Ордалия

Кисточка плавно скользит по рельефной поверхности, сгребая с неё слой грязи. Гермиона аккуратно проходит в углублении статуэтки богини Иштар, напоминающей сжатую миниатюру и мешающейся своими необычными крыльями. Ноготь Гермионы цепляется за керамическое перо и забирает пыль ближе к кутикуле. Ставя статуэтку на мутное стекло, Гермиона притягивает к себе лупу, увеличивающую местечко у тонкой шеи. Оно испещрено символами аккадского языка, который на тот момент ещё не поскудел. Перевести она не в силах, но ручка быстро проходится по бумажной поверхности, фиксируя каждый символ. Потом Гермиона передаст наработки мистеру Блэку, а тот уже распределит работу между лабораториями, которые, скорее всего, просто отпишут найденное в Визенгамот через Драко. Над головой тревожно завывают часы с кукушкой — работа откладывается на завтра. Сегодня среда, а значит, стоит снять перчатки, халат и собрать сумку, а после спуститься на третий этаж, где располагается лаборатория Тома. Насколько она знает, среда — самый короткий его день, к тому же он приезжает позже её, и то только разобраться с документацией, которую он складывает до боли ровной стопкой на стол Блэка в утро четверга. Негласное расписание, установленное ещё Вальбургой для всего Отдела, постоянно теряет значимость, если работники — такие, как Рон, например, — решают сбиться с графика. А Тому ужасно не нравится, когда кто-то следует не по плану. Лениво собрав волосы в скромный пучок и заколов его шпильками, Гермиона бросает в сумку полупустой контейнер с овощным салатом, блокнот с ручкой и топает к выходу из лаборатории Регулуса, предусмотрительно поинтересовавшись, нет ли здесь кого. Однажды Захария случайно запер в третьем отсеке бедняжку Ханну, которая с того момента пугается темноты. Эта история разошлась по всему Отделу, а Регулус стал давать наказ, чтобы сотрудники проверяли свои лаборатории, перед тем как уходить и закрывать дверцы на ключ. Не услышав ответа — мало ли мимо неё пронëсся кто-нибудь из шестого отсека — Гермиона крепко закрывает дверь, несколько раз поворачивая ключом в скважине. Лампы в коридоре горят, хотя вечер ещё не наступает. По дороге на третий этаж Гермиона порядком устает кивать знакомым и с облегчением входит в лабораторию с табличкой «седьмой отсек». Шторы здесь как обычно смотрятся просто безвкусно — ясно видна лёгкая рука Гарри, — а благовония, окружающие душную лабораторию, помогают желудку скрутиться в тугой узел. В любой лаборатории Отдела есть только три стола: начальника и его ассистентов. Том уже несколько лет спокойно орудует психическим здоровьем Гарри и Тео, как хочет, и на его требования соблюдать на рабочих местах порядок они открещиваются, насколько это возможно. Вот и сейчас Гермиона видит несколько открытых папок с фотографиями осколков древности, которые переправила им частная компания Абраксаса Малфоя, пустых чашек с запахом сгоревших зёрен кофе и небрежно исписанных блокнотов. Хотя на столе Тома, что удивительно, отброшен в сторону файл, вкладыш которого привлекает её неуëмное внимание. Вытащив бумаги из папки, она снимает скрепку с вкладыша и вытаскивает её, надеясь увидеть, что это новый проект Тома с элементарными украшениями ассирийцев. Две недели назад он яростно спорил с начальником пятого отсека Рудольфусом Лестрейнджем, чтобы эту кропотливую работу отдали ему. Реконструкция, которой занимается лаборатория Лестрейнджа, здесь не требуется, а вот архивация нового источника и установление точного периода если не изготовления, то полного использования, очень даже да. Обычно седьмой отсек тесно сотрудничает с блэковским вторым, занимающимся археологическими исследованиями сразу, после того как полевики привозят найденное. Сам Регулус редко принимает участие, предпочитая вести документацию о работе лаборатории. В основном практика висит на Гермионе и Панси, хотя последняя работает скорее как ассистентка другой ассистентки. Если Том победил громилу Рудольфуса, то Регулус должен был уведомить её о надбавке к работе, но ничего такого она не получала. Да и сам Том не стал бы молчать. Задумчиво сев в удобное кресло, на которое Тому скинулись его ассистенты, Гермиона раскрывает прошитые листы и застывает на первой же странице, где