***
Истекаю кровью. И вспоминаю первую встречу с Эммалин. С моей Богиней, с моей Ведьмой, с моим Ангелом. Я не могу сдержать дрожь в губах. Почти срываюсь на смех. Как же я был тогда мал. Как же был не готов к ней. Как же забавно и унизительно начинался тот жаркий, невинный, волшебный, совершенно ребяческий летний денёк… В то утро я снова обмочился, и мне хотелось покончить жизнь самоубийством. Ткань проклятых штанов омерзительно прилипала к телу. Та дурацкая птица оказалась значительно больше, чем я ожидал. Ещё в ночи я решил убить какое-нибудь животное к ужину. Чтобы порадовать маму. Я знал, что больше всего она любит птицу. И подобный жест, такой поступок виделся мне очень мужественным. Понимая, что могу погибнуть, как герой, я нарядился в самую нарядную кофту и любимые штаны. Мне очень хотелось умереть достойно. Честно говоря, я даже немного фантазировал о собственной кончине. Как меня будут хоронить, такого красивого, с ножом в руках. Добытчика семьи. И совершенно не представлял, как же мне теперь вернуться домой. Лучшая кофта, маминого пошива, была разодрана и в крови; а штаны были мокры оттого, что я обмочился. Могут ли воины мочиться от страха? А великие рыцари? Я старался припомнить хоть один такой случай из сказок или из истории нашего края и, к прискорбию, не мог припомнить ни одного. Пока я блуждал по окраине деревни, отчаянные мысли о самоубийстве и рыцарские порывы начинали плавно утихать. Подкрадывался лёгкий голод. Я помнил, что сегодня на ужин мама планировала приготовить картофель в мундире и овощи с мясом. Именно в тот момент, когда я всё же решился направиться к дому, раздались эти звуки. Смех и болтовня сверстников вдалеке. Где-то за ослепительно зелёной листвой деревьев. Они очень-очень быстро, будто специально, неслись прямо мне навстречу. Я сразу же так и обомлел от стыда и ужаса. Лицо моё раскраснелось совершенно, до ощутимой пульсации. Толпа детей застала меня врасплох: к сожалению, среди них были и знакомые лица. Яркость тёмных пятен на коричневых штанах сразу же привлекла их озорные взгляды. Все они задержались в немом изумлении чуть дольше обычного. На мгновение мне даже показалось, что этим и ограничится. Но восторженная громкая злоба неистового смеха не заставила себя ждать. Детки не знали, за что и взяться. Едва ли не задыхаясь, прыгали вперёд-назад, хватали друг друга за руки и всё переглядывались. Губы их дрожали, лица сияли, глаза горели. Они весело хохотали и перебивали друг друга, я даже не мог разобрать их речи. Она сливалась в сумасшедшую какофонию из визгов и колких оскорблений, всё это походило на издевательства чертят в аду. Вякая что-то про птицу, я вдруг как-то оказался на земле, даже не помню, чтобы меня кто-то толкал. Вероятно, в отчаянии, я присел сам. Ножичек предательски вывалился из кармана, и один из негодяев сразу же радостно его прибрал. То был папин подарок, так что я совершенно разрыдался. Толстяк-воришка же сразу же радостно отбежал в сторону, рассматривая находку с товарищем и игнорируя мои вопли. Я же кусал губы, злобно утирал влажное от слёз лицо и страдальчески корчился от осознания, что штаны мои намокли ещё сильнее. В бешенстве негодования, сквозь пелену слёз, тогда я принялся яростно рассматривать лица своих мучителей. Я надеялся запомнить каждое, чтобы впоследствии отомстить. “Вот этой, с жёлтыми и короткими, как у птенца перья, волосами – накидаю острых камешек в сумку”. Ведь я отлично помнил, где эта дурёха гуляла с подружками. “А этому очки разобью”. Я помнил, когда и у какого берега поганый сосед купался с родителями и друзьями. Он жил через пару домов от меня. “А у этого украду кошку”. Мама черноволосого предателя когда-то дружила с моей, и они часто ходили к нам в гости. Я видел у них много домашних животных. А что же я мог сделать Ей? Красноволосая девочка смотрела на меня так, будто бы мы уже были знакомы. Странное дело, будто бы давным-давно. До рождения. До смерти. До множества смертей, что были когда-то и до тех, что ещё будут бесконечное множество раз. Она смотрела на меня сверху вниз, и тогда я не знал, что теперь она всегда будет смотреть на меня только так. И что я буду так сильно это любить. Что даже буду умолять её об этом – о холодно-насмешливом, язвительно-колком, роскошном, раскалённом взгляде на жалкого, падшего, пресмыкающегося у её ног меня. И тогда, не понимая, не думая, что делаю, как обезвоженное животное в беспамятстве движется к реке, уже полуслепое и почти дохлое, я дёрнулся в сторону её ног. То ли прося о помощи, то ли стремясь поприветствовать давнюю подругу. Но в действительности мы ведь даже не знали друг друга. И моё нелепое прикосновение к её стопе было совершенно безумным. Едва коснувшись её пальцев, я отдёрнул руку, словно обжёгся.***
