Ешу

Толпа бесновалась под стенами дворцового сада, но до верхней его площадки доносился лишь ослабевший неясный гул. Он раздражал. Впрочем, теперь, когда ужасная головная боль не мешала более мыслям, и Пилат сожалел о поспешно утвержденном смертном приговоре, раздражало его решительно все. Путь отступления был, но скорее не путь, а заросшая позабытая тропка. Один, последний, случайный шанс. Неверно было бы назвать наступление Пасхи удачным стечением обстоятельств, но по всему выходило так. Тот, кто дал начало этой несправедливости, мог дать и конец. Синедрион. Стоящий перед ним проклятый Каифа. Вот кто подвесил волосок. Он, а не прокуратор и не этот безумный Иешуа со своими нелепыми речами. Лишенный рассудка человек, хоть и творит много глупостей, а все же не виновен в своем горе. – Синедрион просит за Вар-раввана. Этот ответ не был неожиданностью, но все же прокуратор удивленно посмотрел на Каифу. Безумец был прав – показаться изумленным было легко, если изумление было хоть сколько-нибудь искренним. – Как… За Вар-раввана? О чем ты, Каифа? Для чего? Подумай, – начал Пилат мягким, почти уговаривающим тоном, но притворяться, подбирать слова становилось все труднее, – отпустить убийцу? Разбойника? Бунтовщика? Вар ведь грозился мятежом. Римская власть не может допустить этого, кесарь не может допустить этого, я не могу допустить этого. Га-Ноцри же почти безвреден – хотя бы в сравнении с ним. Подумай еще раз, Каифа, подумай. – Ответ Синедрионом дан, – упрямо повторил Каифа. – Га-Ноцри – больше, чем смутьян. Ему не надо грозиться мятежом. – В чем, по-вашему, он виноват? Вместо ответа первосвященник поморщился: – Что я слышу? Вы вынесли смертный приговор, а теперь… защищаете это отребье? Неужели он одурачил и римского прокуратора? – Я лишь хочу узнать, в чем его вина. – Вам недостаточно свидетельств? – Каифа кивнул на пустой стол, за которым меньше получаса назад еще сидел секретарь. – Всех его призывов? Речей о кесаре? Он называет себя царем! Почему сейчас этого вдруг стало мало? – Не мало. Но в сравнении с Варом я ничего, достойного смерти, не вижу. Плетей и изгнания было бы достаточно. – Вот как? О, вы весьма непоследовательны в этом деле, прокуратор. Признайтесь, зачем вам понадобился Га-Ноцри? – первосвященник прищурился, и на его лице промелькнуло презрение. Было предельно ясно, к чему клонит проклятый Каифа. В желании оставить приговоренного преступника в живых, совершенно несвойственном прокуратору, он распознал слабость – и начал искать если не выгоду, то хотя бы способ больно уколоть. Решать что-то миром с этой спесивой свиньей было бессмысленно изначально. Но и действовать жестко Пилат опасался, хотя гнев уже причудливо смешался в душе с тоской и тревогой. Проклятый город, проклятый первосвященник, проклятый безумец, не заслуживший смерти… Надежда вырвать его утекала песком, но Пилат готов был сделать все возможное, лишь бы удержать эти песчинки. – За тем, что ты, Каифа, упрекаешь меня в слепоте, когда сам слеп. Га-Ноцри, может, и смутьян, но таков он только оттого, что безумен. Вар же лиходей по натуре. Он знает, что творит, и продолжит это делать, если останется в живых. И потому постыдись людей, Каифа! Сколько еще пострадает от его руки? – Не больше, чем от речей Га-Ноцри! Отпущен будет Вар-равван. А этот умрет на кресте. Тут же живо представились полчища мух, всегда облеплявшие тела смертников, и удушливый зной нисана, усугублявший и без того мучительную позорную казнь. Тогда останется лишь, сжалившись, напоить его ядом, а не водой… – Тебя бы вздернуть… – неслышно пробормотал Пилат, поглаживая нож. По его скромному мнению, кесарь был чересчур милостив к Синедриону. Дав им полную свободу, он лишил их и страха, и уважения. А разбираться с последствиями должен был прокуратор. – Даже после моего ходатайства ты продолжаешь твердить об этом? Я прошу за него, я – Гай Понтий Пилат, прокуратор Иудеи! И после моего