Упоротая повесть о том, как поссорился Мана Самавич с Гактом Камуичем (из "Записок сумасшедшей")

"Люблю гротеск, как Гакт себя!" A.N. by B.A.

      В губернском городе H., сильно пострадавшем от не так давно отгремевших военных действий, мало кого из жителей можно было назвать людьми выдающимися. Всё они были мирными тружениками, работающими на своих установленных высшим провидением и законом местах каждый день с девяти утра и до семи вечера (хотя начальство сильно поощряло работу и после семи вечера во благо отечества). Казалось бы, ничто не может всколыхнуть выстраданные тишину и мирный покой этого места. Но именно в губернском городе Н. в один весенний день некоего года родился Мана Самавич.       То, что юный Мана родился личностью неординарной, поначалу не очень бросалось в глаза из-за его внешней стеснительности и замкнутости. Он тихо выучился, как положено молодому человеку его возраста и статуса, достиг совершеннолетия и вылетел из-под родительского крыла. Вот тут-то и начали проявляться все те странности, внутренние таланты и сумасшедшие идеи, что наполняли его необычную натуру. Для начала он стал выглядеть, как прекрасная девушка – от золотистых локонов до самых изысканных нарядов и украшений, изготовленных специально на заказ по его личным рисунками. Наряды были так хороши, что равных им не было не только в городе Н., но и во всей округе. Даже в столице Мана Самавич мог посрамить любую из модниц своей оригинальностью. Так как те лишь следовали моде, а он всегда был на шаг впереди, задавая путь. Вдобавок к произошедшим изменениям он стал требовать от всех новых, да и старых, знакомых, чтобы его называли Мана Самавна.       Новоявленная Мана Самавна стала успешно вести колонку в известном дамском модном журнале. Стоило ей в очередном своём обзоре написать "поздравляю вас: оборок более не носят", как все читательницы, купившие свежий номер, дружно хватались за сердце – охти, и правда, кто ж такое нынче носит! Затем судорожно вдыхали нюхательную соль и срочно отправляли за своими модистками, чтобы шить наряды на новый манер. А Мана Самавна, взирая со страниц журнала томным взглядом из-под длинных накладных ресниц, сложив идеально накрашенные фитой губки, невозмутимо продолжала убивать дам своими познаниями: "...вместо них фестончики: пелеринка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде фестончики. Мило до невероятности; шьётся в два рубчика. Юбка вся собирается вокруг, как, бывало, в старину фижмы, даже сзади немножко подкладывают ваты, чтобы была совершенная бель-фам..."       Но и этого Мане Самавичу было мало. Деятельная и творческая натура, наделённая музыкальным талантом, он решил посвятить себя ещё одному интересному занятию. К счастью, в юности у него появился друг Казик, который полностью разделял и поддерживал склонность Маны Самавича ко всяческим чудачествам, в том числе любил наряжаться в безумные наряды. Но самое главное, он тоже был музыкально одарён.       Начав музицировать вдвоём забавы ради, они быстро осознали, что сие у них недурственно получается – и мелодии сочинять, и их исполнять. Время от времени друзья стали давать небольшие выступления на публике – в городских садах и на званых ужинах. Встречали их радушно, тем более, что Мана Самавна и Казик Хирокич неизменно привлекали внимание очередными экстравагантными костюмами, так что даже те, кто ничегошеньки не понимал в музыке, не прочь были просто на них поглазеть. Спустя небольшое время к друзьям присоединилась ещё парочка музыкантов, с которыми они познакомились, колеся по разным городам и весям. Юкич и Камиль не только разделяли увлечения сложившейся творческой группы, но и очень ценили идейное вдохновение Маны Самавны.       Что сказать, Мана Самавна была дамой приятной, очень приятной. Всякое движение производила она со вкусом, любила стихи, мечтательно умела держать голову. Но ей страшно хотелось быть дамой приятной во всех отношениях. А тут была маленькая загвоздка. При всей внешней привлекательности и несомненных талантах, голос у Маны Самавны был глухой, низкий и невыразительный. Это шло вразрез с созданным изящным образом, и если на страницах модного журнала было никоим образом не заметно, то в жизни – очень даже. Однако творческий ум Маны Самавны быстро нашёл выход из сложившейся ситуации: она просто перестала говорить на людях. А когда сделать это было всё-таки крайне необходимо, шептала нужные слова на ухо кому-нибудь из своего ближайшего окружения, например, Казику Хирокичу, а тот уже озвучивал ответ всей честной публике. Мана Самавна и здесь попала в самую точку: она сразу прослыла дамой не только приятной во всех отношениях, но и таинственной, загадочной, преисполненной затаённого очарования.       