Не злите бешеных собак

я бы глотку порвал разбитым стеклом, 

чтобы море кровью своей рисовать 

чтобы берег усыпать кровавым песком 

чтобы ветер облизывал нежную гладь.

***

Безумно хотелось курить, а еще хотелось успокоиться, почувствовать наконец ту самую скуку, — полный мертвецкий штиль, — там, где, казалось, уже вечность жужжал ебаный осиный рой. Там — в черепной коробке, и в чертовом пыльном, забытом, бесполезном куске качающей кровь мышцы. А может это просто бесячее радио? Его помехи? Может, просто переключить станцию? Или нет? Не поможет? Стоит ли опуститься в гнетущую тишину или лучше еще немного послушать чужой голос?.. Тянь берет со стола пачку, трясет, открывает и достает предпоследнюю сигарету. Сквозь шум и помехи слышится знакомая музыка, а потом и голос, что часто бывает у него на репите в наушниках в школе, когда не хочется ни улыбок, ни чужих писков, ни касаний ебаных ладошек за плечо, — когда в голове хочется слышать лишь этот голос и ти-ши-ну мыслей. lately I’ve been hard to reach i’ve been too long on my own На фоне слышатся аплодисменты, крики фанатов. Не такое уж и бесячее радио… Ладно, кажется, раздражающее осиное гнездо было все-таки в башке. i’m just so fuckin' depressed i just can seem to get out this slump Раньше Тянь презирал скуку, — она так ему осточертела, так набила оскомину, в крошку раздробив зубы, заставляя исписывать тетради дебильными заметками, никому ненужными фактами прошедшего дня, опустошая пачку за пачкой, отбивая и отбивая мяч от стены, — что готов был весь из кожи вылезти, лишь бы найти то, что даст ему почувствовать что-то новое, даст ему глоток свежего воздуха. Этого так не хватало. Почувствовал, ага. Глотнул, сука, свежего. Только не воздуха, а керосина, глотнул и чуть нахрен не задохнулся парами, огненными всполохами бешеного, удушающего рыжего керосинового угара. if I could just get over this hump but I need something to pull me out this dump Тянь давно слышал, — нужно быть осторожнее со своими желаниями, — Чэн неоднократно повторял ему эту муть, а тот отмахивался от нее, как от бесполезного, тупого клишированного факта. И где ты, блять, теперь, а? Мысли в голове проносятся чьим-то хриплым, пожеванным таким голосом, знакомым слишком, — ржавым, дворовым. Слишком наглым, слишком родным голосом. Осиный наглый рой. Сигареты уже не помогают, не дают желанного успокоения, не дают тишины мыслей, ровного сердцебиения, ровных, не сбитых мыслей. Только ебучую горечь на языке и муть в животе. А может, просто курить надо было меньше. Хочется вынуть все мысли, пропитанные этим голосом из своей головы, выкинуть их нахуй, оставив пустоту и любимую заебавшую скуку. Хотя, грех жаловаться, тебе и остается только что общаться с этим голосом в своей башке, Хэ. Хуй ты где с ним еще поговоришь. Нет, говорить ты, конечно, можешь много, и орать можешь, и доебывать можешь, шуточки шутить, зубы скалить, — только смысла ноль. Как биться об метровую толщиной железную дверь. Только руки в кровь, и нервы в фарш. А все потому что чертов рыжий гопник его игнорирует. И ведь только всё начало налаживаться, их «отношения» только смогли перейти за грань «попробуй ко мне подойти, и я тебе въебу» в нечто похожее на «ладно, можешь дышать рядом со мной одним воздухом», как Хэ снова все испортил. Снова сказал не то, не в то время, и вообще лучше бы молчал. Ебаный язык. Его вечный враг. Мозг тоже. Нужно отключить. Нет, сука, наоборот, чаще включать надо. Кто-то орет тем самым ржавым голосом в его голове. Снова колкая шутка, жестокий, бесполезный, но рвущийся наружу подъеб, — он так привык его задевать, так привык вызывать реакцию, провоцировать на эмоции, которые питают душу, питают сердце таким недостающим, таким ярким… И все это перетекает в ссору, в обоюдное собачье бешенство, сорванные глотки, сбитые костяшки, толчки в стену, выбивающие дух. И нихуя в этом ничего нового нет, — к этому оба привыкли, — это их язык общения, их родной и обоим понятный, выученный наизусть. Все новые и неизвестные слова были выбиты кулаками на солнышке, так, чтоб чужой лексикон запомнился навечно. Но в этот раз ссора кончается чем-то интересным неприятным — толчки не перерастают в драку, а маты не перерастают в бесконечную ругань, — все заканчивается странным молчаливым уходом. Разворотом на сто восемьдесят и тяжелыми быстрыми шагами, глухими ударами кед об асфальт. «Видеть тебя больше не хочу.» «Больше и не увидишь.» Это всё, что тогда запомнилось Тяню, когда в башке пульсировала красная, затапливающая здравое сознание ярость. И это… пугало, блять. Проходили дни, а наладить контакт не получалось, — человек просто не желал его слушать, игнорировал существование, мастерски избегая любых возможных встреч в школе, во дворе, на площадке, на совместных уроках, — этот сученыш даже сбегал с физры, не желая играть с Хэ Тянем. Это било по самолюбию. Это било в какое-то новое место, где теснилась павлинья гордость, уступающая новому неприятному чувству. Да когда же ты успокоишься наконец. Рыжая ты псина. Иди, блять, домой. Ко мне. Рыжий не появляется на своей подработке несколько дней, где Хэ его выслеживает. Рыжий странным образом не объявляется после школы у себя дома, — Тянь лишь натыкается на его мать, недоуменно смотрящую, ласково-подозрительно отвечающую, что ее сын у друга. У друга, блять. Ага. Интересно, если бы он мог вести себя иначе, держать в узде свой характер, свою рвущуюся наружу темноту? Было бы легче? Смог бы он найти общий язык с этим… Да нихрена бы это не помогло. Даже в своей голове Тянь называет его про себя «этот бешеный», «рыжая псина», «отмороженный». Остальные эпитеты он никому не расскажет. Даже мысленно не озвучит. Глаз начинает дергаться, когда он думает о том, чтоб капитулировать, наступить на горло своей мерзкой сучке гордости, улыбнуться снова рыжей бестолочи, и сказать «привет». Тянь уже это делал, уже подходил несколько раз, пытаясь пообщаться в школе, выцепить на перемене, закинув привычно руку на плечо. Не вышло. Его так быстро, так на похуе отбрили, — чувствовалась огромная разница между тем, как это происходило обычно, и как это было сделано сейчас, — Тянь давно себя так мерзко не ощущал. Неприятное, оказывается, чувство, когда тебя отшивают. Ага. Я значит, мириться хочу, а эта рыжая дворняга… Ладно, больно надо. Тянь решает, что ему нихера не надо, и вообще — нужно будет, — сам подойдет, сам начнет диалог, сам, сука, извинится, проворчит что-то, плечом заденет, быканет, да что угодно, блять. А сам он — забудет, выкинет из головы. Хотя бы на время. Не забывает. Не получается. Сигарета тлеет, в животе все еще мутно, как и в голове. На фоне все еще слышится шум радио и тихий голос, вторящий схожим мыслям: «i need that spark to get psyched back up» Он не забыл. И вряд ли забудет.