слова, слова римской власти, ты все еще смеешь? Хорошенько подумай, первосвященник, прежде чем повторить это снова. – Ты ненавидишь мой народ и мою веру, – глаза Каифы блеснули огнем – тем же, что полыхал на крыше его храма. – Но знай же, Бог защитит нас, и всемогущий кесарь… – Узнает, что вы прячете в Ершалаиме мятежников, – с ухмылкой прервал его Пилат. – И глядеть на вас тогда приеду не только я. И ты знаешь, прекрасно знаешь, что тогда будет – и с тобой, и с твоим народом, и с твоим Ершалаимом. Ты горько пожалеешь, что на кресте сегодня оказался безумный бродяга, а не убийца и разбойник. Угроз Каифа не боялся, однако что-то в словах этих было такое, что заставило его лицо покрыться пятнами. Он, грозно потрясая рукавом, оскалился: – Знаю! Ты хочешь выпустить его затем, чтобы он вновь смутил народ и надругался над нашей верой. Ты хочешь уничтожить всех, а в нем ты видишь только повод! Но – слышишь? – я не дам тебе этого сделать! – Я удалю его из Ершалаима, – Пилат заговорил тихо, но первосвященник тут же переменился в лице. – Что? – Он отправится в заключение и не сможет больше быть причиной волнений ни в Ершалаиме, ни где-либо еще. Я желаю покоя Иудеи не меньше твоего, Каифа. Но Вар-равван, если останется в живых, продолжит смущать этот покой. О Га-Ноцри же беспокоиться не придется. Тягостное молчание повисло над садом. Отчаяние и гнев вновь овладевали Пилатом, потому что все усилия оказывались совершенно напрасными. Если все оборвется… – Так почему бы тебе, прокуратор, так же не взять под крыло Вар-раввана? – Каифа ухмыльнулся и хищно вытянул шею. – Впрочем, я понимаю. Вы, римляне, все развратники. Но помни, это – мерзость, и я не допущу ее в моей земле. Я все сказал. Кончено. Дело шло к полудню. Пилат, взбешенный и измученный бесплодным разговором, но больше оскорбленный беспочвенными подозрениями, вернулся на балкон. Чуда не случилось, но все же надлежало завершить еще немало дел, связанных с Га-Ноцри. Прежде всего, распорядиться об облегчении казни. Затем – позаботиться о том человеке, Иуде. Потом… Что же будет потом? Безусловно, прокуратор утопит ненавистный Ершалаим в крови, сравняет его с землей, потому что давно пора это сделать, но что же будет потом? Толпа все еще бесновалась под стенами дворцового сада. Она не успокоилась бы до завершения казни – не успокоилась бы никогда, будь у нее достаточно поводов. Но в эти минуты она беспокоила Пилата значительно меньше. Каифа на вопрос об имени освобождаемого вдруг выплюнул: – Га-Ноцри. Члены Синедриона переглянулись, но промолчали. Пока проклятый первосвященник не решил, что оговорился, Пилат торопливо кивнул секретарю: – Согласно закону и обычаю, в честь великого праздника Пасхи Синедрион отменил утвержденный прокуратором приговор. Иешуа по прозвищу Га-Ноцри, родом из города Гамалы, помилован. Запиши. Оставалось лишь объявить об этом. Имя, разлетевшееся над затаившей дыхание толпой, оказалось поразительно благозвучным. Помилован! Сейчас! А послезавтра, только послезавтра, помилован будет и сам Пилат. Проклятый город, проклятый Каифа, проклятый запах розового масла в саду проклятого дворца останутся далеко позади. Иешуа увели с помоста, не развязав, но все-таки не в сторону Яффской дороги, а во дворец, под крики и свист ожившей толпы. Пилат в сопровождении конвоя, секретаря и легата последовал за ним. – Оставьте нас, – бросил он, вновь оказавшись в тени колонн. Жестом подозвал слугу – раз уж Каифа выполнил свою часть незаключенного договора, разумным было выполнить свою. Но до отъезда Иешуа все же следовало держать под замком. Мало было пригрозить смертью за излишнюю болтливость и дурную голову, отделить его от осужденных и запретить разговаривать с ним стражам. Следовало позаботиться о сносных условиях. Раз волей Синедриона он превратился в пойманную птицу, так пусть его клетка станет золоченой. Только проводив взглядом спину удаляющегося слуги, Пилат