Монгольские сласти

      В шатре хановом жарко да душно, пота воня сливается с запахом мяса жареного, на углях подпалёного, да духами цветочными, коими веет с толмача киевского. Разодет тот в платье бабье, червленого цвета, мехами соболиными подшитое, вышивкой, жемчугом, да камнями драгоценными, краденными ханом монгольским для толмача своего ненаглядного, украшенное. Уж любил-то хан его более всего, на все ради чужеземельника своего готов был — чего тот ни пожелает, на что его перст точеный ни укажет, все скупал хан на рынках пригородних, крал у обозов качующих, и убивал недоброжелателей ради душеньки своей.       Восседала ента самая душенька на подушках, золотом расшитых, войлоком, да лебяжим пухом набитых, дабы тощему заду его удобно, да мягко всегда было; на перинах пестрых, с узорами извилистыми, аки дороги русские, что о Киеве-граде упомянали ему. В окружении богатств, камней и сластей, не знал он более несчастья и гонения со стороны двора княжеского, ибо в ханстве его, аки родного приняли, язык его гнилостным более не кликали, не смели не то, что материть иль зазрить, да и слова лишнего сказать — хан тут как тут, а уж под его очами грозными кто угодно со страху окоченеет.       — Доволен ли ты, толмач драгоценный? — растягивая слова на манер русский, спросил хан, взирая на толмача киевского свысока. Коснулся хан лица его, огладил щеку некогда впалую, а сейчас налитую тугой плотью розовой, откормленной на мясе конном, да сластях сахарных.       Толмач киевский, Гримой именуемый, уста бледные свои скривил в презрении, глаза к сторону отвёл, ака девка ломается, непривыкший ещё к вниманию ханскому.       — Да как мне быть недовольным, великий хан? — вопросом на вопрос юлит Грима, ханову руку от лица своего отводит, но прикосновения евонного не избегает, наоборот, длань на его удерживает, перстом своим кругами гладит, а послед и вовсе голову задирает, в глаза глядит бесстыдно. — Никак хан мой наскучить мне не может, — молвит толмач, очами бусыми в душу смотрит, ака змей подколодный колдует, того и гляди язык свой высунет, да зашипит.       Хан Луртц зубы скалит в улыбке довольной, да покрепче ладонь толмача в своей сжимает, огрубевшими от битв перстами кожу изнеженную гладит, к губам подносит, да цалует, пока Грима дозволяет. Уж душенька у него капризная, разнеженная в хановом царстве стала, чего не сделаешь — все не по нраву евонному. А змей тем временем уголками губ улыбается чуть, видя, как хан ради него игалаяется, да унижается, думая, о как хорошо, что в шатре одни они сейчас; пальцами ловкими своими тесёмки на сарафане ослабляет, тянет и распутывает шнуровки диковинные, коие сам выдумал. Сарафан его цвета крови красной вражеской с плеч падает, на пол багряной лужей оседает, и остаётся Грима в одной сорочке до пят, белоснежно-девственной, по рукавам расшитой золотом, да бисером. Хан, как околдованный, на евонное тело желанное, под рубашкой скрытое, смотрит, облизывается, а свои доспехи снимать не спешит, желает танцев блазнитых от душеньки своей.       А уж Грима глумится, блазнью своею хана обхаживает, все колобродит вокруг да около, выю бледную, укусами нетронутую тянет; по раменам дланями ведёт; вниз спускается, да чреслами облыми качает, таки манит к себе на обласканья ханские. У Луртца ýже чресла кровью наливаются от зрелища развратного, от того, как Грима сорочку-то задирает, глезны оголяя свои тонкие, власами обросшие. И алчет притянуть его близче, пехи на плечи себе закинуть и ебсти, что есть мочи, доселе толмач его драгоценный не закричит, стоном своим захлёбываясь. И тянет он Гриму к себе, поцалуем в уста впивались, кусает за губы алые, гладит ланиты багряные, а тот только и рад хану своему лагодить, того и гляди, как под ласки подставляется, ака змей извивается. Под треск сорочки парчовой шипит — недовольствует, абие плоть его оголяется, да грудь безвласая на воздух выставляется, да не долго енто длится, ибо Луртц устами цалует грудь евонную, соски зубьями царапает, кусает. По мягкой плоти брюха длань его кружит, наглаживая; бока наминает.       — Уж какие ты себе бока наел на сластях монгольских, душенька, — воркует Луртц, лобзанья продолжая, — неужто не кормил тебя совсем князь твой киевский? А то вона каким худым ты был..       Грима морщится — не по душе ему все эти ласки с обсужденьем тела евонного. Срамится он плоти собственной, бледной ака чешуя змеиная, да тому, как легко жиреет она, стоит ему дозволить себе вкушать пищу, давно желанную, в количестве безгранном. Не считает он это нужным, коль ежели хан его возжелал и ебсти собрался, то и разговоры ни к чему. А посему не отвечает ничего, лезет только снимать с хана хуяг — доспех тяжёлый его, небрежно в сторону отбрасывая, к горе подушкек; и опомниться не успевает, как его заваливают на перины мягкие, за уд теребят и плоть цалуют, да в жарком забытье блядью зовут почти что ласково. В воздухе душном мешаются запахи и звуки; сахар с пóтом, да рычанье с почти девичьим подвываньем, на каждое движение Луртца, абие средь подушек расписных трахает он толмача своего, ныние женой хановой названного, ибо брак их, в тайне совершенный, сокреплялся в момент, богом единым данный, да посрамиться они права сейчас не имели.