***

Очередной школьный день встречает Рыжего легкой моросью, прохладой и пасмурным небом. Морось бесит, впечатывается в лицо, укалывает своими мелкими холодными иглами-каплями. Заебало. И погода, и школа, и жизнь. Все надоело. Все смешалось в одну грязную кучу говна. Из рутины, школы, работы, домашки. Из пазла выбивалась только одна часть — подработка в магазине, удачно отложенная по договоренности с управляющей. Но нихрена от этого жизнь проще не стала, — или как посмотреть… Уставал на этой неделе Рыжий даже больше, чем обычно, весь вечер помогая разгружать товарные фуры, получая за это хорошие деньги и сорванную под конец спину. Одно компенсировало второе. К тому же, вся неделя, загруженная тяжелой работой, отвлекала от мыслей, в которых то и дело мелькали серые глаза, дурацкий ухмыляющийся рот, мерзкие длинные паучьи пальцы, готовые схватить, сгрести в охапку, притянуть к себе. Рыжего клинило, когда он думал в эту сторону, сравнения становились ебанутыми, вывернутыми наизнанку, поэтому подработка однозначно спасала. Думать не хотелось. Он твердо решил отстраниться от этого мудака, — не общаться, не сталкиваться, не давать себя притянуть в ебаный омут паучьих лап, — всё нахуй, всё мимо, — хватит. Последняя встреча доказала, — им противопоказано общаться, — они сталкиваются, как два долбоеба, не способные даже поговорить нормально, — а Рыжего так вообще переебывает с любого слова, сказанного сероглазой мразью. А этот не лучше, — что ни слово, так подъеб, укол, смехуечек, шуточка. Рыжий никогда и ни от кого не терпел подобного, — бил, счесывал в кровь кулаки, топтал ногами, выбивал зубы, крошил кости, но никогда нахуй не смирялся с рукой на шее, — все равно что петля, — никогда не шутил просто в ответ, — слова для пидоров, — и никогда, в осознанном возрасте, став здоровым лбом и пережив некое дерьмо, — ни-ког-да не хотел разреветься от чужих мерзких слов, по-детски, как лет десять назад, прям перед ним, перед этим самым улыбающимся хмырем, будто бы можно, будто бы это не финалочка. Это стало последней точкой. Хватит с него. Лучше спокойно срывать молча спину, зарабатывать деньги, жрать покупную лапшу, сидя на пыльных коробках склада, и не думать, что тебя где-то может ждать пидорское чудовище по имени Хэ Тянь, не ощущать, как в животе что-то неприятно сладко от этого ворочается. Рыжий запрещает себе думать. Чей-то елейный голос шепчет ему на ухо: «Как будто бы ты часто это делаешь». Пошел ты нахуй. Рыжий говорит это самому себе, и своему залетному мерзко-бархатному голоску в голове. И тот исчезает. На смену ему приходит лишь вакуумная пустота мыслей, редкая осенняя морось, и шлепающая грязь под ногами. День проходит скучно, на уроках все сидят, словно сонные мухи, подпирая рукой головы, — скукота в абсолюте, — и серая унылая погода за окнами класса лишь добавляет тяжести векам. Рыжий пялится в это окно, высматривая пролетающих мимо птиц, редких прохожих, курящих школьников за забором, абсолютно точно не высматривая одну знакомую черную фигуру. А фигура эта появляется, — сейчас же урок? хэ и прогулы? странно, — стабильно подпирая стену, закуривая, поднимая голову выше к небу, приветственно встречая мерзотный дождик прямо в лицо. Рыжий против воли всматривается, обещая себе отвернуться, не глазеть, не палить. Но, сука, всем все равно, и никто не видит, а тем более Хэ, через стекло, через этот барьер, — он практически невидим. И эта мысль заставляет впитывать его образ, назло всем своим бешеным псам, которые уже