крупным шрифтом выделен заголовок, из-за которого у неё посреди горла встает щедрый комок, мешающий дышать. «ПРОКЛЯТИЕ НАВУХОДОНОСОРА. ЭКСПЕДИЦИЯ ДОКТОРА ФИЛОСОФИИ И НЕОБЪЯСНИМЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ». В самом верху указан номер документа — именно документ, как бы ни было это странным, — чуть ниже написано имя составляющего, и абсурдность происходящего набатом стучит в голове. «Исследователь: магистр исторических наук Том Реддл». Еще ниже приведены номенклатура изучаемых источников и методы исследования, и выловившие «интервью» глаза широко распахиваются. Он что, брал у неё интервью? Как это могло проскочить мимо Гермионы? Начать читать она не успевает: из двери, ведущей в настоящую лабораторию, сгущаются голоса, один из которых принадлежит Тому. Отложив исследовательский документ в сторону, не пряча свои действия за ширму «я ничего не делала», Гермиона нетерпеливо постукивает носком удобных лоферов и выдыхает, успокаиваясь и пытаясь не кинуться с расспросами на только что вошедшего Тома с блокнотом за пазухой. При виде её в его кресле уголки губ Тома приподнимаются. — Ты так рано закончила? — спрашивает он, подходя к своему столу и скидывая блокнот на аккуратную стопку папок с отчётами. — Это ты припоздал. Том вскидывает руку, чтобы посмотреть на часы, и едва слышно чертыхается. — Извини, — он обезоруживающе улыбается и начинает собирать портфель, осторожно складывая свои бумаги внутрь. Не глядя, он дотрагивается до рамки на столе и сконфуженно бубнит благодарность Гермионе, которая не даёт фотографии упасть. Это был их выпускной. Они поступили в один университет, на один факультет, и закончили учёбу вместе, заставив Томаса раздуваться от гордости за детей. Он и дал им билет в лучшую жизнь: в Отдел, который когда-то давно создали братья Блэк и набирали в свой штат археологов, финансистов и химиков. К счастью, никакого резюме от них не требовалось, иначе Арктурус Блэк увидел бы неприглядную пустоту вместо стажа работы. В это место, которое занимает вторую ступень после Ассоциации Визенгамота, не попадают выпускники, только-только вкусившие свободный от учёбы воздух, но, видимо, Томас замолвил за них словечко, обозначив, что лучше специалистов ему не найти. Позже, конечно, Арктурус уверял, что все высказывания Томаса были абсолютно правдивы: они замечательные эксперты, которые на первых парах совмещали работу и учёбу на магистров. Тогда Гермиона на пару с Томом начинала с низов, которые не входят в состав отсеков. Сортировка книг в огромной библиотеке по идентификационным номерам не прельщала их, но всегда нужно было начинать с чего-то лёгкого, и в итоге они здесь. Том — начальник седьмого отсека, а Гермиона — главная ассистентка руководителя самой крупной лаборатории Отдела. Гермиона решила остаться со степенью магистра, а Том не пошел без неё дальше. Её интересует работа здесь и сейчас, а не призрачные надежды оказаться на поле. Конечно, раскопки — очень увлекательные зрелища, но не настолько приключенческие и драматические, как было показано год назад в кинотеатрах. У них отдушка скукоты, если, конечно, на полевой не откапываются новые города, усыпанные стихийными катаклизмами и природными условиями. Как только Том расправляется с портфелем, дверь в лабораторию с треском открывается, и оттуда показывается сначала тёмная вихрастая макушка, и только потом зелёные глаза, скрывающиеся за тонким прозрачным стеклом очков. — Гермиона, — Гарри подходит к столу Тома, не обращая внимания на прожигающий его пронзительный взгляд, и наклоняется, чтобы оставить заботливый чмок в лоб. — Как там дела с дядей Регулусом? Гермиона выразительно смотрит на него в ответ. — Это для тебя он дядя Регулус, а для меня начальник, который не отчитывает Панси за опоздания и перекладывание работы на меня. — За перекладывание работы должны штрафовать? — незримым дымом возникает за своим столом Тео. — Хотелось бы. — Пожалей бедного Рона, Гермиона, — фыркает Гарри, и его очки, как обычно, сползают по носу вниз. — Как же он будет без правок Драко? — Безработным, — она пожимает плечами и улыбается, втайне жалея о том, что рабочая нагрузка и график не позволяют им выбраться на дружеские посиделки в сквере. Едва скосив взгляд на