позволил себе выдохнуть. – Тебя развязали? – Добрые люди… – Да или нет? – раздраженно прервал Пилат и обернулся. Толку от ответов этого безумца все еще было немного, но на этот раз разъяснения Крысобоя не понадобились. Иешуа протянул ему руки – распухшие, побагровевшие, в засохших пятнах крови – и заискивающе заглянул в глаза. – Да. – Хорошо. Как ты слышал, Синедрион сохранил тебе жизнь. С условием. Ты – безумец и смутьян, тебе нет места среди людей. – Да, я понял, – кротко улыбнулся Иешуа и спрятал руки за спину. – Спасибо, игемон. – Благодари кесаря, чью власть ты хулил. Не хочешь спросить, что ждет тебя теперь? На самом деле, нужды в таком вопросе не было – Пилат уже ответил на него. Но даже без ответа предсказать, должно быть, было нетрудно – иначе бы его, как прочих любимцев Фортуны, отпустили тотчас после объявления приговора. Раз этого не случилось… Иешуа покачал головой: – Но я знаю, что меня ждет, игемон. Неволя. – Неволя… – повторил Пилат шепотом. Это слово показалось таким горьким, таким страшным, таким невыносимым, что даже нарядная золоченая клетка не могла скрасить его. Он хотел было махнуть слуге, но остановился. Если Иешуа запретили общаться с арестантами и конвоем, чтобы не смутить их умы, то чем отличались от них его слуги? Достаточного было того, что Иешуа вопреки предупреждению говорил с самим прокуратором. Впрочем, ему пришлось бы гораздо хуже, если бы он молчал. – Идем. Иешуа послушно пошел рядом, хоть и отставал на шаг. Понимал свое место – иной причины для такого поведения Пилат не видел. Побои, очевидно, были не смертельны, их было недостаточно даже, чтобы его покалечить. Но, пожалуй, недурной мыслью было позвать врача… Ему он мог помочь. – Игемон, – вдруг пробормотали за спиной, – прошли ли твои головные боли? Я вижу, тебе стало легче. Прав ли я? Пилат промолчал. Распахнул одну из дверей и шагнул в сторону, пропуская Иешуа. Тот, впрочем, растерянно замер на пороге, забыв о своем вопросе, и почему-то напомнил вдруг Бангу, только принесенного в дом. Безымянный щенок, едва отлученный от матери и нетвердо еще стоящий на разъезжающихся лапах, так же озирался по сторонам и не смел сдвинуться с места. Уже много позже, обнюхав все углы, он привык и успокоился, и Пилат искренне пожелал, чтобы с Иешуа в Кесарии произошло нечто подобное. Дикой казалась мысль, что безумцу будет тревожно и неуютно. – Будь добр, приведи себя в порядок. Вымойся, переоденься и возвращайся. Иешуа вздрогнул и обернулся, чуть подался вперед. И наверняка уткнулся носом в закрывшуюся дверь – Пилат со спокойной душой оставил его в одиночестве. Предупреждать о неприятностях, сулимых возможным побегом, не приходило и в голову. В конце концов, Иешуа безумец, а не глупец, и он не мог не понять, что второй раз Синедрион уже не отпустит. И если его презренная жизнь ему еще дорога, он проявит благоразумие. Ершалаим готовился к празднеству, быстро позабыв о смертниках на Лысой Горе. К этому часу они, должно быть, еще не были мертвы, но это беспокоило лишь солдат, стоявших в оцеплении. Мало приятного было в ожидании чужой смерти в духоте и под палящим солнцем. Кроме того, черная туча неумолимо надвигалась на город, грозясь вот-вот обрушиться ливнем. Лежащий у ног прокуратора Банга не спускал с нее глаз. И вдруг он зарычал. Шум и крики, резко отличавшиеся от предпраздничного гомона города, приближались. – Банга, не трогать, – предупредил Пилат и поднялся с ложа. – В чем дело? Появившийся на балконе начальник караула кивнул на искусно подстриженные кусты. – Бродягу схватили у ворот. Пытался ворваться с оружием, угрожал. Искал Га-Ноцри. – Воистину, праздник влечет безумцев. Приведите, я слышу, что он все еще здесь. Банга! Человек этот действительно выглядел умалишенным. Всклокоченный, оборванный и грязный, он вырывался из рук волочивших его стражников и выкрикивал что-то бессвязное. Всем, что имело хоть какой-то смысл и что Пилат смог