скалятся, злятся на него, и рычат, вырыкивая мантрой: «отвернись блять, ты сам сказал, что с ним всё, хватитхватитхватит!» Рыжий непослушный и нелогичный. Он не слушает никого, и в том числе свои же доводы разума. Ахуенно договорился сам с собой, а потом мысленно показал средний палец, кинув напоследок гадкое: «наебал». Очень смешно, если бы средний палец не прилетел себе же в рожу, клоун. От несоблюдения своих же принципов мерзко, но он продолжает смотреть, потому что Хэ кажется странным, больше, чем обычно, заебанным, каким-то пожеванным и мятым, как его полупустая пачка сигарет. Внутри на секунду просыпается полудохлое чувство сопереживания, но Рыжий гасит его, гасит и топчет скорее угли. Нет, нетнетнет. Насмотрелся. Хватит. Поэтому он отворачивается, не замечая, как чужая голова поворачивается в сторону окна на третьем этаже, безошибочно находя знакомый класс, прицельно попадая взглядом прямо в рыжую макушку. Поэтому на перемене он резко и не оглядываясь скидывает с плеч чужую горячую руку, что так легко, будто бы ничего и не было, ложится на законное место. Может быть, но нет. Скинуть чужую руку оказывается тяжелее, чем кажется.

***

Тяню странно. Тянь чувствует себя непривычно. Вроде бы все как всегда, Цзянь щебечет под боком, Чжань привычно и по-родному молчит, изредка что-то вставляя. Но все не то. Одного кричащего рыжего винтика не хватает. Тянь мог бы забить, мог бы послушать свою сучку-гордость, и хладнокровно игнорировать дворнягу в ответ. Но он замечает. Тянь довольно внимательный мальчик, — брат давно научил, — обращай внимание на детали, это спасет тебе жизнь. В этой ситуации жизнь может быть и не спасет, но общение, построенное из говна и палок, очень даже может быть. Тянь не слепой, и он замечает, — замечает всё. Все брошенные исподтишка взгляды, все отвороты головы, как только Хэ тянется посмотреть на рыжую макушку. Или ему только кажется. Или он только всё придумывает сам себе. Может его просто самого, как магнитом, тянет за угрюмым рыжим солнцем? Совсем ебнулся, Хэ. То же мне, рыжее солнце. Говна кусок, вот и вся его цена. А что ж тогда тебя тянет так к говну?

***

Проходит неделя. Очередной школьный день, на улице стоит непривычная для осени духота, — дышать нечем. Вишенкой на торте спаренная физкультура посреди дня, и куча потных школьников. Идеальное сочетание. Тянь тяжело дышит после бега, стягивает быстро майку, хлещет воду из фонтанчика, быстро, жадно, с кайфом умывая разгоряченное лицо, зачесывая назад волосы. Достает сменную футболку, — прохладный хлопок приятно ложится на кожу. Ахуенное чувство забитых мышц, прохлады от воды, и кипящего в жилах остаточного адреналина. Он потягивается, разминая тело, привычно оглядывает школьный двор, лениво сканируя тот на наличие рыжей макушки поблизости, — пару раз за все время взгляд прилетает в нужную спину, — но то была лишь спина. Никто на него не смотрел. Но сейчас ему хочется оглянуться, и он оборачивается, не ожидая ничего, не ожидая даже спины. Но напарывается. Напарывается на тяжелый взгляд карих глаз, на сдвинутые, поломанные рыжие брови, на сжатые кулаки. Вот это нихрена ж себе прогресс. Рыжий будто бы залипает, будто бы сам не осознает, что пялится, и что на него уже непонимающе смотрят в ответ. Тянь остается невозмутим, про себя, надеется он, скалясь, как гнида, ядовито так. Рыжий уходит, забирая сумку. Тянь решает, что это только начало. Внутри него заинтересовано поднимает голову давно спящее чудовище, звеня стальной цепью на шее.

