Вкус твоих губ

      Скарамучча скучающе сбивает с кровати мягкую игрушку и вздыхает. Сидящий за столом Кадзуха, кажется, совсем никак не реагирует — все пишет что-то и пишет. Скарамучча слышит его едва уловимый шепот, мягкий и приятный, и лениво переворачивается на бок, ощущая, что вот-вот уснет. — Ты как кот, — усмехается Кадзуха.       Скарамучча вздрагивает и кидает взгляд на Каэдэхару, но тот вновь уткнулся в тетрадь. — А как же, — он фыркает. — Архонты, Ка-дзу-ха! Я засну скоро… — Ну так спи. Я ведь не буду тебе мешать.       Скарамучча цокает языком и раздраженно бьет по кровати ногами. Ага, как же — мешать он не будет. А может Скарамучча наоборот хотел, чтобы на него внимание обратили…       Он встает с кровати и тихо пробирается за спину светловолосого — он уверен, что Кадзуха заметил его, но намеренно игнорирует, и от этого приятно щекотало под ребрами. Скарамучча кладет руки на тонкие плечи и сжимает их. Чувствует, как расслабляются под пальцами плечи, подушечками больших пальцев чуть забирается под свитер, туда, где теплеет нежная кожа. А потом со смешком начинает трясти Кадзуху, вызывая сначала раздраженный вопль, а после — звенящий смех. — Мушка, ну последняя строчка, ладно?       Скарамучча любит это нелепое прозвище, и Кадзуха прекрасно знает об этом, чем пользуется каждый раз. И каждый раз ему сходит это с рук. Он выпускает своего друга и вновь возвращается на кровать, попутно в очередной раз пиная лежавшую на полу игрушку кота.       Уже на кровати он по-хозяйски, будто это его комната, забирается под плед и продолжает неотрывно наблюдать за Кадзухой, ощущая, как с каждой минутой глаза все тяжелее держать открытыми.       И все же он умудрился погрузиться в неглубокий сон, который прервался лёгким шорохом пледа — это Кадзуха, наконец, закончил свою писанину и приземлился рядом, сжимая в руках плюшевого кота. — Вообще-то эту игрушку ты мне подарил, — бурчит Кадзуха. — И что? — раздраженно фыркает Скарамучча. — Я подарил, значит я и делаю с ней, что захочу. — Она дорога мне.       Кадзуха строит обиженную мордочку и прижимает к себе кота, зарываясь носом в его шерсть. Скарамучча закатывает глаза, но не может сдержать улыбки — Кадзухе бы в актеры податься с таким мастерством и внешностью, а он все бумагу марает. Хотя, признаваясь себе, Скарамучча понимал, что, куда бы Кадзуха ни забрел, он будет его неизбежным спутником — будь то его неясная поэзия или пыльная сцена. Они всегда были вместе, и этого не изменить.       Они были знакомы ещё с детства, когда их квартиры находились друг напротив друга. Скарамучча вместе с матерью только-только переехали на новое место и ещё не успели обжиться, как светловолосый мальчик-альбинос постучался в их дверь. — Я Кадзуха! Давай дружить?       У Кадзухи отсутствовал передний зуб, шипящие согласные выходили со свистом, а «р» он и вовсе не мог произносить, но щеки его были розовыми от волнения, а красные глаза заискивали и блестели. Скарамучча угрюмо отказал.       Кадзуха был альбиносом, и внешность его возненавидели многие дети. По их словам, Кадзуха был похож на монстра с такими же кровавыми глазами. Но Скарамучча любил ужасы, любил все необычное, а потому, наблюдая через окно, как Кадзуха в очередной раз в полном одиночестве катается на качелях, решил изменить свое решение. Изначально он подружился с Кадзухой из-за желания выбиться из числа всех тех, кто кидал в сторону мальчика-альбиноса гадости, но потом понял, что дружба с Кадзухой — то, чего ему так долго не хватало.       Кадзуха был ботаником, но не типичным. Он читал тонну книг, цитировал писателей, временами носил очки, у него потели ладошки и нервно путались слова. Но он был за любую проделку, будь то слежка за подростками или кража сухариков в магазине за углом, на любые колкости сверстников отвечал остроумно, на кулаки отвечал такими же кулаками. Кадзуха был интересным во всех аспектах.       Они ходили в один детский сад, учились в одной школе, а потом поступили в один город. Разве что жить пришлось в разных квартирах: их университеты находились на разных концах города, и подыскать жилье, которое будет удобно им обоим, не вышло. На этой почве они даже поругались и не разговаривали почти все лето, пока осенью Скарамучча не завалился к Кадзуха с бутылкой вина на «новоселье». Их отношения давно стали чем-то простым и непринуждённым, а потому и такие ссоры разрешались будто бы самостоятельно, хоть и могли длиться долго. — Ты же понимаешь, что я тебя никуда не отпущу, — сказал однажды Скарамучча и покрепче обнял Кадзуху. — Мы будем вместе всегда, — послышалось тихо в ответ.       Скарамучча, пожалуй, никогда не нуждался в ком-либо еще так же сильно, как в Кадзухе. Они знали друг друга наизусть, понимали с полуслова и дополняли с каждой высказанной мыслью. Кадзуха был неотъемлемой частью Скарамуччи, и он любил его, как что-то сокровенное и понятное только ему одному.