различить, было: – Где он? Где? Банга угрожающе оскалился, поднял дыбом шерсть, но не шевельнулся. – А есть ли в Ершалаиме люди, пребывающие в своем уме? – вздохнул Пилат, жалея о своем решении. Сейчас разговор с этим человеком был бессмыслен. Впрочем, вряд ли он когда-либо мог быть иным. Вдруг бродяга, в очередной раз вскинув голову, захрипел, и лицо его изменилось. – Учитель! Пилат обернулся. Иешуа стоял поодаль и прижимал дрожащие пальцы к губам. – Игемон… – прошептал он, глядя на Пилата. – Игемон… Пожалуйста, пусть его отпустят! Он добрый человек и, я уверен, он не желал никому зла. – Уведите. Я побеседую с ним позже. От нескончаемых криков боль, казалось, готова была вернуться. Проклятый беспокойный город, сводящий с ума не только прокуратора, но и всех, в него входящих... Когда голос, обращенный к учителю, наконец умолк вдали, Иешуа глухо всхлипнул. Между бровей залегла глубокая складка. – Ты знаешь этого человека? – Это Левий Матвей, тот самый человек, который путешествовал со мной. – Бродяжничал, – поправил Пилат. – Не было ли у этого человека чего-либо кроме оружия? Какого-нибудь пергамента? – обратился он к начальнику караула. Раз тот самый сборщик податей с козлиным пергаментом пришел сам, упускать его не следовало. Облегчать козни Синедриону, оставляя им улики, было неразумно. Стражник задумчиво качнул головой. – Если найдут – принесите. Сядь. Иешуа неловко попятился и опустился на ложе, обхватив себя за плечи. Он весь мелко дрожал, будто озяб. Глаза его, опустевшие и бессмысленные, смотрели в темное, уже полностью затянувшееся низкими грозовыми тучами небо. – Бог мой, и ему я принес беду… – Беду себе он принес сам. Если он, как ты утверждаешь, не желал зла – его отпустят, – ласково проговорил Пилат и замолчал, удивленный. Подобного от себя он не ожидал. – Впрочем, я решительно не постигаю, каким образом у вооруженного человека, пытающегося ворваться сюда, могли быть добрые намерения. Кто помогал тебе одеваться, Га-Ноцри? Сомнений, что он сделал это не сам, не было – помимо рубахи и туники, принести которые распорядился Пилат, кто-то принес ему тогу. И не просто принес, но и правильно задрапировал ее. В одиночку сделать это было не под силу даже патрицию, не говоря уж о нищем иудее. К счастью, на улицах в таком виде безумец появиться уже не мог, а что касалось стражи, увидевшей столь странную картину... – Никто, – испуганно мотнул мокрой головой Иешуа. – Поверь мне, игемон, никто не помогал. – Ты, кажется, говорил, что правду говорить легко и приятно? Что ж, лгать тебе, видимо, нравится не меньше. Можешь не отвечать. Я все равно узнаю. Это нетрудно. – О, игемон, прошу, не надо! Эти добрые люди хотели сделать как лучше, – Иешуа, бледный как полотно, поднял глаза и жалко, растерянно улыбнулся. Заискивал ли он перед прокуратором, пытался ли разжалобить или умалить гнев – Пилату было решительно все равно. И то, и другое у этого человека отчего-то получалось. Сердиться на него по-настоящему Пилат не мог. Однако виновника, шутника или доброхота, пошедшего против воли хозяина и нарушившего строгий запрет разговаривать и даже приближаться к безумному бродяге, улыбка Иешуа защитить от расправы не могла. От своеволия до бунта один шаг, и допускать его было немыслимо. На раба, накрывавшего стол, Иешуа косился с тревогой и любопытством. Он все так же сидел на краю ложа, сложив ладони на коленях и сгорбившись, однако в его позе не чувствовалось более животного ужаса. До непринужденности, впрочем, было далеко. – Съешь что-нибудь, – попросил Пилат, когда раб наполнил обе чаши. Иешуа поежился. – Роздал бы ты это беднякам, игемон. – Начну с тебя. Молчи и ешь, потому что времени у тебя не так много. День стремительно обернулся непроглядной тьмой безлунной ночи. Чувствовалось, что время, проведенное в тягостном ожидании грозы, закончилось, хотя ни капли влаги не упало еще на землю. Небо на горизонте полыхнуло огнем, очерчивая