Однажды труппа Маны Самавны, как в скором времени стали называть объединившихся вокруг неё музыкантов, выступала в недавно открывшемся изысканном ресторане. Во время исполнения очередной вещицы к ним на сцену из зала вдруг вскарабкался перебравший молодчик в модном длиннополом кафтане, судя по виду – купеческий сынок. И принялся подпевать, прямо на ходу придумывая в порыве пьяного вдохновения слова, притом довольно удачно попадая в мелодию. Казалось бы, загулявшего повесу стоило просто увести со сцены, но Мана Самавна проявила к нему неожиданную благосклонность. В глубине души она прекрасно понимала силу воздействия голоса и произнесённых вслух художественных слов. Так что в конце вечера даже зазвала певца-импровизатора к себе – познакомиться. Тот представился столичным купцом Такановым, торжественно икнул и заверил прекрасную даму в своём полном почтении. Оказалось, он лишь понемногу начинал вести семейное дело, однако по молодости не слишком горел желанием упахиваться, чаще предпочитая развлекаться, почему и оказался в вышеупомянутом ресторане. Мана Самавна тут же ухватилась за колеблющееся душевное состояние юноши и предложила присоединиться к ним в качестве певца. Молодой Таканов согласился. Так каждое выступление труппы стали сопровождать песни. Таканов упоённо голосил их, а публика была весьма довольна. Однако Мана Самавна нет-нет да и стреляла глазами вдоль сцены в сторону своего нового певца – не слишком ли много он забирает на себя внимания? Ведь ей самой нравилось приковывать взгляды и ощущать на себе взволнованный интерес публики.       Но молодой купец Таканов быстро покинул их. Отчасти это объяснялось тем, что он всегда считал выступления с труппой Маны Самавны временной забавой и вскоре как истинный выходец из купеческого сословия пожелал заиметь своё собственное дело. А возможно, будучи человеком неглупым и дальновидным, почувствовал подспудную угрозу, исходящую от Маны Самавны, и поспешил вовремя ретироваться.       Славный ментик у Гакта Камуича! Отличнейший! А какая опушка! Фу ты, пропасть, какая опушка! Сизая с морозом! Я ставлю ками знает что если у кого-либо найдётся такая! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!       Да и сам Гакт Камуич не лыком шит. Родился он в уезде О. в наипристойнейшей семье. Образование получил блестящее, что не помешало ему за годы юности люто возненавидеть учёбу и гнёт родителей, которые прочили талантливому сыну вырваться из провинциального захолустья и поступить как минимум на службу в канцелярию губернатора, а то и в столице устроиться. Достигнув совершеннолетия, он тут же похерил все планы благопристойных предков, сделав эффектный фортель и уйдя в гусары.       Гусаром он лихо скакал на любимом белоснежном жеребце, самозабвенно дрался на дуэлях и участвовал в кутежах, посещал оперетки, влюблялся во всех попадавшихся красоток и вовсю наслаждался своей вольной жизнью.       Гакт Камуич был мужчина голосистый во всех смыслах. Когда он в сердцах запевал какую-нибудь песню во время очередного гусарского застолья, от звука его голоса лопались бокалы, полные шампанским. А манера Гакта Камуича под настроение эффектно носить ментик без доломана и рубашки, чтоб продемонстрировать всем свою красивую мускулистую голую грудь, была широко известна даже за пределами родного полка.       Исторические записи не сохранили для нас подробных сведений о том дне, когда познакомились Мана Самавна и Гакт Камуич. По легенде случилось это во время приезда труппы Маны Самавны в город, где квартировал тогда полк Гакта Камуича. Бравый гусар заглянул на выступление гастролёров как заядлый любитель всяческих музыкальных представлений. И был так впечатлён загадочной Маной Самавной и её музыкальным окружением, столь отличавшимися от всех виденных им до того опереток и ревю, что в тот же вечер купил у уличной торговки огромный букет белых роз и со свойственной гусарам уверенностью в собственной неотразимости собрался завернуть знакомиться. К несчастью (или к счастью), для начала нужно было завернуть за угол казарм, где ему встретилась парочка товарищей, которые затащили его отметить чьё-то повышение. Гакт Камуич никак не мог отказать им в этом, так что попросту сунул розы в оказавшееся неподалёку ведро с водой и пошёл пропустить по бокальчику. Проснувшись наутро, он тем не менее тут же вспомнил, куда держал путь накануне (Ману Самавну не так легко было забыть), привёл себя в порядок и отправился забрать розы. К несчастью (или к счастью), в вечерней темноте Гакт Камуич не заметил, что сунул розы в ведро с водой, в которой денщик развёл синьку, чтобы подсинить наутро при стирке офицерские рубашки. Розы за ночь выпили половину ведра и приобрели насыщенный голубой цвет. Но делать было нечего, Гакт Камуич схватил этот голубой букет и ринулся в местную гостиницу, где остановилась Мана Самавна со товарищи, в надежде, что музыканты ещё не успели уехать.       