***

      Алкоголь уже блуждал по всему телу теплой дымкой, и Скарамучча расслабленно развалился на кресле. Кадзуха, который к алкоголю был менее устойчив, уже сидел в полудреме на полу, закутавшись в плед. Лицо он спрятал в коленях, и лишь одни уши рделись на фоне белых волос. Скарамучча на эту картину усмехнулся и позвал нежно: — Кадзу…       В ответ ему раздалось лишь невнятное мычание. — Только не говори мне, что мы уже заканчиваем, — смеется он, наблюдая, как Кадзуха приподнимает свою голову и смотрит в ответ с выражением детской обиды.       Он мотает головой, из-за чего и так растрепанный хвостик выпускает пару прядей, и сдавленно икает. — Я больше… не буду. Но я хочу посидеть с тобой.       Скарамучча смеется как-то придурковато, по-девчачьи. Ему до боли в ребрах приятно, что Кадзуха такой светлый и нежный, милый и будто бы невинный. Его всегда хочется обнять и спрятать, украсть, словно краденое солнце — главное сокровище среди всех сокровищ. Но вместо этого Скарамучча лишь сжимает себя в кресле, потому что думается ему, что все эти мысли это, пожалуй, немного слишком. Немного слишком для его самого, потому что Кадзуха вполне заслуживает всех самых лучших чувств, а вот Скарамуччу они слишком разрывают. Он наблюдает, как Кадзуха сонно ведет носом по пледу — и в волосах его, словно он увенчанный огненными лепестками, пляшут последние лучи закатного солнца. Ну не чудо ли? — думается Скарамучче, и он лишь сильнее прижимает к себе ноги, сгорая от этой яростной нежности. — И все же ты был прав, — вновь заговаривает Кадзуха заплетающимся языком. — Мне эту дрянь лучше не пить. — В следующий раз просто слушай меня, — хвастливо подмечает Скарамучча.       И в любой другой момент Кадзуха бы захотел поспорить — уж очень он не любит, когда Скарамучча оказывается абсолютно во всем прав — однако сейчас он слишком ослаб под воздействием алкоголя, чтобы спорить, и он лишь машет рукой. — Ты прав, — бурчит он.       Скарамучче это очень льстит. Он любит похвалу, пусть и незначительную, любит возвышаться над другими и показывать свое превосходство и любит знать, что ситуация под его контролем. С Кадзухой получалась… лишь незначительная часть всего этого. Их дружба была построена на взаимном уважении, и Кадзуха не стеснялся давать оплеуху Скарамучче за случайно выброшенную фразу. Порой Скарамучча ощущал себя собачкой на поводке, умело выдрессированной Кадзухой, но, откровенно говоря, он не чувствовал хоть толику недовольства по поводу этого. Таким был Кадзуха, человеком умным, умеющим вывернуть дело в свою пользу и незаметно подчинить себе окружающих, и Скарамучче нравилось в нем это. Хотя то, что ему нравится ходить на коротком поводке, он бы, пожалуй, никогда не осмелился признать.       Зато когда ясный ум Кадзухи встречался с алкоголем, Скарамучча получал невероятное преимущество. Вот и сейчас, не сдерживая смешков, он наблюдал за слегка покачивающимся Кадзухой, который, пожалуй, не смог бы ни на что возразить. — Я просто хорошо знаю тебя, — улыбается Скарамучча и допивает свою бутылку. — Ты знаешь обо мне все.       Скарамучча довольно щурится, взглядом цепляется за открывшиеся выпирающие ключицы — майка Кадзухи чуть сползла на плечо — и очерчивает плавный выступ кадыка, поднимается вверх, к мягкому подбородку и розовым губам.       Он и правда знает Кадзуху. Лучше, чем кто бы то ни был. Знает, что он любит чай и совершенно не умеет готовить кофе, потому что не может рассчитать верное количество молока и сахара; что он любит сушить волосы феном на самом низком режиме, а перед этим обязательно брызнет на волосы спрей с запахом ванили, который будет кружить над ним ещё какое-то время; что любит звезды, хотя совсем не разбирается в созвездиях, но каждый раз цитирует что-то из поэзии или рассказывает истории из мифологии; что по натуре своей он слушатель, но, если уловить момент, он может разговаривать бесконечно долго и неимоверно красиво, с сияющими глазами и пылающими щеками.       