пугающую тень Лысой горы, издали донесся громовой раскат. Повеяло прохладой. Банга, жалобно заскулив, растворился во мраке колоннады. Пилат отхлебнул вина. Теперь оставалось дождаться отчета Афрания и пережить завтрашнее празднество, а после придет наконец момент триумфа – долгожданное возвращение в Кесарию. Однако… – Ездил ли ты верхом? В седле удержаться сумеешь? – без особой надежды спросил Пилат. Ответ был известен, и он ему не нравился. – Откуда, игемон? – слабо засмеялся из темноты Иешуа. – Помнишь, у меня и осла-то нет. – Я говорил о лошади, но сути это не меняет. О мозаику застучали первые крупные капли. Шум воды нарастал, заглушая все прочие звуки. Поднялся ветер. Туча вспыхивала то тут, то там, и в каждой вспышке было видно, что Иешуа неотрывно смотрит в сторону Лысой горы, приоткрыв рот. Казнь свершилась. Он мог быть там, мог быть на месте Вар-раввана. Грозовой сумрак мог быть последним, что он бы увидел. Просветлело также внезапно. Страшная туча понеслась дальше, на восток, и умирающее слабое солнце отразилось в лужах. Пол балкона был усыпан сорванными листьями и лепестками, каким-то мусором и песком. Пилат брезгливо стряхнул с плеча обтрепанный цветок – то, что им недавно было. – Какая страшная гроза… А те добрые люди… – Те добрые люди к ее началу были уже мертвы, – усмехнулся Пилат. Среди звуков оживающего сада раздались далекие трубы. Ала возвращалась в город. – Ты мог бы пожалеть солдат, если тебе так хочется. Ты сыт? Иешуа кивнул. – Спасибо тебе, игемон. Ты очень добр ко мне. Но, прошу, будь милосерден и к Левию Матвею. Вели отпустить его. – Довольно. Тебя его судьба больше не касается. – О, ты ошибаешься, – печально улыбнулся Иешуа, но его улыбка вмиг стала виноватой, стоило ему услышать недовольный вздох. – Это все, о чем я прошу, игемон. – Это сейчас. А потом ты станешь просить о помиловании для каждого преступника, отданного под суд, – Пилат внимательно смотрел на него, пока он молча не отвел взгляд. – Тебя, разбойника, не следует баловать. Впрочем, говорить о строгости, в самом деле, было странно – с Иешуа обращались как с дорогим гостем, а не с пленником, которым он оставался, несмотря на решение Синедриона. Но пленники не оставались во дворце Ирода после приговора. Пленникам не стелили постель, пленников не сажали за один стол с прокуратором. И уж точно пленникам не позволяли безнаказанно говорить то, о чем говорил Иешуа. В парадной части дворца было тихо, и звук шагов разносился по комнатам эхом. Угасали розоватые пятна света на полу и стенах. Сумерки спускались на проклятый Ершалаим, предпоследние сумерки в этом городе. Потом – закат в дороге, потом – уже дома, в Кесарии. Потом. – Располагайся. За дверью дежурит часовой, – Пилат хмыкнул, – но вряд ли тебе что-то понадобится. Афраний должен был явиться с минуты на минуту. К его приходу следовало поторопиться. А этот Левий Матвей, о котором все время твердил Иешуа… Изъятый пергамент лежал на столе среди блюд и светильников. В ожидании Пилат развернул его и ужаснулся – он весь был испещрен нестройными рядами мелких кривых букв. Бессвязные слова наползали друг на друга. Но ничего предосудительного в них не обнаружилось, хотя очевидно было, что часть вздора этого записывалась за Иешуа. И все же надежнее было сжечь пергамент, не дав Синедриону и повода. Хватало того, что кроме него и самого главного доказательства, вполне живого и с языком, где-то могли оставаться другие свидетельства. – В печь, – буркнул Пилат, передавая пергамент рабу. – И передай, чтобы там приготовили что-нибудь… иудейское. О боги, боги, за что вы гневаетесь на меня? Пасха в этом году принесла больше неудобств, чем Пилат ожидал. Помимо необходимости оставаться на время празднеств в проклятом Ершалаиме и всего, что с этим вынужденным пребыванием оказывалось связано, появилась и новая, совершенно непредвиденная беда. Иешуа. Спасти его было даже не четвертью трудного