***

Тянь понимает, что подходить — слишком рано, на подсознании чувствует, что необходимо быть на расстоянии вытянутой руки, чтобы не откусили эту самую руку, что так и тянется к плечу, к теплой шее и рыжему загривку. Рыжему цвету, что начинает мелькать в толпе чаще.

***

Тянь упирается руками по обе стороны от лавки на школьной площадке, сидит, раскинув ноги, задрав голову выше, — солнце слепит глаза, — его непривычно много, погода по-летнему жаркая. Вокруг стоит веселый непрерывный гомон одноклассников, сравнимый со стрекотанием цикад. Кто-то обращается к нему, — он легко отвечает каждому, тянет улыбку, щурит глаз, прикрывает лоб, и снова отворачивается. Вновь кто-то подходит, и это оказывается девчонка из параллельного класса. И что же хочешь ты? Он улыбается и ожидает. Ну давай, удиви меня. — Хэ Тянь, не хочешь сходить погулять со мной и с моей подругой? Улыбка Хэ дает на секунду сбой, померкнув, за мгновение оказавшись вновь на месте. Никто, кроме Цзяня, даже не заметил бы перемены в настроении. Может есть, конечно, еще один такой, кто смог бы. — Я подумаю. Напиши мне в вичат. Он не собирается никуда идти, и уже готов был вежливо отказать, когда краем глаза замечает желтый знакомый рюкзак, и он бы даже возможно не выцепил его среди кучи людей, если бы та фигура с тем самым рюкзаком не встала как вкопанная, услышав вопрос, будто кто-то там впереди навострил свои охотничьи уши, ждет, выжидает. Вот значит как, Рыжий. Хорошо. Очень хорошо. Чудовище довольно клацает зубами.

***

Тянь припирает с собой в школу журнал с гороскопами, и собирает вокруг себя целую толпу в коридоре на большой перемене. Хэ Тянь плюс гороскопы, плюс проверка на совместимость, — равно ебаный ажиотаж среди всех. Толпа останавливается около чужого такого знакомого класса, и Тянь приваливается к стене, отвечая по очереди на все вопросы, — когда у него день рождения, какой сегодня прогноз у стрельцов? а у дев? а совместимость? Все пищат, смеются и перебивают друг друга. — …Партнерам, родившимся в этот год, свойственна честность и благородство, — Тянь зачитывает отрывок из журнала, ухмыляясь и поглядывая сквозь толпу, — Честность и благородство придает «Собаке» особый блеск в партнерстве. Они предпочитают открытый поединок закулисным интригам, прямодушны в чувствах, верны в любви, но подверженны влиянию своего настроения, — улыбка не сходит с его лица, пока он зачитывается описаниями. Как по команде, из-за угла выплывает именно тот, ради кого этот цирк и был устроен. Отлично, не прогуливаешь сегодня, рыжая дворняга. — А вот вам и пример классической собаки, — Тянь поднимает взгляд, устремляя его ровно в затылок проходившему мимо Рыжему. Толпа замолкает, слышны лишь редкие смешки от тех, кто не слишком в курсе, кто такой Мо Гуань Шань. Остальные, затаив дыхание, ждут: «а че будет?». Тот останавливается, не сразу понимая, что обращаются к нему, замирает все в той же позе с руками в карманах брюк, но видно, как напряжена спина, как сжимается челюсть. Тянь ожидает любой реакции, буквально впиваясь взглядом в профиль Рыжего. Ну же, скажи что угодно, огрызнись, выплюнь свое любимое «четысказал?», взбесись, ударь. Ну же, давайдавайдавай. Чудище внутри на привязи заинтересованно поднимает голову, встает на задние лапы. Но Рыжий молчит, скрипит зубами, мотает головой и идет дальше. Молча. — Или все-таки Кролик? Скорее похож на него. — Тянь не сдерживается, и эта провокация все же прилетает в спину практически уходящему Рыжему. Он вновь останавливается, лениво оборачиваясь, скалится в ответ на ядовитую усмешку Хэ: — Я родился в год тигра, долбоеба кусок. И сворачивает к лестнице. А Тяня сворачивает к хуям в морские узлы. Чудовище внутри практически слетает с цепи, готовое сорваться вслед за рыжим солнцем.