Мне жаль маленького себя. Умирая, я мечтаю обнять того робкого пухлого ребёнка. Который не был готов к такой любви. Который столкнулся с ней так рано, словно по ошибке. Как же я был напуган и растерян: от этой красоты, силы и магии. Сосредоточенных в одной лишь девочке, девушке, женщине. В одной лишь Эммалин. Однажды я чуть не умер. На одном из школьных соревнований товарищ пребольно ударил меня тяжёлой палкой прямо по голове. Я сразу же ослеп и оглох. А рот мой наполнился сильнейшим металлическим вкусом. Потоки крови заполонили горло с такой мощью, что я и не успевал их глотать. Они хлынули и из носа. Таким образом, моя голова принялась исторгать кровь из всех возможных отверстий – как изнутри, так и снаружи - и, причём, очень и очень быстро. Учителя не придумали ничего лучше, как убежать за помощью. Я же просто тихонько прилёг на траву. Не без отвращения и ужаса, слабо ощущал липкую влагу уже и на затылке. Кровь была повсюду: на траве, на руках, ей была залита совершенно вся одежда. Я уже и не дышал, а жалобно похрипывал, точь-в-точь как мой дедушка за мгновения до кончины. Одноклассники обступили меня, впрочем, не приближаясь. Каждому было любопытно, но никто не хотел соприкасаться с настоящей смертью. Мне было ужасно жалко своего товарища, который нанёс мне роковой удар. Сквозь алую пелену я смутно видел его дрожащий и такой нелепый силуэт. Когда вдруг всё потемнело, я было подумал, что конец настал – так неожиданно спокойно и даже славно. Но это просто чья-то фигура закрыла солнечный свет, став совсем-совсем близко к моему распростёртому на земле телу. Я попытался судорожно приподняться, и боюсь вообразить, как же убого и жалобно я выглядел в те мгновения. Стоило прохладной руке Эммалин коснуться моего раскалённого, влажного лба, и я сразу же разинул рот в немом изумлении. Ведь снова увидел, услышал и задышал. Едва ли не лучше, чем до удара. А лицо Эммы просто нависало надо мной, закрывая солнце. Едва ли не прозрачное, бледное-бледное, чуть даже слишком. Я бы даже испугался, если бы не любил её. Крайне светло-серые глаза едва ли не сливались с белками её глаз, делая взгляд Эммалин волшебно-потусторонним. В то же время на фоне ослепительно красных, выжигающе алых волос черты её казались особенно невинными и детскими. Тогда, весь в крови и несчастно-растерянный, я впервые ощутил и некоторое к ней сопереживание. Несмотря на то, что Эмма спасла меня, я неосознанно, но уже жалел её хрупкое сердце за проклятие неистовой, могущественной силы внутри.***
Алая кровь на моей груди, кровь в моих лёгких, кровь убитых людей на моих руках, на лезвии моего оружия. Кровь Её роскошных волос: таких невозможно густых прядей, тугих тяжёлых кос в моих дрожащих руках. Кровь её вен под белоснежной кожей. Ярко-красный редкий цветок. Только он мог стать символом нашей, моей, неважно, неистовой, бесконечной любви. Сперва, когда я услышал об этом, подумал, что то был лишь очередной нелепый слух. Сначала узнал от местных девушек, но затем и от мужчин. Вскоре и моя мать обмолвилась о безумном желании местной таинственной красавицы. О котором та говорила достаточно часто: открыто и смело. Эммалин рассказывала о своей фантазии каждому, кто интересовался, не смущаясь и не скрывая своих смелых мечтаний. Она не требовала, но просто говорила. Я же воспринял это не иначе как приказ. Я собрался в тот безумный, смертельный поход крайне быстро и совершенно без дрожи – словно на обычную охоту. Мать не спрашивала меня ни о чём, лишь провожала грустным, чуть восхищённым взглядом. Уже приближаясь к ограде у дома, я ощутил и услышал порыв нерадивого старшего братца – тот как бы рванулся в мою сторону, но всё же