висячие часы над дверью, Гермиона встаёт, загораживая Тому вид на половину стола. — Сделаешь мне кофе? Том прищуривается, но уже тянется к своему вымытому стакану и включает кофемашину — редкость, на которую Гермиона откладывала часть своей зарплаты, чтобы сделать Тому приятный сюрприз на его день рождения. Как оказалось, весьма полезный для всего этажа, заглядывающего за бодрящим напитком. Когда Том наконец перестаёт что-либо подозревать и верит в образ усталости, написанной крупными буквами на её лице, Гермиона стаскивает со стола файл, бросая в свою раскрытую сумку. И, естественно, она натыкается на непонимание Гарри и скепсис Тео, который застыл с документами на уровне глаз, как бы говоря, что он ничего не видел. Гарри предусмотрительно отворачивается, словно Том в эту же секунду обвинит его в воровстве чужого имущества. Мысленно закатывая глаза, Гермиона не верит, что Том настолько сильно зашугал бедных ассистентов. Кофе оказывается в её руке через пару мгновений, а сумка — на плече Тома, который до этого стащил с себя халат и вынул из его кармана лупу. — Идём? Они нас уже потеряли. — Могут и позвонить, — фыркает Гермиона и берётся за предложенную руку. — Хорошего вечера, ребята! Гарри и Тео синхронно угукают, не вынимая носы из бумаг, которые так ненавидят. *** Дом пахнет детством, которое у неё забрали столь рано. Прихожая облеплена фотографиями Тома и Гермионы, словно цепь жизни: школа, выпускной, поступление на первый курс, защита курсовых и наконец защита диплома, на которую смог вырваться Томас, но не мама. Последняя фотография подписана прошлым годом, когда Том и Гермиона вступили на новые должности в Отделе. На тумбочку плавно опускается ключ от дома, а брелок, подаренный Панси на совместную месячную работу, игриво сверкает рубинами, переливаясь, словно артериальная кровь. Сумка, взваленная на плечо Тома, аккуратно опускается на кожаный пуфик, подгибающийся под её весом. Том, как истинный джентельмен, поднимает руки, и Гермиона плавно стряхивает со своих усталых плеч пальто, мгновенно повешенное на крючок, впаянный в удобный открытый шкаф. Едва сдëргивая с себя лоферы и ставя их аккуратной линией у порога, Гермиона вклинивается в свои любимые тапочки, которые успокаивают стопы после очередного рабочего дня. Том же предпочитает не разуваться и сразу же идет в гостиную, из которой слышится голос Томаса. Гермиона вздыхает. В отличие от Тома, ей трудно найти в себе ту лёгкость, с помощью которой войти в дом так просто. Смотря на свою сумку и ощущая тяжесть бумаг, украденных со стола Тома, она зажмуривается и желает оказаться в совершенно другом месте, веющем заурядной жизнью. Гермионе приходится собраться с расплывающимися, как стая волн, мыслями и взять горшочек с маленькой гортензией, едва пустившей свои ростки и выныривающей из-под земли, словно застенчивый крот. Напоследок задумавшись об исследованиях Тома и его бесчеловечном поступке — она не может подобрать никаких оправдывающих слов в его защиту, — Гермиона стряхивает с себя пыль работы и осторожно шагает в сторону гостиной, откуда уже доносится напряжённый разговор Тома с Томасом. Она не понимает, как можно до сих пор держать столь ярую обиду на отца, но обычно не вмешивается в их споры или настояния Томаса о том, что скоро всё наладится — это гиблое дело. Томас верит, что со временем Том найдёт в себе силы понять его, но пока что всё безуспешно, и Гермиона не пытается с ним об этом говорить, зная, что он посчитает это нарушением своего личного пространства. Голос Тома начинает затихать, а Томас и вовсе не говорит. Заходя в освещённую лампами гостиную, Гермиона смотрит на отвернувшегося Тома, с усилием разворачивающего фантик от любимой конфеты — Томас всегда знает его пристрастия, — и сидящую на диване маму, которая витает в облаках. Едва приметив Гермиону, неловко стоящую в дверной арке, обычно зашторенной атласной занавеской, мама поднимается и обнимает её. От столь дивной реакции Гермиона теряется, но инстинктивно обнимает её одной рукой, а другой придерживает гортензию, пристроившейся между ними. — Мама, — со смущённой улыбкой Гермиона приветствует свою мать. Как ожидаемо, мама ничего не отвечает, но с отчаянием юного коллекционера заглядывает ей в