***

— Рыжий! Эй!.. — Я хочу пройтись один. Тянь слышит вдалеке небольшую перепалку, и как Рыжего задевает упоминание его отца, — совет лысого не скатиться также на дно. «Ох уж этот твой характер». Интересно. Рыжий грозно топает, не глядя, куда, не глядя, в чью сторону его несет. Ко мне, давай, псинка, подходи ближе. — Убери ноги с дороги, отброс. Его величество не в духе. Вау. Вот же тигр комнатный. Тянь молчит. Выжидает, когда до него дойдет. Удивительно, сколько раз они сталкиваются случайно, — даже сейчас, — очевидно, Рыжий не ищет встречи, не ищет с ним абсолютно никакого контакта. Он хочет побыть один. Но свои же ноги неосознанно несут его в сторону Хэ. — И кто же тебя так расстроил, малыш? Смешно наблюдать, как Рыжего будто током насквозь прошибает, как настигает осознание, кому и что он сказал. Аж шерсть дыбом встала. — Блять, просто дай пройти. — Рыжий порывается поскорее свалить, но не тут-то было. Даже пропустил мимо ушей «малыша», не ожидал встречи, рыжий комочек нервов. — Ну и когда же ты перестанешь бегать? — тихий, скользкий голос, настойчиво проникающий в душу, вновь и вновь пачкающий собой всё нутро, что так яростно очищалось от пропитавшего стенки яда. — Когда скатишься отсюда, — он тычет пальцем на землистый пригорок, — и сдохнешь нахуй. Тяню много не надо, ему только дай повод, подожги дешевой спичкой изнутри фитиль, что так отчаянно ждет своей искры, — и тот с радостью рванет, разнося к хуям всё, что заденет поблизости. Всех. Чудовище внутри ревет, цепь практически сорвана, — то, что ему так нужно, — столь близко, столь желанно. Что сдержаться нет сил. И он снова поступает, как идиот. Хватает Рыжего за грудки, тянет на себя, самолично падает на ебучую землю, валит сверху на себя ахуевшее, не успевшее среагировать тело, и они кубарем катятся вниз. Как придурки, как чертовы клоуны. Крышу сносит капитально. Рыжий оказывается сверху, тяжело натужно дышит, упирается стертыми, грязными ладонями в землю, с двух сторон от головы Хэ. — Ты… кусок ты долбоеба, — он пытается встать, но руки, все еще крепко удерживающие за грудки, натянувшие до треска футболку на шее, не отпускают. — А теперь? — Тянь стягивает ткань в кулак, сминает ее, заставляя ближе наклониться, дышит ему в губы, также тяжело, также загнанно и горячо. — Что, сука, теперь?! Что тебе от меня нужно? Отъебись! — Рыжий давит коленом, пытается ударить локтем тушу под собой, чтоб та ослабила хватку, выпустила из своих цепких клешней, что вцепились по самое не хочу. — Теперь перестанешь бегать? — шепчет в самое нутро, пробирая серьезностью, сочащейся сквозь губы темнотой, блядской тревогой в голосе. Шепчет прямо в чужой рот, что скалится, готовый прогрызть на раз, два, три чужую глотку. Тяню похуй. Пусть вгрызается, пусть забирает себе его кусок. Он заберет в ответ сполна. Целиком. — Я сказал, отъебись от меня, — рычит сквозь зубы, очередной раз ударяя кулаком в бочину, а тому хоть бы что, будто нихуя и не чувствует, — никто от тебя не бегает, никому ты нахуй не нужен, — удар, возня, — иди, блять, общайся со своими девками в вичате. Тянь застывает, на мгновение ослабляя хватку, и этого хватает, чтобы Рыжий ударил коленом в живот, подскочил, и отпрыгнул на добрый метр подальше от черного омута ебанутых глаз, от клешней, что не умеют отпускать. — Я ей отказал. — Мне похуй, веришь? — Рыжий разворачивается, и резво сваливает, показывая напоследок свое любимое, — средний палец, и алеющие кончики ушей. Тянь опадает, ударяясь головой о землю, разводя в бессилии и каком-то странном предвкушении руки. — Нет. Не верю.

***

Тянь вертит в руках сорванную ромашку, усмехаясь про себя: «погадать что ли?».

___

Рыжий просыпается, — задремал, прямо так, на старой лестнице. И ему в кои-то веки снится хороший сон, вау. Рука тянется прикрыть лицо, потереть глаза, и нащупывает что-то мешающееся за ухом. Что это?.. На ладони неожиданно оказывается цветок. Вернее, его остатки, — на нем всего один лепесток. Белый. Странно это.