передумал. Он решил не прощаться со мной, то ли опасаясь сентиментальности, то ли отбросив саму возможность моей гибели. Сам путь до огромных гор оказался опасным и пугающим. Больше всего мешала полная невозможность ночлега – среди враждебных и туманных деревьев никем ранее не изведанного леса. Усталый, грязный, весь в порезах и волдырях, я не мог передохнуть и часа; и на четвёртый день начал опасаться приступов возможного безумия. Однажды всё же осмелился вздремнуть в объятиях мягкого мха, но инстинктивное ощущение смертельной опасности сразу вынудило мне пробудиться – я не проспал и десяти минут. Не было даже уверенности, что эти цветы действительно существовали. Бутоны – по форме, почти как у розы, но по размерам каждый едва ли не с голову младенца. А в сердцевине каждого цветка была необыкновенная проделка природы – словно бы обычный стебелёк, но крайне похожий на изогнутый, стройный силуэт женщины. Безусловно, про цветы эти ходило множество легенд. Про них рассказывали и немало проклятий. Особенно яркими и запоминающимися были сказки про их необыкновенный аромат. Будто бы он мог совершенно свести с ума – но безумие то было бы безумием восторга; настолько выжигающе приятными ощущались воспоминания, навеянные коварными растениями. Цветов этих вблизи, впрочем, никто и не видел. Так как росли они достаточно высоко – у подножия одной из самых высоких скал. Могло показаться, что высота эта не столь уж и опасна; но подножие скалы было едва ли не абсолютно гладким. Крайне сложным и коварным для подъёма. Выходит, что волшебные легенды складывались от одного лишь вида увядших, блёклых, опавших лепестков. Когда я добрался до места назначения, первое, что сделал – рухнул на землю, прямо у подножия горы. Прохладный камень успокоил и разнежил меня лучше мягких перин. Я уткнулся в него лбом и тяжело задышал. Затем я как-то расплакался. К счастью, свидетелем моей слабости была лишь природа. И перед ней я не стыдился ничего. Сперва я ощутил нежное прикосновение губами, затем будто бы даже лёгкий, чуть терпкий вкус. И этот запах. Он перенёс меня в те волшебные, несуществующие дни, когда Эммалин смотрела только на меня и постоянно было рядом, никуда не убегая. Аромат одного лишь иссохшего бордового лепестка заставил моё сердце содрогнуться, а дух мой вновь преисполнился небывалой решимости. И вот, я уже в беспамятстве карабкался вверх по беспощадным, чудовищно гладким, смертельным скалам. Я был подобен дикому, обезумевшему, бесстрашному зверю. В переломный момент, когда высота уничтожила последний шанс на отступление, я даже не бросил прощального взгляда вниз. Разум мой было совершенно свободен от сомнений. Ногти мои представляли отвратительное зрелище, искривлёнными красно-влажными осколками они оставляли полосы на холодном камне. Ноги, то одна, то другая, временами жалобно дёргались в воздухе, судорожно выискивая опору. Лицо моё было белым, а рот зиял открытым, чёрным кругом. Только на полпути я осознал, что время от времени предаюсь воплю. Но то не был вопль боли, то был клич воина. И никогда я ещё не был так горд собой. Алые пятна и узоры на горе, что оставляли мои дрожащие пальцы – они могли бы рассказать и другим путникам обо мне. Я не видел иных следов и с тупой гордостью думал, что единственный смог забраться так далеко. Я смотрел только вверх, и красивые птицы одним лишь видом восхваляли моё упорство, они пели о том, как же высоко я поднялся, как бесстрашно преодолел столь немыслимые препятствия… Падение было таким же неожиданным, как и мой небывалый успех. И сколь много я вопил и рыдал, карабкаясь вверх; столь же ничтожны и тихи были мои всхлипы, когда я летел вниз. Я упал, и череп мой раскололся.***