Кадзуха задумчиво закусывает сжимает губы, покусывает и слизывает кончиком языка оставшийся вкус алкоголя.       Скарамучча знает, что Кадзуха пользуется бальзамом для губ с запахом клубники, а перед сном пользуется маслом для губ с ароматом арбуза. Скарамучча ни раз вдыхал этот запах, но никогда не пользовался ничем таким. Мысль о том, что, пожалуй, такие средства не только приятно пахнут, но ещё и вкусно ощущаются на языке, внезапно заполонила его сознание.       Скарамучча хмурится, когда одна мысль сменяется за другой, потом за третьей — и в голове начинает блуждать целый ураган. Он все ещё смотрит на Кадзуху, на то, как он сонно причмокивает, и окончательная мысль, самая назойливая, замирает посреди сознания.       А каковы губы Кадзухи на вкус?       Скарамучча вгляделся настолько, насколько это позволяло расстояние между ними. Губы у Кадзухи были в мелких трещинах, и это он тоже знал: Кадзуха всегда кусал губы, когда писал стихи, и после этого они у него становились ярко-красными и мило припухшими. Бальзам для губ придавал им более алый, насыщенный оттенок, а сейчас, когда весь бальзам стёрся, губы Кадзухи были в своем настоящем свете: нежно розовые, с маленькими красными вкрапинками ранок.       Не больно ли будет Кадзухе, если вдруг его поцелуют и проведут своими губами по его губам, задевая трещинки?       О, Скарамучча знал точно: делать это нужно нежно и мягко, чтобы Кадзуха не почувствовал ничего, кроме крохотного тепла на своих губах. И по ранкам нужно аккуратно водить языком, слегка надавливая, чтобы боль не укалывала бедного ангела. — Чего завис? — раздается голос Кадзухи.       Скарамучча, словно заворожённый, переводит взгляд на его глаза, алые, тягучие, словно вино, сладкое, разлитое по долгим бокалам, чуть пенящееся у краев. Белые ресницы, редкие, но длинные, чуть подрагивают каждый раз, когда глаза вздрагивали. Пусть это и было последствием болезни альбинизма, но все это Скарамучча считал прекрасной сказкой, увековеченной в его сознании. — Скарамучча? — Подойди сюда.       Кадзуха больше не спрашивает ничего. Не встаёт, все так же на коленях подползает ближе и усаживается у ног Скарамуччи. Смотрит снизу вверх, но в глазах нет вопроса — что бы ни сделал Скарамучча, Кадзуха был полностью спокоен. И от такого доверия что-то внутри Скарамуччи свернулось в тугой узел. Он попытался улыбнуться, но улыбка сорвалась с его губ и упала вниз с громким звоном — натянувшаяся тишина между ними была жёстче высохшего на жарком солнце асфальта. Но ни Кадзуха, ни Скарамучча не чувствовали себя от этого хуже, наоборот — им было хорошо друг с другом всегда.       Скарамучче было хорошо с Кадзухой. Всегда. Теперь — чуть сильнее, как-то по-новому, и это нравилось ему даже больше.       Он сдвигается на край кресла, и Кадзуха улавливает это движение, придвигаясь ещё ближе.       Скарамучча нагибается, осторожно, словно хрупкий фарфор, обхватывает щеки Кадзухи пальцами, которые необычайно дрожали, но не от страха — от чего-то теплого и приятного, предвкушающего и манящего. Соблазняющего.       И он целует.       Кадзуха удивленно мычит в поцелуй, и дрожащая волна проносится сначала по губам Скарамуччи, а потом — электрической волной по всему телу.       Он просто касается чужих-родных губ своими губами, выжидает, но Кадзуха не двигается, и Скарамучча считает это сигнальным огнем в виде разрывающего темное небо красного фейерверка.       Он находит руку Кадзухи, и они переплетают пальцы, и Скарамучча может чувствовать, как вновь вспотели ладошки Кадзухи. Милая, до боли в рёбрах любимая деталь, как и все остальные составляющие целого образа Каэдэхары Кадзухи.       