***

— Эй, бля, да перестань, Хэ! — Цзянь орет, пока Хэ брызжет на него водой из фонтана, держа за шею. — Не-ет, тебе еще жарко, неженка, — Хэ заливисто ржет, не отпуская чужую голову. Цзянь отряхивается, как мокрая псина, зачесывая назад волосы. — Знаешь, так и правда стало лучше… спасибо?… — Фу, я так не играю, ты скучный, — Тянь вытирает руки о чужую футболку, не слушая возмущений, скептично поднимая брови, — Ты должен был страдать. — Иди играй с кем-нибудь другим, — Цзянь кивает, указывая на фигуру с повязкой дежурного на плече, — кто бы мог подумать. Рыжий. И дежурство. Вот это новости. Идея приходит спонтанно, она плохая, откровенно дерьмовая, но… Ты говорил, что мне нужно чаще думать? Забудь. И направляет струю воды прямо в грудь, в желтую футболку. — Блять! — раздается самая естественная реакция всех рыжих псин, самое ожидаемое и приятное уху слово, — Ты че творишь?! — Освежает, не правда ли? — Сука, из-за тебя теперь вся майка мокрая, бля-я-я.. — Рыжий тщетно пытается отряхнуться от капель, — Ну, тебя уебать? Только подойди сюда, я всеку тебе этой самой метлой промеж глаз, падла! Вот же прорезался голосок. Как же он скучал. — Братец Мо, ну, не наказывай меня, — Хэ растягивает слова, продолжая провоцировать, — ему это надо, ему это, — как свежий глоток воздуха. — Да тебя, урода, жизнь и так наказала, создав таким тупицей. — Ну, — Тянь понижает голос, смотря исподлобья, — Братец Мо, следи за языком, хорошо? Цзянь смотрит на них в ахуе, перемещая взгляд с одного на другого. Ебать цирк, вот это клоуны. Не хватает только жареной кукурузы и кислых мармеладок. — А то че ты мне сделаешь, а? — Рыжий поднимает метлу повыше, вновь угрожая своим оружием. Какой грозный котик, какой опасный. Что я тебе сделаю? Может быть схвачу за шею и вгрызусь в глотку, перегрызая трахею? Может быть вопьюсь в чертовы губы, слизывая всю грязь, всю ненависть, сочащуюся с них? А может проберусь языком внутрь, вбирая поганый, охамевший язык, облизывая его, и зубы твои, —твои чертовы острые клыки, проведу по ним, непременно поранившись, в кровь царапая язык. Может быть это стоит сделать с тобой? Как ты считаешь? — Я бы твой рот лично вычистил, — Тянь делает шаг вперед, чуть ближе подаваясь, вызывая ответный чужой шаг назад, — вот и правильно, — и добавляет чуть тише, — А о методах тебе лучше не знать. Рыжий раскрывает глаза чуть шире, по-тупому ими хлопая, пока лицо заливает румянец, — любимая красная тряпка для быка в роли Хэ. — Просто сдохни, — и разворачивается, отходя подальше, определенно заканчивая этой фразой диалог. — Не дождешься. — Вот это вы устроили, я в ахуе, — Цзянь встревает так резко, что Хэ почти дергается. — Ты все еще здесь, неженка? — Теперь я понимаю, почему Рыжий от тебя бегает, — он значительно кивает, делая какие-то заключения в своей белобрысой голове, — С таким подведением даже мне захотелось прогуляться от тебя далеко, — он пристально смотрит в глаза Хэ своими чистыми и прозрачными блюдцами, — и надолго. — Вот и вали, — и вопреки сказанному уходит сам. На душе отчего-то погано. И, несмотря на брошенное «не дождешься», — дома, в студии, лежа в кровати, укрывшись с головой одеялом, — сдохнуть действительно хочется, особенно, смотря битый час на одну единственную фотку в чужом профиле.

