Альма-матер

Терпкое вино приятно уху плескается в бокале, когда его наливают. Делец необычно учтив и галантен, говорит мало. Кажется, очень нервничает. Арлекино даже не удивлена, что тот пасует при её виде, и это приятно тешит самомнение. Бордовые губы размыкаются, и женщина вкрадчиво говорит, сложив руки на груди и постукивая пальцем по плечу: — Я пришла по вопросу финансирования Дома очага. Делец низко смеётся, коротко качая головой. — Кто бы вообразил, что независимая четвёртая Предвестница, с презрением глагольствуящая о сановниках и богачах, "сидящих в безопасном тылу Родины", в один прекрасный момент приползёт к одному из них и будет молить о деньгах для своего приюта сирых и убогих? — Панталоне восторженно шепчет: — За что я люблю и доверяюсь судьбе – она беспощадно справедлива! Секундой позже Делец меняется в лице и смотрит на Слугу доброжелательнее, приглашая её поговорить. — Деньги, Девятый, нужны не лично мне. — беря свои гнев и отвращение в узду, с нажимом произносит женщина, припоминая низость его ранга, тем паче в сравнении с её. — Они нужны будущим рекрутам Фатуи, а они – неплохая инвестиция в нашу победу, не считаешь? Панталоне смотрит на неё пронизывающе, с издёвкой, будто знал ещё давно, что она скажет – что всё, что она ни попросит и ни сделает, исключительно во благо Царицы и её целей. "Нашу победу"... Панталоне вопрошает, проводя изящным пальцем по бокалу: — А где же деньги, выделенные мною в месяце эдак прошлом-позапрошлом? Тоже пошли не на личные нужды? — Детей с каждой неделей поступает больше и больше – это огромные расходы, Делец. Мы и так стараемся вести бюджет очень скромно: дети взрослые, но совсем не окрепшие и не искушённые в сих делах, отправляются на миссии, выходя из под опеки приюта. Ты воображаешь, какие человеческие потери несёт Дом очага по твоей милости? — лишь клокотание гнева в её горле выдаёт неспокойное внутреннее состояние. Панталоне всерьёз опасается за крепко сжатый в её ладони бокал с нетронутым вином. — Что-то я не припоминаю в списке своих обязанностей рвать на себе волосы из-за кучки молокососов... — уделяя любимому вину больше внимания, чем свирепой матери-кормилице напротив, задумчиво обранивает мужчина. Скрупулёзная и длительная работа с деньгами и причастному к ним научила Дельца колоссальному терпению, но сейчас он не отказал бы себе силой выдворить хабалку из своих покоев. В фантазиях Арлекино мелькает силуэт Дельца с рассечённым её мечом горлом, из которого кровь течёт непомерно долго. А с каждым его последующим словом воображение кадрами рисует этот же силуэт, но летящий с огромной высоты в Море Первородное. Он истерически пытается выбраться, с хтоническим ужасом на лице ощущая, как его шёлковые одежды стискивают мертвые детские руки, желающие разделаться со своим губителем. Слуга глубоко вздыхает, едва ли не по слогам говоря: — Твоя прямая обязанность – финансировать нужды Предвестников. Напомню, что финансируешь не из своего скупого кармана, а из государственного бюджета, принадлежащего Снежной. — Однако, — устало приподнимая брови от неугасающей наглости альма-матера, стукает перстами по столу. Размеренно говорит на лад выученной молитвы, повторяя в значительный раз: — меня наделили как обязанностью, так и правом требовать более объективные причины для выдачи чека, чем... — Панталоне позволяет себе наконец посмотреть на Слугу с открытой провокацией и пренебрежением, которую она так не терпит. — ...