глаза, словно ищет ответы на все вопросы мира. «Только не снова», — думает Гермиона и жалеет о своём порыве принести матери любимые цветы, чтобы порадовать её — и вернуть. — Это тебе, — она осторожно протягивает горшок и видит вновь апатичную Джин Грейнджер, которая с непониманием ощупывает глиняную поверхность. — Я поставлю её на… — Ключ. Тишина накрывает комнату, и даже Томас перестает шуметь со своего места. Гермиона сглатывает горькую слюну, ставшей ядом. — Конечно, я не забыла ключ, ма. Мама качает головой, и в её ярких глазах вновь блестят слёзы. Она мотает головой и повторяет «ключ», как заведëнную пластинку, которой нет конца. Не выдерживая приглушённый шёпот матери, Гермиона силой втискивает горшок с гортензией ей в руки, и та затихает, с просыпающимся любопытством осматривая диковинную вещицу. Её ладони дрожат, но крепко держат горшок, словно это её спасательный круг. Наконец она разворачивается и ставит гортензию на столик, который покрыт разными сладостями. Томас отмирает и, вставая, подаëт локоть её матери. — Прошу на кухню, дети. Стол уже накрыт. С другой стороны Том аккуратно подталкивает Гермиону следовать за ними, но у неё нет сил вновь смотреть на слабую и разрушенную мать, которая перестаëт реагировать на мир с большей периодичностью, про которую Томас предпочитает не говорить. Она не хочет наблюдать, как мама угасает с каждым днём, и всё это из-за… — Гермиона, — настойчиво говорит Том, убирая выпавшие из пучка волосы за уши. — Всё хорошо. Всё будет хорошо. Ладно? — Ладно, — кивает она, с трудом пересилив желание малодушно сбежать из дома. В конце концов, она надеется, а надежда, говорят, сбывается. Кухня, по сравнению с гостиной, чуть мала для четверых человек, но стол Томас обычно оттаскивает от стены, чтобы предоставить больше пространства. Когда Том и Гермиона были подростками, это не было столь заметно, но сейчас они оба взрослые и им приходится чуть плотнее друг к другу переставлять стулья, чтобы не быть на самых краях стола. Томас старается на славу: здесь и любые пирожные Гермионы, и «цезарь» — Тома, который обычно отдаёт сухари Гермионе. Французский оливье — только без моркови — украшает середину стола, а кусочки нарезанной салями окружают салат. Бри располагается ближе к маминой тарелке, чтобы ей удобно было класть его к себе. Лосось в углублённой плошке нашинкован, словно листья капусты, а изящный стеклянный кувшин наполнен виноградным соком. Гермиона кладёт себе оливье, едва ли не вываливая весь себе в тарелку. Работа отнимает все силы, ланч перестаёт быть сытным, а кофе только усугубляет пустую воронку в животе. Едва ли она проживёт хоть день без очаровательного бодрящего напитка: горчинка способна разогнать всю усталость, скапливающуюся на работе и из-за растущей занятости. А вот Том может пить только кофе — главное условие, быть без завтрака — и оставаться сытым, как обглодавший кость пёс. Перебрасывая из своей тарелки еду Тому и получая другую — в свою, Гермиона задумчиво водит стаканом по столу и назойливо размышляет о предстоящей нагрузке: полевики в общей столовой сегодня на радостях сообщали о новых находках, которые, скорее всего, Отдел зарезервирует для своих исследований. Зная Тома, Гермиона не сомневается, что изначально артефакты попадут к ним на стол, а не Лестрейнджам или Люпинам. Да и Сириус вряд ли будет бороться за них: своей работы у него по самую макушку, а края, как обмолвился Регулус, не видно. Полевики не возвращаются счастливыми — это настолько редкое явление, что никто никогда не видит настоящей радости или удовлетворения от плодотворной работы. Большая часть известных восточных открытий сделана в прошлом веке или начале этого, поэтому кладезь для поиска не шибко светится. Гермиона видит на своём рабочем столе хорошо сохранившиеся предметы, но аналоги уже известны и выставлены в музее, а сами они закреплены в учебниках по истории и культурологии. Ничего стоящего нет, но лица возвратившихся полевиков наталкивают на мысль о том, что их нонсенс — это действительно нонсенс. «Теперь Том не будет вылазить из лаборатории», — мелькает в её голове, но Гермиона отмахивается от этого и продолжает есть уже без особого аппетита. Поднимая голову, она видит, как Томас с другого конца стола