***

Очередь дежурства доходит до Хэ, и он, вполне довольный своим положением, продолжает патрулировать школьную территорию, — импровизированная курилка, как никак, все еще ее часть. Он отвлекается от размышлений, когда рядом слышится чей-то отборный мат, быстрый топот по лестнице, — кто-то, — Тянь даже по одному агрессивному топоту ног уже может понять, кем является тот самый «кто-то», — хочет слететь с последних ступенек, резво перескакивая те, чему препятствует кольцо рук, в которое Тянь заключает нарушителя. — И куда мы так торопимся? — он сжимает пальцы вокруг талии, чувствуя приятный вес тела в своих руках. Боже, блять, как же он неистово соскучился по этому. Даже такому контакту. — Блять, пусти! — Попроси нормально, не ори, — на лице расцветает усмешка. С ним невозможно не улыбаться, невозможно не провоцировать, он слишком… просто слишком. — Не буду я нихуя у тебя просить, и разговаривать с тобой не буду, — Рыжий брыкается, упирается руками в плечи, — Съеби! — Ну, тогда так тебя и понесу к директору, — он поудобнее перехватывает свою ношу, — Нарушитель. Прозвучало слишком приторно, Хэ, даже для тебя. Похуй, просто похуй. — Ладно-ладно! — Рыжий орет громче, — Пожалуйста, блять, сука, отпусти, мне некогда! — последние слова сквозь зубы, еле сдерживаясь, и все-таки ударяя со злостью в плечо. — Вот так бы сразу, братец Мо. — Захлопнись. Тянь медленно его отпускает, не желая отлипать, проводя рукам вдоль тела, задевая футболку, край школьных брюк, пока не настает время убрать пальцы окончательно, пока Рыжий не отстраняется, толкая того в грудь. Чему Тянь и не сопротивляется, чему даже рад, — сам бы отойти не смог. Чудовище внутри жалобно скулит. — Оттаял наконец?  — А у тебя язык еще не отсох?  — М? — Тянь непонимающе клонит голову. — Когда твой язык без костей отсохнет, тогда и подходи, а сейчас мне нечего тебе сказать, — Рыжий не утруждает себя тем, чтобы обойти его, задевая плечом, проходя мимо, вот же сученыш, — Съеби, я домой. Взгляд падает на руки, что сжимают лямки рюкзака. — С кем снова подрался?  Рыжий не оборачивается, не останавливается, и даже не показывает свой любимый жест. Он равнодушно кидает: — Не твое собачье дело. И уходит. Тянь с кислой, неприятно давящей горечью где-то внутри понимает, — он хочет, чтобы это было его дело. Только его. Но он все делает неправильно. И он не умеет по-другому. Не научен. Он научен защищаться, научен бить до кровавых соплей, и добивать людей колкими фразами, задевающими за живое. Хотя этому-то как раз никто и не учил. Это природное, блять. Семейное. Если у рыжей дворняги нет свода правил вообще, то себя, сраную служебную псину с кучей заводских установок и программ, приходится переучивать, перевоспитывать. Переламывая лапы, сажая на цепь, надевая намордник. Это больно и неприятно. Этого не хочется делать совсем. Но он хочет, чтобы «это» — было его собачье дело. А не чье-либо еще.

***

Злость копится гнетущим раздражением внутри, никак не находящим свой выплеск. Ему нужно это, нужно выпустить пар. И игра для этого отлично подходит.   Он сегодня не сбегает, на удивление сбрасывая сумку рядом с площадкой, лично вызываясь сыграть против пятого класса, — против класса Хэ. Тянь планировал выйти на поле вторым составом, подменяя выдохшихся игроков. Хотелось включить агрессивность на максимум, выпустить то самое ебанутое темное чудище внутри. Что-то оно заскучало. Но планы меняются. — Иди нахуй, — Рыжий стучит мячом по площадке, — раз, два, три, — тело напряжено, готово кинуться вперед. — Ого, чей голосок прорезался, — Тянь закрывает его, не давая продвинуться к кольцу, и хуй ты его обведешь. — Я с тобой здесь не попиздеть, а ради игры.  — Ты — со мной, а это звучит уже неплохо, — Тянь скалится, ядовито улыбаясь. Видит, как взгляд Рыжего от этого темнеет. Он пытается обвести, пытается дожать его, — Хэ повсюду, улавливает обманные маневры, просчитывает каждый шаг Рыжего наперед, опережая на секунду. Тот не выдерживает, толкает с силой плечом, напирая, зверея от бессилия, и Хэ падает, утягивая Рыжего за собой, успевая ухватиться пальцами за чужую руку. Если падать, — то вместе, Рыжий. Они валяются посреди площадки, мяч укатился в другую сторону, спина и локти счесаны и неприятно саднят, — но это последнее, что его беспокоит. Потому что под головой, — мягко, потому что его голову поддерживает чужая рука, не дающая разбиться, не дающая разъебать золотую башку об асфальт. Рыжий нависает над ним, и в его глазах столько всего плещется, столько намешано. Там определенно не «сдохни», не «отвали», и не «мне похуй». Там собачья преданность, поломанная, выдающая себя с потрохами уязвимость. Там страх и переживание. Блять. Рыжий мягко убирает руку, смаргивая наваждение, встает, лишая Тяня тепла своего тела. Полежи так еще, полежимолежи, продолжай давить собой, своим телом, жаром, запахом. Но Рыжий встает, отряхивается, и возвращается к команде, кидая через плечо: — Аккуратнее, не разъебись там. Ты сам меня повалил. Ты сам оказался сверху. А я вообще не хотел падать. Знаешь, Рыжий, не разъебаться не получится. Они продолжают игру, и Рыжий в ней настойчивый, Рыжий сегодня яростный игрок, опасный соперник, что хочет победить, — это чувствуется за километр, только приблизься к нему, — зарычит, нахуй. Оторвет руку, тянущуюся к мячу, — не тронь. Он агрессивно ведет мяч, не боится столкновений и нарушений, — такому Рыжему плевать. И ему удается обойти Тяня в защите, — тот видит кривую ухмылку, первую за долго время, — первую, беззастенчиво, победно рассекающую его лицо, когда он забивает в кольцо, на секунду повиснув на том. Красиво так, что пиздец. Так, что Хэ залипает. Дольше положенного. Так, что его приходится толкать пару раз в бок сокомандникам. И это ненормально. Это пиздец.