бурный материнский инстинкт. Делец предугадывает вектор летящего в него кулака и успевает вколоть наэлектризованную иглу в локтевой сустав, парализуя женщину на краткий миг и толкая её на ковёр. Всякий раз, когда она силилась встать, повинующийся воле Дельца ток бьёт точечно по нервным окончаниям, выбивая из под ног землю. Присев перед воякой на корточки, Панталоне цокает. — Все вы, от Капитана до Чайльда, одинаковы: рвётесь в бой, предпочитая грубую силу человеческим переговорам, упрямо бьётесь о стену, лишь бы не признать тактического провала... За своей болтовнёй мужчина замечает натянутую, что совершенно не к месту, ткань брюк на паху. Продолжает: — Если вы, четвёртый уполномоченный дипломат Снежной, желаете воспользоваться моими средствами, то придётся выполнить некое условие. Напряжение в трясущемся теле сходит на нет, что позволяет Слуге говорить. — Какое...? Вынужденная покорность в её голосе заставляет мужчину едва ли не стонать от блаженства. Вот настоящая Слуга, Десятая Слуга, находившаяся под произволом Дельца долгое время Слуга. — Позвольте себе вспомнить, с чего вы начинали. Беготня по головам, двуличие, страх и раболепство даже передо мной, всего лишь сановником, сидящим в безопасном тылу Родины, каким-то девятым номером. С высоты вашего нынешнего ранга моя цифра кажется смешной, понимаю, но вы не представляете, на что способны незаметные и смешные, когда их упускают из виду. Резко распрямившись, Делец направляется к креслу, падает в него и хлопает по колену. — Место. Слуга, теперь в полной мере понявшая суть своего титула, сквозь тремор рук и слабость шагает до кресла. Мужчине кажется до неприличия забавным, что, находясь сверху, она смотрит разве что из под его туфлей. Окидывает слабым взором терпеливого Панталоне, думая, что страшит её больше: подставить под его клыки уязвимую спину, или под жадные узкие зенки – душу. Сходится на душе и присаживается на краешек колена. Чужие руки сгребают её и усаживают на бедро, высоко. Слуга замирает, почти не дышит, стараясь не провоцировать лишними движениями распалённого её положением Дельца. Облачённая в перчатку длинная ладонь невесомо гладит бедро, проникая между ними, поднимаясь выше. Слуге почти физически больно от его касаний. Фрагмент воспоминаний из юности встаёт заместо реальности, и вот Слугу почти трясёт. Панталоне кладёт голову на изящное плечико, горячо дышит в женское ухо, вздёрнутым кончиком тонкого носа втягивает аромат паники и неизменного женского страха перед насилием. Упиваясь своим великодушием, мужчина переключает своё внимание с ног на шелковистые белоснежные волосы. Подносит их к носу, чувствует тонкий запах палёного дерева и крови. Душисто и свежо – Панталоне блаженно прикрывает глаза. — Великолепные волосы. — произносит почти в укор своим: по-лиюэльски жёстким, по-фонтейнски волнистым, с редкой проседью, тщательно скрываемой. Слуга молода, гибка, послушна. Дельцу от таких в брюках тесно. Касаясь губами спины, чувствует многослойность костюма. — Зачем вы скрываете столь красивое тело под одеждами? — как бы вскользь вопрошает Панталоне, перебегая пальцами от ног до рёбер. Ощущает, как сильно та вздрогнула. Делец победно скалится, уловив нужную ниточку. — Вам часто говорили такое? Думаю, вам не было и шестнадцати. Или меньше? — Слуга неопределённо дёргает головой в сторону. — Ещё холодно? — мужчина резко сжимает шею, электричеством выбивает из неё стон. — А вот мне очень горячо. Юрким языком проводит по тонкой, лебяжьей шее, собирает языком её тревогу и страх. На ухо шепчет восторженную ею пошлость. А она всё молчит. Дельцу это надоедает, и как бы между прочим проносится: — На этих коленях я растлил немало девочек. Настоятельница приюта каменеет, судорожно ловит ртом воздух. Бесконечная ненависть к холёному аристократу застилает глаза. Виски пульсируют от грохочущей крови. Женщина уже готова обрушить материнский гнев на истязателя – усмиряет только дикий разряд тока прошедший по позвонку и всем нервным окончаниям. Арлекино хватается за сердце, думая, что оно сейчас взорвётся. Только спустя секунды она понимает, что находится уже не на коленях мужчины, а на столе, корчащейся в муках. Лишь Панталоне совсем не трогает сложившаяся ситуация, он продолжает в красках описывать свои похождения: — Девочки были самыми невзрачными, но прелестными. Мне по нраву большие аметистовые глазки, блестящие, как гладь морская. Бледненькие, волосы мягкие и серые, как... — изнеженное аристократское лицо преображается, и Арлекино становится по-настоящему страшно. — ...