Оказывается, губы Кадзухи такие же мягкие, как и выглядят. Скарамучча необычайно рад — счастлив на грани безумия, да так, что сердце бьётся где-то в глотке, — что предположения его оказались верны. Опять, просто потому что он знает Кадзуху до самых мелочей.       На губах Кадзухи все ещё хранится осевший вкус вина, и Скарамучча разочарованно вспоминает нежный запах клубники — Кадзухе это идёт куда больше. Хотя, признаваясь откровенно, и в вине были нотки чего-то особенного, что заставляло Скарамуччу раз за разом медленно сминать чужие губы.       Все остальное просто перестает существовать, как нечто бессмысленное, потому что внезапно открывается одна простая истина: человек напротив вмещал в себе все то осмысленное, что так было нужно Скарамучче.       Вторая рука Кадзухи неожиданно перемещается на плечо Скарамуччи и сжимает его, заставляя вынырнуть из этих чувств, словно из-под огромной толщи воды — Скарамучча смотрел на Кадзуху потерянно и вбирал грудью воздух, только сейчас понимая, что все это время он даже не дышал.       Кадзуха глядит тепло, и что-то в его взгляде сияло мириадами ярких звёзд. — Мушка, — произносит он, и Скарамучча думает, что вот-вот просто сойдёт с ума. — Давай отложим это на завтра, — произносит он, стараясь не думать о том, насколько молящим звучит тон его голоса.       Кадзуха соглашается простым кивком головы и нежнейшей улыбкой. Тянет Скарамуччу за руку, ведёт за собой в спальню и укладывает на кровати, ложась рядом маленьким клубочком. Сквозь сон Скарамучча продолжает беспорядочно целовать его в макушку, пока уставшее сознание окончательно не померкло.

***

      Просыпается Скарамучча рано утром: Кадзуха всегда просыпался рано и ненароком будил Скарамуччу. В этот раз, однако, Скарамучча проснулся не от ворочаний под боком, а от долгих поцелуев то в лоб, то в висок, то в щеку… Он открывает глаза и сталкивается с Кадзухой, который, казалось, вот-вот по-кошачьи заурчит — таким довольным и уютным тот выглядел. — Доброе утро, — шепчет Кадзуха и убирает мешающую челку с лица Скарамуччи.       Скарамучча лишь сонно мычит и перехватывает руку Кадзухи. Он целует ее, проводит пальцем по маленькому бугорку на среднем пальце. И эту деталь он тоже знает наизусть — Кадзуха пишет много и часто, что отображается и на его руках, в особенности в этой маленькой мозоли, которая, кажется, никогда не пройдет. Мозоль он целует особо бережно, словно некий таинственный отпечаток способностей его возлюбленного.       Скарамучча хмыкает. — Теперь ты будешь посвящать мне свои стихи?       Кадзуха улыбается и подползает ближе, укладывая голову на грудь Скарамуччи, и тот сразу же воспользовался возможностью запустить пальцы в эти пушистые и белые, словно облака в теплый летний день, волосы. Сейчас они почти не пахнут, но он уверен: он обязательно дождется, когда Кадзуха вновь воспользуется своим любимым спреей и аромат ванили вновь будет блуждать вдоль прядей. — Многие мои стихи были о тебе, — возражает Кадзуха и, заведомо зная удивление Скарамуччи, добавляет: — Ты ведь не любишь поэзию. Потому я тебе и не показывал их.       Скарамучча фыркает, чувствуя лёгкий укол стыда. — А если попрошу, покажешь? — Покажу.       Кадзуха норовит встать, но Скарамучча тянет его обратно. Он ещё не готов расставаться с этим приятным теплом и лёгким чувством эйфории, пусть даже и ненадолго. — Я тебя не отпущу. — А ты когда-нибудь отпускал?       Скарамучча смеётся. Конечно же нет. Он знает Кадзуху наизусть, как и знает, что без него жизнь потеряет все свои краски. Кадзуха — тот самый главный элемент его жизни, последний кусочек пазла, тихая гавань и сказка, в которую верится в любом возрасте.       Он без Кадзухи — тело с зияющей дырой, которую ничем не заполнить.       Сердце в груди бьётся особо трепетно, и думается о том, что, пожалуй, хранить это счастье — выше любой ценности.