоточиться на том, что говорит Сынмин. Но Квак настроен серьезно, — настолько уверенным в своих намерениях он еще не был никогда. Сынмин замолк. Заметил, что с Джисоком что то не так. — Ты в порядке? — тихо спрашивает парень, накрывая чужую руку своей. Он нежно поглаживает костяшки, от чего Джисоку еще больше не по себе. Сынмин и в правду обеспокоен — по нему видно. он подсаживается ближе, свободной рукой прижимает парня к груди. Молчание через несколько минут сменяется сначала тяжелым вздохом, а после Джисок наконец то решается подать голос. — Сынмин. — Голос все так же предательски дрожит. — Пожалуйста, выслушай меня. Я не в состоянии больше держать всё в себе. Квак бросает мимолетный взгляд на парня, тот резко переменяется в лице. Нахмуривается, готовый слушать, казалось, что он готовится услышать что-то ужасное. Хотя, может быть, так оно и было. Джисок отводит взгляд. глубокий вздох. — Сынмин, я люблю тебя. Он сказал это. Смог пересилить себя. На удивление из объятий его не отпускают — лишь сильнее прижимаются. — Не как друга. Я люблю тебя, очень сильно. Я не могу так. Ты должен знать об этом. Джисок закрывает глаза, усмехается, в очередной раз убеждаясь в том, насколько он жалок. До смешного больно. Как только Сынмин убеждается в том, что Квак закончил, сразу же выпускает его из объятий. дрожащей рукой аккуратно прикасается к щеке друга, потихоньку поворачивая его голову к себе. Тот нехотя открывает глаза. Выглядит совсем убитым. Тянуть смысла больше нет. Джисок чувствует, как его губы накрывают жгучим теплом. Сынмин боится сломать, сделать что-то не так, он слишком долго ждал. Слишком долго боялся. Парень затягивает Джисока в глубокий, чувственный поцелуй; дыхание сбивается, но меньше всего на свете он сейчас хочет прерывать происходящее. Он держит руки на шее партнёра, большими пальцами аккуратно поглаживая его скулы. Джисок же перемещает свои руки на спину Сынмина, изредка поглаживая её. все внутри горит неистовым пламенем, хочется, чтобы этот момент никогда не прекращался. Кваку не верится в то, что всё происходящее сейчас — реально. Когда дыхание спирает окончательно и воздуха уже не хватает, приходится прервать поцелуй. Сынмин смотрит на Джисока. Красивый, до боли красивый: лицо залито ярким румянцем, волосы растрепаны. Квак безумно смущен, поэтому срывается с места, резко меняя своё местоположение. Теперь он крепко обнимает любимого, утыкаясь носом в грудь. Руки Сынмина прижимают его еще сильнее. Так, в шуме дождя, они сидят довольно долго. — Говорят, что у каждого художника есть свой музыкант. — тихо говорит Сынмин, поглаживая Джисока по и без того растрепанным черным волосам. — я думаю, что мы нашли друг друга. Джисок лишь мычит в ответ, еле заметно кивая. Встречи стали происходить гораздо чаще — буквально каждый день. Теперь ни одна из них не обходилась без поцелуя, но Джисоку все равно было мало. Сынмин каждый раз осыпал своего парня бесконечными комплиментами, которые смущали того каждый раз, как в первый. Единственное, что делало это все не таким ярким и радужным – родители Сынмина. Он часто рассказывал Джисоку о том, что те, кажется, вообще не рады даже тому, что он существует. - Родаки опять орали сегодня. Мол, если мы узнаем, что у тебя что то было с этим смазливым мальчонкой - тебе не жить. Я снова отмахнулся, но...-Сынмин тяжело вздыхает, потирает переносицу.- но мне кажется, что рано или поздно это приведет к беде. Джисок меняется в лице и обеспокоенно смотрит на Сынмина. Спрашивать что-либо смысла нет - он ничего не скажет, как всегда - твердо убежден, что Кваку не обязательно знать о всем, что происходит дома. Беспокойства Сынмина были не напрасны. В последнюю встречу Сынмин вел себя странно — обнимал, целовал и всячески прикасался к Джисоку гораздо чаще, чем обычно. По выражению его лица все было ясно, хотя он очень старался скрыть грусть, пожирающую его изнутри уже не первый день. Возможно, лучшим решением было бы сказать все раньше, а не тянуть до последнего, но решение уже было принято. Настало время прощаться. Сынмин протягивает Джисоку конверт, еще долго не может отпустить его из своих объятий. — Прости меня, моя любовь. мы обязательно встретимся снова, просто верь мне. — в последние мгновения шепчет на ухо Сынмин, чтобы скрыться за углом здания через пару секунд. В конверте оказывается написанное от руки письмо, в котором Сынмин клянётся в любви — которая на самом деле была искренней — и просит прощения, умоляя не забывать его никогда. Бумажка повествует о том, что совсем недавно отец парня взбесился настолько, что стало не до шуток. Погром в доме, сломанный о колено скейт, разбитая посуда. - Если ты попытаешься сбежать к нему - я прострелю тебе череп. - запах перегара и поставленный ко лбу травмат ясно дали понять, что отец не шутит.- ей-богу, прострелю. Ему отрезали любые пути отхода. У Сынмина не было ничего - ни телефона, ни ключей от квартиры, ни каких-либо связей. Ничего. А самое главное - у него больше не было Джисока. Просто верь мне. Да, мне пришлось послушаться и сейчас, я, скорее всего, очень далеко, но я клянусь, я вернусь. Найду тебя, крепко обниму и больше никуда не исчезну. И нам никто не помешает. Это были последние строки, которые Джи перечитал очень много раз, держа бумажку трясущимися руками. Крупные слезы совсем размазали чернила, в глазах двоилось, а голова раскалывалась. Он не верил. На обратной стороне бумажки расположился карандашный набросок, ранящий еще сильнее — Сынмин изобразил их. Вместе, очень счастливыми. В конверте Джисок находит фенечку, очень похожую на одну из тех, что носил его парень. Он без раздумий крепко завязывает ее, обрезая концы, чтобы наверняка не смог снять. Бычок сигареты лежит в пепельнице. Курить Джисок начал почти сразу после того, как так болезненно лишился своего счастья. Он по-прежнему стоит около подоконника: ставит на него локти, подпирает лоб обеими ладонями. Крупные слезы падают на белую пластмассу. Он все еще ждёт. Прошло два года, но Джисок ничего не забыл. Если бы хоть одна черта лица любимого, хоть одно воспоминание, связанное с ним, ушмыгнули из памяти, Квак не простил бы себе этого никогда. Фенечка по-прежнему красуется на запястье. Парень ощущает себя Хатико. Джисок верит в то, что он дождётся.