***

Сегодняшний день не задается с самого начала. А может просто не задается жизнь, всего-то. Погода становится снова хуевой, мелкая морось всё не прекращается. Внутри продолжает копиться бессильная злость, — на Рыжего, на ситуацию, на себя. Хочется, как раньше, — хочется общения, перепалок, рассуждений за жизнь, сидя вдвоем на полу перед телеком. Вместо этого тотальный игнор, редкие брошенные фразы «уйди», «тебя не ебет», «ты мне никто». Это достало, правда, достало. Сколько можно. Сегодня ничего нового, сегодня снова прилетает «терпеть тебя не могу, свали». Сил на то, чтобы пытаться пробиться сквозь толстую железобетонную стену, кончаются. Да, у него ебланские методы, да, он действует так, как умеет. Рыжий, ты разве не знал? Он затягивается снова, куря уже вторую по счету сигарету. Вредная привычка. Ни от нее, ни от другой такой же он не может отказаться. — Слыхали, этот конченный снова с кем-то подрался. — Ты о ком? — Ну тот, отброс бедный, ну, с рыжим ежиком. — Бля, да, таким не место в нашей школе. Не переживай, еще пару драк, и выкинут, пойдет пользу приносить, работать, как человек. Толпа парней смеется. Чудовище в башке навостряет уши. Настроение сегодня поганое. Грудная клетка ходит ходуном. Дыши блять медленнее. Успокойся. Не бери в голову. Забей. Тебя не ебет. Это не твое собачье дело. — Ну или сторчится, как все они. Кусок дерьма. Мое. — Повтори, что ты сказал.

___

— Эй?.. Боже, да откуда ты тут взялся. — Эй, мудак! Съебать теперь лучше тебе, малыш Мо. Тянь не останавливается. Двигаться тяжело, слегка ноет ребро и рожа. А говорить вообще не хочется, вкус крови все еще стоит во рту. Просто не приближайся. — Ты хули игноришь, — Рыжий хватает, сам хватает его за плечо, игнорируя чужое шипение, и разворачивает, — Куда ты п.. — он застывает, так и не договорив, — Это что, блять, такое? Разбитая губа, подбитый глаз, кровища под носом. Он знает, как это выглядит. — Это. Че. За хуйня? — А это разве твое собачье дело? — выплевывает горько, и это выходит обиженно. Плевать. Ему так хотелось, до чертиков хотелось, чтобы его заметили, каждый день он ждал этого момента. Но сейчас лучше бы ему уйти. Лучше бы вообще не видеть его таким. Разбитым, вывернутым. Душой нараспашку. Вот он я, смотри, — кровавое месиво из соплей и злости. — Разве тебя вообще должно ебать, — лицом к лицу, кровавыми губами практически касаясь чужих, — что это за хуйня? — Ты, псих, — Рыжий не отталкивает, сам вжимается в чужой лоб своим, шипя в открытые, темно-красные, почти черные, от запекшейся крови губы, — С кем пиздился? Отвечай. — Поцелуешь, скажу, — и проводит размашисто языком по щеке в веснушках, собирая те, слизывая с чужого лица, оставляя себе хотя бы их, нагло воруя. Какая ему разница, теперь-то, может ли быть хуже. — Если бы твое ебло и так не было в кашу, я б тебе еще добавил, — Рыжий слишком серьезен, слишком напряжен, и глаза его темнее обычного, из солнечного янтаря превратившиеся в холодную стылую бурю, — За мной пошли. — Куда? — Обработаем, тупица. Тянь не идет следом за Рыжим, не двигается с места, а на вопросительно поднятую бровь лишь коротко спрашивает: — Зачем? Рыжий молчит долго, тупит взгляд вниз, с интересом рассматривая кеды. — Не знаю, может заебло на твою кислую мину каждый день глядеть. — А как же отсохший язык и всё такое? — Тянь делает вид, что утирает кровь из раскрывшейся ранки на губе, пряча безумную, глупую улыбку, что так и рвется наружу. — А я тебе его сам вырву, хочешь? — А я тогда твой рот вычищу, как и обещал. — И о методах своих мудацких говоришь не будешь? — Покажу. Увидишь. — Договорились, мудень, — Тянь замечает тень улыбки, крохотный намек на нее, и одна мысль о подобном будто вытаскивает железную проволоку из его сердца. Делает дыхание проще, легче. — Пиздуй за мной. — И куда мы пойдем? — В твой склеп, конечно же, а ты куда хотел? К тебе. К тебе хотел. — Куда скажешь, туда и пойду, малыш Мо, — Тянь берет с земли сумку, и, натягивая ту на плечо, идет нагонять Рыжего. Сердце радостно стучит, отбивая быстрый ритм. Чудовище в голове притихло, послушно сложив лапы перед хозяином. Виляя, сука, хвостиком.