шёрстка кошачья... Из онемевших сухих губ выныривает ненависть, обращённая в холодный свист: — Только тронь Линетт, ублюдок, – от меня тебя никто не спасёт. Не забывай, что она находится не только под моей защитой. Делец смотрит с усмешкой. — Я бы не советовал тебе уповать на материнскую и женскую солидарность Царицы. — теперь же Панталоне выглядит даже сочувственно, будто и правда сопереживает этому женскому горю. — Жалко мне вас, барышень. Вся жизнь идёт бок о бок с постоянным насилием над душой... — будто в подтверждение своих слов, гладит Арлекино по бедру, ни то насмехаясь, ни то жалея. — ...и телом. И ведь это считается обыденностью, и спасение от этого нет. Сколько раз я видел, как беспризорниц по вечерам жандармы забирали к себе для утех... Те девочки были ничейными, а по ночам, стало быть, – общими. Арлекино смотрит на холёную физиономию аристократа сквозь его притворные жалостливые речи, взглядывается в самую его трусливую суть. Истинный дипломат, умело вешающий спагетти на уши. "Ничего ты, буржуйская мразь, не понимаешь и никому ты не сочувствуешь. Кроме безопасности собственной задницы тебя интересует разве что нейтрализация зуда в паху путём произвола над беззащитными девушками", — ибо сколько раз она слышала эти бездарные оправдания перед тем, как богачи разрывали на ней лохмотья, заламывали руки, накачивали тело наркотиками и терзали, терзали, покуда в их тушах были силы на это. А она мычала от боли, кричала от ржавой гарроты на тонкой шее. Они ни в чём себе не отказывали, даже в самой обыденной, а оттого вопиющей жестокости. Арлекино ненавидит их, считающих себя всеправными и безнаказанными, вершащих насилие над беззащитной девочкой и женщиной. Её ненависть не исчисляется проклятиями – только отсечёнными головами, нанизанными на колья, и метрами кишок, обмотанных вокруг богатых усадеб. За всю историю на бесчисленных просторах Снежной выпало баснословное количество сугробов, ещё более нескромное число снежинок. И если на каждом лучике каждой этой снежинки выгравировать слово "Ненавижу" с каждой сторонки, это не выразило бы и одной миллиардной той доли ненависти и отвращения, которую Арлекино испытывала к ним раньше, испытывает сейчас и будет испытывать вечно, покуда будет способна защищать себя и своих подопечных от рук садистов. В её ненависти крик матери, на чьих глазах растлили дочь. Последовательность и педантизм, с которой душевно больной хирург измывается над пациентом. Уверенность, с какой маньяк выбирает следующую жертву. Жалобность воя о помощи, какой доносится из неблагополучных районов Фонтейна каждым вечером. Чистота и искренность скальпеля, с лёгкостью и удовольствием рассекающего мягкие ткани. — ...я страшно переживаю за свою дорогую сестру, оставленную с матерью в Фонтейне. Как бы с ними чего не произошло.... — как из под воды доносится чистое лицемерие, приправленное грустным сверканием медово-карих глаз. — Я давно не бывал в Фонтейне и хотел бы узнать, как там... — Панталоне склоняет голову набок, шепчет по слогам, выжигая сердце несчастной матери: — Из уст твоей доченьки я получу самые достоверные сведения... Слуга подрывается, ошалело и со слезами смотрит на Дельца. Но в её глазах ни намёка на слабость – лишь готовность защищать своих подопечных. Делец с бессердечием и непониманием смотрит на бессмысленную самоотверженность, воплощённую всего лишь в человеке. Нависает над распластанной по столу матерью, прижимается пахом к её ноге и шепчет, опаляя ухо запахом табака: — Тогда, как в лучших традициях Ли Юэ, составим контракт...