дела… Необдуманный поступок прокуратора привел к тому, что теперь он решительно не знал, что делать с бродягой дальше. Его появление и присутствие, совпавшее с Пасхой, значительно осложнило жизнь. Он не прикоснулся к вину, не тронул и еды, и разобраться с этим следовало незамедлительно. Будто мало обрушилось на Пилата горя! Сумерки сгустились, и круглый белый лунный лик поднялся над Ершалаимом. Ушел Афраний, заверив напоследок, что Иуда не станет причиной для беспокойства. Из южного дворцового крыла доносились еще приглушенные голоса, но скоро стихли и они. Банга, развалившись на хозяйской постели, поскуливал в полусне. Дворец погрузился в безмолвное оцепенение. Но к прокуратору сон все не шел. Вместо него была смутная, неясная тревога. Страшный день этот все не желал заканчиваться. Не выдержав, Пилат встал. Прошел по колоннаде, собираясь с мыслями, и нехотя вошел во дворец. Ночью он преображался в еще более уродливое чудовище, и бродить в полутьме его длинных извилистых, как кишки, коридоров было мучительно. Часовой, однако, от расположения своего поста не страдал. – Все спокойно, – отрапортовал он, сдерживая зевок. Близилась смена караула. Окна оставались затенены еще с рассвета, и через комнату тянулась лишь тонкая полоса бледного мертвого света. Иешуа спал, скорчившись на краю ложа. В золотистом отблеске огня стали видны темные пятна на выступающих ребрах и тощих ногах, спекшиеся коркой ссадины на коленях – и то, как он мелко-мелко дрожит. После урагана воздух стал свежее, да и ночи нисана были еще холодны. Пилат оставил лампу на столе, поднял сброшенное одеяло, встряхнул. От хлопка Иешуа хрипло вздохнул и распахнул глаза. – Игемон?.. – он затравленно огляделся, но, не увидев никого, кроме Пилата, зажмурился и с облегчением мотнул головой. Его искаженное ужасом лицо немного смягчилось. – Что случилось? – Утром отправишься на кухню и объяснишь, что и как ты ешь, – тихо проговорил Пилат, укрывая его. Странное что-то было в этом порыве, нелепое и глупое. Нужно было просто проверить, что он на месте, развернуться и уйти. Но вот грозный прокуратор Иудеи стоял здесь, стоял возле помилованного безумца, медленно согревающегося под дорогим одеялом с вавилонской вышивкой, и покидать комнату ему было как-то неловко. – Дать тебе воды? Иешуа закивал. Пил он жадно, с трудом удерживая чашу и расплескивая воду на постель. Смотреть на эти жалкие потуги пришлось бы вечность, и Пилат, не выдержав, накрыл дрожащие пальцы, постарался улыбнуться успокаивающе. Вышло, должно быть, не очень убедительно. Иешуа замер. – Пока ты здесь, тебя не посмеют тронуть, – медленно, веско проговорил Пилат. – Будешь вести себя подобающим образом – и моего гнева бояться не придется. – Я знаю, игемон, – в неровном свете лампы улыбка Иешуа выглядела по-детски глупой и в то же время почти снисходительной. – Спасибо. Ты запретил называть себя добрым человеком, но все же ты таков, просто не хочешь признавать это. – Доброй ночи. – Доброй, – согласился Иешуа и завозился, переворачиваясь на другой бок. – Скажи, игемон, а Левий Матвей… Что с ним? – Спи, Га-Ноцри. Спи, – Пилат вздохнул и расправил одеяло. – Не испытывай мое терпение. Хотя начальник тайной службы доложил, что бродяга успокоился тотчас же, как оказался в камере, Пилат не спешил беседовать с ним. На сегодня достаточно было утомительных обязанностей. Сейчас, когда в сердце воцарился хрупкий покой, время нужно было провести с пользой. Пилат сдвинул Бангу и улегся на нагретое место. Всего один день, один бесконечный день Пасхи… Не более. Ершалаим был не в восторге от присутствия прокуратора – Пилат отвечал ему взаимностью – и вполне мог взбунтоваться вновь. Тогда бы так просто уйти не получилось и пришлось терять еще больше времени и сил в этом проклятом месте. Так что дразнить народ, оставаясь здесь в ожидании, пока с тела Иешуа сойдут синяки, или тем более оставлять здесь его одного было слишком опасно.