поджимает губы и общипывает запечëнное бëдрышко, чтобы после положить его на тарелку её мамы. Том рядом молчит, не желая влезать в это дело: однажды он пытался позаботится о её нуждах, но закончилось всё тем, что мама снова забормотала о ключе и, дождавшись лишь скептицизма на лице Тома, с криком едва не прыгнула со второго этажа вниз на холодный паркет. Гермиона помнит кристально ясно тот день: ровно месяц, как мама вернулась сама не своя. Тогда не находя решений, Томас уволился из Отдела и стал сиделкой для её мамы, потому что речи о хосписе и не шло. Томас решил, что знакомая обстановка поможет ей прийти в себя, но она не помогает. — Ключ, — внезапно говорит её мама и уныло продолжает ковыряться в тарелке, полной аппетитной еды. — Я не забыла, — в который раз отвечает Геомиона и едва ли не плачет от маминых отчаяния и слёз, собирающихся в уголках глаз. — Поешь, Джин, — мягко уговаривает её Томас, ласково сжимая мамину ладонь в своей. Она кивает и без энтузиазма засовывает в рот кусочек мяса, почти не двигаясь, словно закованная в Железную деву. Тусклый взгляд направлен аккурат меж Гермионой и Томом, оторвавшихся от трапезы. Блюда Томаса не идут ни в какое сравнение с быстрым ланчем на работе, а подлива, пожаренная по рецепту бабушки Гермионы, у него получилась весьма успешно. Видимо, путь к маминому сердцу Томас нашёл очень быстро. — Джин? Милая, если ты не хочешь есть, то хотя бы попей. Он протягивает ей какой-то напиток в большом стакане, сияющем в отражении солнечных лучей, и мама морщится, но согласно кивает и с мученическим видом выпивает гадкое марево. Томас нежно целует костяшки её пальцев, и Гермиона ощущает себя лишней в этом доме. Взглянув на Тома, она понимает, что не одна в своих суждениях: он не смущается, а как-то даже со злобой смотрит на то, как Томас проявляет заботу о её больной матери. Это не ново: когда Том только-только переехал в этот дом, то мгновенно подобрался и оброс колючками, став воспринимать всё в штыки. Мама не нашла бы к нему никакого подхода, если бы Гермиона не поняла, насколько важен ей Томас, и не помогла наладить между ними контакт. Том не сразу начал с ней общаться, но в конце концов перерос внутреннего мальчика и сгладил свой характер по отношению к её матери. С первой минуты Гермиона знала, что они с ним похожи: он потерял мать, она — отца. Оба не знали их, но память крюком в животе напоминала о них, когда видели, как счастливы вместе Томас и Джин. В конце концов Гермиона приняла это. Не могла же она думать, что её мать останется одна, без опоры на всю оставшуюся. Это было бы неправильно: мама сложно оправлялась от смерти Роланда Грейнджера и не подпускала к себе ни единого мужчину, но Томас… Томаса она подпустила, и Гермиона не была такой эгоисткой, чтобы отказать матери в счастье, спасëнном и восставшим из пепла скорби. Её нога бесшумным рывком подбивает носок кроссовок Тома, на что он только хмыкает и перестает препарировать взглядом родителей словно истый патологоанатом. Наоборот, он склоняется над ней и не решается завести разговор: они оба понимают, что слова здесь бессильны. Они скоро уйдут в свою квартиру и будут с облегчением выдыхать об очередной прожитой среде. Каждая среда омрачена поведением мамы, которая шепчет о ключе, который Гермиона ни разу не забывает. К сожалению, профессор Дамблдор сказал, что играет роль травма, лишившая Гермиону матери. Возможно, скоро она начнет забывать собственную дочь: всё же не каждую среду они здесь видятся. Иногда график Гермионы начинает дëргаться вниз, особенно при появлении полевиков из очередной экспедиции. Тогда она до ночи очищает привезённые вещи, словно снимая вторую кожу. Том не дожидается её в эти дни, но в их квартире, скромно освещаясь лампочкой, неизменно остывает разогретый ужин. Гермиона видит соль и тянется к ней, но мама осторожно касается её кожи, будто бы боясь. — Смерть. Том рядом с ней вздрагивает и привычным взглядом смотрит на её мать, вцепившуюся второй рукой в скатерть. — Не стоит говорить таких громких слов, Джин, — его слова при желании могут заморозить пустынные каньоны. — Отпусти её. Гермиона и не замечает слишком крепкую хватку матери: она видит только её глаза, сияющие небывалой силой, с тех пор как она