Небо потемнело. Воздух стал плотным и едва ли не ядовитым. Вдыхая его, я содрогался от мучительной и острой боли в груди. Я всё оборачивался на людей – на мать, на соседей, на брата и друзей – но никто, казалось, не замечал, не чувствовал ужаса свершавшейся трагедии. Я вгрызался глазами в лицо каждого, но не находил ни тени понимания. Мою боль разделяла только природа: деревья сгибались, чуть не ломаясь у корней, ветер взвивал волосы и платья женщин, облака сплетались всё плотнее и плотнее, а солнечные лучи прятались и теряли своё золото, они казались мне серыми и как никогда ледяными. Окружавшая меня толпа была совершенно безмолвной, я словно сгибался посреди статуй. Ненавидя их, умом всё же не мог винить: жертв было всё больше и больше, число пугающе нарастало с каждым месяцем. И всё слёзы давно уже были вырыданы, мольбы высказаны, все страхи сбылись, худшие кошмары осуществились. Родители теряли своих дочерей, мужья отдавали жён на пытки, дети прощались с матерями, наблюдая, как лица их вдавливают в пенящуюся грязь. Я никак не мог опомниться от невообразимого, непостижимого контраста: волшебные, кричаще красные, бесконечно длинные волосы Эммалин и коричневые, тошнотворные лужи; её серовато-белое, изысканно худое лицо и отпечатки уродливых, грубых рук на нежных скулах; тонкая, длинная, дрожащая фигура Эммалин и вся её сгорбленность, сжатость, опустошённость на влажной, тёмно-зелёной траве. Как они не видели: что тучи затмили солнце. Что вся природа страдала. Что сам воздух выл и молил о Её пощаде. И я разрывался на части. И, думаю, никто не смог бы разобрать: вопил то ветер или я. Дыхание наше слилось в нечто пугающе единое, и лёгкие мои опустошались и выжигались, а слюна и слёзы заливали траву вместе с дождём; когда Эммалин волокли на казнь. Последнее, что запомнилось мне из того страшного дня: безжалостная тяжесть ботинка на моей спине, и прощальный свет её серого, перепачканного кровью и грязью платья.***
Я сбежал на следующее же утро. Я мчался и мчался, ноги сами несли меня, каким-то волшебным образом верно определяя путь. Не спрашивая маршрута, через несколько часов я уже оказался у большой дороги; и там один старик верно разъяснил мне направление до площади. Его будто бы испугал мой вид, но ведь и действительно, лицо моё было совершенно безумно. Только под вечер я добрался до базара. Там все оборачивались на меня, как на незваного гостя. Длинные волосы у мужчин были характерной чертой нашей деревни, но в других краях казались явной диковинкой. Нож на поясе и окровавленные пальцы также вызывали недоумение и даже страх; я совсем не помнил, как и где ободрал костяшки на руках. После того, как Эммалин увезли, я долго бился в припадке, меня не могла успокоить даже мать. Площадь предстала передо мной в тумане. Пыль поднималась от земли и парила в воздухе, не находя выхода из этого затхлого скопления людей. Из своей деревни я бежал, не зная усталости и боли. Но тут я замедлил свой шаг. И плыл, словно во сне. А душный, базарный воздух окружал меня, как волшебная пелена. Вонь и крики толпы как бы чуть подталкивали меня сзади, а запах гари притягивал к себе, подобно уродливым, мрачным щупальцам. Я всё двигался и двигался вперёд. А люди расступались в стороны, словно понимая, кто я. По подбородку моему струилась кровь, по щекам текли слёзы, руки мои безжизненно болтались, а волосы чуть развивались от быстрой ходьбы. Серебряные мои пряди, должно быть, тогда выглядели единственной живой и настоящей частью меня. “На костре! На костре, сожжена на костре На костре! Моя ведьма сгорела в огне Эти святоши в терновом венке На кресте будут скоро висеть Будут висеть с перебитыми рёбрами Смерть инквизиторам, смерть!” И я увидел лишь пепел. Никогда ещё я не знал цвета, столько приближенного к оттенку её диких, вечно отрешённых глаз. Я перебирал в руках эту пыль, и она просыпалась сквозь мои пальцы, а я всё пытался уловить, схватить, сохранить что-то. Но не нашёл там ни волоска, ни реснички, ни камешка её скромного, тёмно-зелёного амулета. Я всё бешено вращал глазами, как несчастное, загнанное в западню животное. Но не видел людей, лиц, силуэтов. Всё помутнело и растаяло перед мраком бесконечной и оглушающей боли. Меня взяли под руки и принялись волочить. Я не знал куда. Не оказывая сопротивления, лениво перебирал ногами, как пьяница. Но вдруг я всё же поднял глаза. Чуть выше горки пепла, что осталась от Эммелин. Там стоял Он и надменно осматривал место её гибели. Я услышал имя, я запомнил имя, я увидел его глаза. “Ты была королевой ночи Но они наточили мечи Ты была сожжена инквизиторами на костре Знай, что будешь ты отомщена Да поможет мне в том сатана”***