вернулась. У неё есть рецидивы и ремиссии, однако профессор Дамблдор не уверен, каков триггер. Всё это время, проведённое под наблюдением, не дало никаких плодов: от чего мама стала такой, когда в момент отъезда из дома она была абсолютно нормальной и здоровой. Ласковые слова Томаса всегда действуют на маму, и сейчас она притихает, словно заколдованная змея под звуки флейты. Её карие глаза тускнеют, подобно потухшим факелам, и вновь смотрят в одну точку: на этот раз в стакан Гермионы, которая жалостливо пытается не забросить маму объятьями. Остаток ужина проходит в безмолвии, привычном только для Тома. Он спокойно линчует листья капусты, с неприязнью жуя те — на здоровую еду Том всегда фыркает и открещивается от любых упоминаний о ней, но покладисто шинкует овощи для салата, который Гермиона берёт на ланч. Зато мясо рядом с оливье в главном блюде на столе он смачно выкладывает к себе, словно это его последний день. И воровато подглядывает за тарелкой Гермионы, и она со вздохом отдаёт ему шкурку со специями, которую Том с удовольствием откладывает на край своей тарелки. Чувствуя на себе взгляд Томаса, Гермиона не поднимает голову: она знает, что он уже привык к такому близкому взаимодействию. Мама вряд ли понимает их мельтешения, но в своё время была удивлена тем, как сильно они поладили: настолько, что живут вместе, не став выпрашивать отдельные квартиры, хотя Томас и мама копили деньги для каждого, чтобы дать отдельное жильё. Поначалу было даже интересно наблюдать за просьбами родителей, что им нужно жить отдельно друг от друга — в конце концов, у каждого есть личная жизнь! — и Том даже начал спор, кто сдастся первым: отец или мать. Он и выиграл, и проиграл. Положила конец этому Гермиона, не выдержав материнского напора. Когда Том доедает последнюю порцию, Гермиона подрывается со стола, чтобы убрать и помыть грязную посуду. Томас наверняка устал готовить блюда и следить за своей женой одновременно, поэтому, игнорируя свою усталость, снова накатившую внезапно, она собирает тарелки, аккуратно ставя полную еды мамину поверх всех, и относит на другой стол рядом с холодильником. Выложив еду в кастрюлю, Гермиона включает горячую воду и ставит тарелки в раковину, наполняя губку мылом. Перчатки она натягивает быстрее, чем сползает жир с керамической поверхности. — Джин, дорогая, — она слышит безмятежный голос Томаса. — Пойдем, я отведу тебя в спальню. Поспишь немного, а потом мы все вместе пойдём гулять. Согласна? Гермиона напряжённо стискивает первую тарелку в руках и начинает тереть, пока не сходят остатки жира. Прополаскивая ту под напором воды, она слышит, как Том подходит к ней сзади и забирает мешающиеся волосы обратно за уши. — Они ушли. Это Гермиона тоже слышит: мама бормочет, что не хочет спать, поэтому Томас ведёт её к дивану и, судя по звукам, наливает воды. — Томас приготовил для нас сюрприз? — спрашивает она, передавая тарелку Тому, стоящему с полотенцем на готове. — Почëм я знаю, — он на раз-два протирает посуду и откладывает её продолжать сушиться. — Отец не говорил. Единственное, о чем он обмолвился, — чтобы мы не затевали на завтра никаких планов после работы. — Плакал мой отдых, — фыркает Гермиона и, выключая воду, стаскивает с ладоней перчатки, отправляя их на сушку. — Они сами к нам придут? — Вероятно. Отец не говорил, что мы должны приехать к ним снова. Ответить Гермиона не успевает: на кухню заходит Томас, шурша пластинкой от таблеток и нервно перекручивая баночку с капсулами. Едва он видит, как близко они находятся, то с опозданием цепляет на уголки губ улыбку. — Я думал, вы поднялись наверх, — Томас выкидывает пустую пластинку в корзину для мусора и, потряхивая баночку, ставит её в шкафчик. Тот заполнен до отказа лекарствами, которые выписывает профессор Дамблдор. — Скоро уходите? Или всё же останетесь здесь? Нам… было бы очень приятно, дети. Том хмыкает, услышав, как он их в очередной раз называет. — Нам рано на работу, — на самом деле нет, но Гермиона не может и звука проронить после твёрдого толчка локтя по её талии. — Ты же знаешь, что мы с радостью, но, к сожалению, у нас прибавился объëм работы, после того как недавно вернулись полевики. И Гермиона знает, что Томас в курсе: наверняка слышал, как Орион обсуждал эту работу со своим отцом, отошедшим от дела своей жизни. Или сказал сам Том, который всегда с гордостью рассказывает отцу о своих достижениях и проворности: не каждый прыток, как он, из-под носа уводя ценные артефакты для дальнейших исследований у другого отсека. Лестрейндж не славится слабостью и обычно всегда напорист, но, как видно, Том стоит повыше Рудольфуса. Томас мягко кивает, словно внутренне увещевает себя за навязчивость, и Гермиона хочет, чтобы он не чувствовал этого. Они ему так обязаны, что… Но Том мгновенно теряет интерес к стоящему отцу и достаёт из шкафчиков заранее подготовленные вафли, готовившиеся всегда по бабушкиным рецептам. Напоследок, перед тем как бросить на Томаса неопределённый взгляд, Том, явно пересиливая себя, сжимает отцовское плечо и беззвучно выходит в коридор, давая Гермионе время попрощаться и с Томасом, и с мамой. Тот с кривой улыбкой машет ей в сторону небольшой гостиной, где располагается мама со всеми удобствами: стакан воды, мелкий перекус и лекарства по курсу. Ей не хочется беспокоить дремлющую маму, но знает, что она забеспокоится, не увидя в гостях Гермиону и Тома, словно она потеряла частичку себя. «Так и есть», — думает Гермиона, забираясь с ногами на диван, покрытый тонким слоем дефицитной кожи. Мама сразу же открывает глаза и довольно щурится, пребывая в блаженной неге остаточного сна. А Гермиона отсчитывает секунды до возвращения отчаянной женщины, запертой в безумии. — Ключ, — шепчет она, разрывая между ними напряжение, плавающее мерными волнами, нарастая. — Ключ, Гермиона. Ключ. Морщась, Гермиона наспех прощается с матерью, не видя, насколько сильно она напряжена и желает дать смысл тому, что говорит. *** Сумка оказывается на крючке, а содержимое — на полу, и Гермиона чертыхается, потому что… — Ты взяла это с моего стола? — звучит набатом в её голове голос Тома: безжизненный и бескрайне разочарованный. Такие чувства всё ещё овладевают её сердцем, ведь он нагло скрыл от неё и написал это, хотя знает, что это табу. Гермиона подхватывает вывалившиеся бумаги и прижимает к своей груди, как прочный ассирийский щит. — Объяснись. Том поднимает бровь: о, эта гримаса всегда действовала на них, когда мама ругала за пропущенные занятия в школе, но сейчас у Гермионы та вызывает только истое раздражение. — С каких это пор за твою кражу чужого имущества должен объясняться я? — С каких это пор ты пишешь диссертацию? Тем более диссертацию об этом? — Справедливости ради, эта тема — золотая жила среди посредственных работ, — ничуть не раскаявшись, проговаривает Том, роняя куртку на пуфик. — Тебе ли не знать, что стоит проявить недюжинный ум, чтобы тебя заметили. Как только я стану пиэйчди, то сразу же приступлю к… — Нет. Несколько раз проморгавшись, Том необычайно спокойным голосом спрашивает: — Нет? Гермиона жуёт губу и из последних сил сохраняет невозмутимую маску на лице, хотя всё, о чём она думает в этот момент, — как он может так поступать с ней? — Нет. — Это не тебе решать, — его голосом можно заморозить аридные пустоши. — Когда ты взял у неё интервью? — шипит разъярëнной кошкой Гермиона, напоминая гневливую бывшую. — Когда? Мы всё время были на работе, и ты никогда не уходил без меня. Да в конце концов Гарри уж точно сказал бы мне, что ты решил уйти пораньше на пару часов, чтобы смотаться на другой конец берега. Как ты вообще смог от неё чего-то добиться, если она не здоровается с нами? Глаза Тома вспыхивают, и в них можно разглядеть уязвимость. — Думаешь, я не смог бы? — Не в этом дело, — тут же парирует Гермиона и поражается: на его лице нет вины, раскаяния или стыда, нет, она наблюдает только превосходство. Тут даже не дело в том, что Том решил пойти на доктора, а её выкинул за борт, Господи, конечно, нет. Эта тема… эта запретная, больная тема. Как он может… Как… — Ты… Зачем? Почему именно это? Журналисты уже брешь проели в газетëнках, и ты… Том качает головой. — Журналисты, а не научники, Гермиона. Я открою эту завесу, я смогу дать резонанс, и, знаешь, возможно, именно моë выступление даст пищу для других. Этим заинтересуются настолько, что они начнут изучать это дело — и тогда мы узнаем, что же именно произошло. Неужели ты не хочешь узнать? Видит Бог, она хочет. Безумно, отчаянно