Лоренция отчётливо слышала гулкое биение своего сердца, ритм собственной крови. Так плотно она закрыла уши. Так сильно она вся сгорбилась, спряталась, так старательно она сжимала челюсти и жмурила глаза. Но иногда даже сквозь укрытие: пробивались отвратительные гулкие звуки падения тучных тел и излияния распоротых животов. Лоренция надеялась, что про неё забудут, не увидят, не тронут. Как в младенчестве – закрывала лицо руками, и была уверена, что так её никто не заметит. Но мама всегда хватала её и ласково прижимала к груди, чему сама Лоренция очень радовалась и звонко смеялась. И её снова схватили. Но грубые, жестокие, сильные – не мамины руки. Эти руки подняли её высоко-высоко, словно Лоренция была новорождённой. И она увидела всё: кучи окровавленных, растерзанных, изрубленных тел. Они не были шокирующе, окровавленно, возвышенно страшны. Они предстали омерзительным, рвотно-зловонным побоищем. И человеческие останки перемешались с остатками еды, напитки слились воедино с мутной кровью, а хриплые стоны и хрипы исходили не из ртов, но из раскроенных внутренностей. Лоренция медленно опустила глаза на убийцу. Его лицо казалось маской. Невозможно было определить возраст этого человека. Но глаза его были совершенно пустыми, так что вызывали даже не ужас, а полное онемение. Лоренция не могла говорить, двигаться или плакать. Искренне она хотела умереть лишь как можно быстрее и без чудовищных мучений. И тут она услышала возглас собственного отца. Он восседал на своём стуле-троне, обшитом шёлком и украшенном камнями. И как же странно его разодранное, полное тело смотрелось на таком седалище. Лоренции показалось, что она летит в сторону родителя, так ловко и ровно несли её беспощадные и сильные руки. Она боялась вращать головой, чтобы, не дай бог, не увидеть тела матери. Оказавшись на полу, Лоренция вздрогнула. Ноги её подкосились, но жестокая рука послужила ей порой, безучастно и холодно придержав за спину. Лоренция посмотрела на отца – прямо и искренне – как ещё никогда на него смотрела. Лезвие чуть коснулось её светлых волос, приподняло пряди, а затем позволило им рассыпаться по хрупким плечам. – У меня есть основания полагать, что ваша дочь ведьма. Ответом был лишь жалкий всхлип со стороны отца Лоренции. Живот его был премерзко разрезан, но намеренно так, чтобы мучительно сохранять жизнь. Незнакомец сел на колени напротив Лоренции. И впервые взглянул на неё с некоторым живым выражением. Лоренция вдруг почувствовала, что лицо это было очень красивым. Мучительно прекрасным, она еле сдержалась, чтобы не протянуть к нему руку. Мать бы ударила её по ладони – нельзя трогать всё, что тебе хочется и когда хочется. Но вот, незнакомец был уже за её спиной. А лицо отца было удивительно искажено судорогой бесконечного страха и боли. “Неужели ты всё же правда любишь меня, папа?” Лоренция вдруг быстро захлебнулась собственной кровью, а затем взор её заполонила бесконечная тьма. И тело девочки рухнуло на пол. Глаза её так и остались открытыми, выражая вечное немое изумление и грустный испуг. Незнакомец не спеша подошёл к рыдающему на троне. И ласково погладил его лицо. После этого он вытер кинжал о его одеяние и медленно покинул залу. Он оставил двери открытыми, так свежие потоки ночного воздуха хоть немного разбавляли плотное зловоние смерти и былого празднества.***
Медленно умирая, беспощадно распоров собственную грудь, задыхаясь под враждебным чёрным небом, не веря в Бога, позабыв Дьявола, я вижу, робко ловлю эти нежные видения: когда я увидел Эммалин впервые, тогда у водопада, весь в собственной моче и трясясь от страха. Я всё вспоминаю её благосклонный, нежный взгляд, когда я бросался на каждого, кто мог позволить себе лишь отголосок грубого намёка в её сторону. Как она улыбалась моему красному лицу, загоравшемуся каждый раз при виде её силуэта. Как иногда тянула ко мне руку в приветствии, а потом быстрым, но волшебно элегантным жестом убирала её, так и не коснувшись. В последние секунды передо мной: потустороннее видение болезненного лица Эммалин, затмившего собой солнце. Когда я истекал кровью у её ног. Когда я захлёбывался у подножия горы, а дрожащие руки мои сжимали редкий цветок. И Эммалин улыбалась надо мной, едва ли не надменно. И холодные ладони гладили мою несчастную голову.