и рьяно. Но у всего есть границы, и это понимание спасает её от опрометчивых поступков — например, отбивание порогов всех археологов, присутствующих там. Но она уясняет одно: не стоит лезть туда, куда не следует, потому что то, что случилось с ней, может случится и с ними. Том этого не понимает, а переубедить его не имеет смысла, потому что он упëртый баран. — Хочу, — видя его просыпающееся победное превосходство, Гермиона спешит его затушить. — Но не буду. Потому что у нас могут быть проблемы, и я не могу представить, как мы будем выпутываться из этого. Незрелое, так не подходящее ему недовольство окрашивает его лицо подобно лунному свету. Том никогда не заводит с ней споры, так же как и Гермиона старается избегать этого всеми силами, но иногда его поведение и действия вынуждают её начинать неприятные разговоры, которые после расставляют их на противоположные концы квартиры. Ни одному из них такое положение дел не нравится, и Гермиона старается прождать неделю-другую, зная, что шестерëнки у Тома распалены до предела, но сам он первым никогда не подойдёт: это сравни поражению в спорах. Гермиона знает, что он признаёт, что не всегда бывает прав, но она хочет, чтобы он сам сделал первый шаг к примирению. В этот же раз она чётко осознаёт одну вещь для себя: никакого шага она не будет делать — не тот случай и не та тяжесть спора. — Риск того стоит, и ты прекрасно знаешь, что нам по силу прийти к… — Нет, — качает головой она, отчего кудри выпрыгивают из наспех сделанного пучка. — Иногда к некоторым вещам не нужно искать разгадку. — Я не остановлюсь. — Мне жаль, — искренне говорит Гермиона. — Я не собираюсь принимать участие в этом. Ты пытаешься проникнуть в эту сферу, не зная, что внутри. Какой кричащий заголовок ты используешь для этого. Подогреваешь интерес, а в итоге что? Стараешься сделать что? В её голове набатом стучат ледяные слова: «ПРОКЛЯТИЕ НАВУХОДОНОСОРА». Словно кто-то ковыряется в её внутренностях и протыкает каждый участок острыми иглами. — Провести чëртово исследование, Гермиона, — он смотрит на неё с напряжением, словно завзятый хирург, держащий лопнувший аппендикс. — Никто не удосужился это сделать. Даже мой отец! Он даже не спрашивал никого, не пытался выяснить, что же на самом деле произошло! Гермиона сглатывает горький комок, застрявший посреди горла. — Я знаю, — её голос звучит настолько печально, что Том теряет свой запал. — Я просто не хочу терять ещё и тебя, Том. Я… не переживу этого. Том смягчается и наклоняется к ней, движимый её руками, обхватившими его ладони. — Ты мой брат, и если ты… Если что-то пойдет не так… Мой отец умер, и даже мама не знает до сих пор, что произошло, хотя он ведь даже не был главным! А ты… Если ты представишь эту диссертацию и ею заинтересуются, то тебя обязательно отправят туда. Мне страшно представить, что случится с тобой. Она знает, что некоторых археологов постигает весьма не завидная участь, которая тяжким роком падает на мировую науку, не знающую, как объяснять происходящие события, и фраза «стечение обстоятельств» самим археологам не совсем подходит. Они знают, что древние народы весьма суеверные существа, но работают ли проклятия, вычерченные у входа в гробницы потерянных построек, не может знать наверняка даже оккультизм. То, что произошло, должно стать уроком, но в Томе оно разогревает азарт, который превращается в непреодолимое желание найти объяснение, выяснить, обнародовать и снискать славу. Амбиции всегда дружат с его головой, но, увы, сердце не способно вычислить тревогу, которая постоянно зарождается у Гермионы, беспокоящейся с каждым разом всё больше и больше. Её волосы захватывают в кулак, а дыхание Тома успокаивает её, дрожащую и откладывающую стопку бумаг на другой, незанятый пуфик. «ПРОКЛЯТИЕ НАВУХОДОНОСОРА. ЭКСПЕДИЦИЯ ДОКТОРА ФИЛОСОФИИ И НЕОБЪЯСНИМЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ. Исследователь: магистр исторических наук Том Реддл. Экспедиция всеми известной доктора философии Джин Грейнджер, которая представила своё открытие — обломки разрушенной предполагаемой Этеменанки — и не так давно прочитала целую серию лекций для выпускников кафедры ассириологии в Кембриджском университете, покрыта флёром таинственностей и несостыковок…»