К счастью (здесь, думаем, всё же к счастью), труппа как раз поглощала завтрак в общей зале, когда Гакт Камуич вломился в гостиницу. Надо сказать, что синюшные розы ничуть не испугали Ману Самавну – напротив, она очень любила голубые и синие оттенки и всегда рекомендовала их в своей модной колонке. Даже сейчас на ней был изысканный утренний голубой туалет. Потому преподнесённые незнакомым красавцем-гусаром цветы, необычные, как она сама, привели её во внутренний трепет. А Гакт Камуич, представившись по всем правилам куртуазности, тут же потребовал подать всем шампанского с икоркой (на самом деле ему и самому хотелось опохмелиться и закусить) и рассыпался в комплиментах вчерашнему выступлению. Мана Самавна по своему обыкновению смотрела на него и молчала, хотя участники труппы сразу заметили, что смотрела и молчала она крайне заинтересованно. Но Гакт Камуич, видимо, решил, что не произвёл достаточного впечатления на Ману Самавну. Поэтому, опрокинув в себя бокал шампанского, он подсел к полурасстроенному роялю, находившемуся здесь же в общей зале, и исполнил в её честь романс.       Несмотря на то, что образование, вбитое в него родителями, в том числе и музыкальное, Гакт Камуич терпеть не мог, всё же оно у него было и было, как мы помним, блестящее. Так что даже полурасстроенный гостиничный рояль не помешал ему показать себя. Какой голос был у Гакта Камуича, мы тоже помним. Мана Самавна была покорена. Она, наклонясь к Казику Хирокичу, быстро и взволнованно зашептала тому что-то на ухо. Вся труппа внимательно смотрела то на Ману Самавну, то на Гакта Камуича. Затем Казик слегка кашлянул и обратился к гусару, высказав пожелание, естественно, всеобщее (тут все дружно кивнули головами, взглянув на Ману Самавну), чтобы он присоединился к ним пятым участником. Гакт Камуич ответствовал, что долг службы ему не позволяет. Однако... если прекрасная Мана Самавна сама лично прошепчет ему на ушко то, что сейчас шептала Казику Хирокичу, он, пожалуй, подумает над предложением. На самом деле, Гакт Камуич просто ловко воспользовался случаем сразу сблизиться с Маной Самавной. Для себя он всё решил, как только прозвучали слова Казика. Склонный к гусарскому позёрству, любящий красоваться и, чего уж греха таить, изрядно самовлюблённый Гакт Камуич тут же понял, что быть на сцене в компании таких артистов ему понравится гораздо больше, чем кантоваться где-то в казармах по захолустьям. Но как бы там ни было, Мана Самавна, вспыхнув, а потом побледнев (чего, впрочем, никто не заметил из-за слоя белил на её личике) действительно позволила Гакту Камуичу опуститься перед ней на колено и, склонившись, прошептала что-то на ухо. С этого момента она стала шептать ему на ухо часто, гораздо чаще, чем Казику Хирокичу. Потому что Гакт Камуич в тот же день написал прошение об отставке и, покинув полк, уехал вместе с труппой Маны Самавны, захватив, впрочем, на память о гусарской жизни своего любимого белого жеребца.       Очень быстро выяснилось, что у Маны Самавны и Гакта Камуича было много схожего во взглядах на творчество. Замученные классическим образованием и всё же пожиная его плоды, они больше всего ценили в выступлениях соединение высокого и низкого, дорогого и дешёвого и вместе с другими участниками вскоре смешали этот убийственный коктейль идеально. Выступления труппы стали напоминать смесь цирка-шапито, театральной драмы, показа мод и по-академически выверенной виртуозной музыки, приправленной притягательной харизмой всех артистов и выдающимся голосом Гакта Камуича. Вдобавок обнаружилось, что Гакт Камуич неплохо кропает стишки – и эти вирши на смеси французского с H-городским, положенные на музыку Маны Самавны или Казика Хирокича, неизменно находили наиживейший душевный отклик у слушателей. Мало того, Гакт Камуич не бросил свою гусарскую манеру носить ментик на босу грудь и обтягивающие лосины – наоборот, довёл свои умения до артистического совершенства, а Мана Самавна своим художественными чутьём довела до совершенства эти компоненты его сценического гардероба. И всё вместе это доводило до совершенного умопомрачения публику.       Ах, что это были за времена! Любая провинциальная барышня втайне от маменьки откладывала деньги, чтобы приобрести заветный билетик и однажды вечером с замиранием сердца сбежать на выступление, когда в город приезжала труппа Маны Самавны. Справедливости ради стоит сказать, что не только юные неискушённые институтки были без ума от волшебных феерий, что устраивались на сцене! Многие почтенные и вполне уважаемые жители считали незазорным и даже весьма пикантно-притягательным посетить выступление Маны Самавны и Ко. Все жаждали полюбоваться на новейшие модные наряды и изысканнейший макияж Маны Самавны, а некоторая часть публики (хотя, что скрывать - вся публика!) ещё и на умело демонстрируемые ею точёные ножки. Дамы таяли от Гакта Камуича, который в очередном безумном, расшитом галунами наряде блистал со сцены, призывая отринуть все правила, погрузиться в волшебство, веселье и подчиниться ему. Имелись свои поклонники и у талантливого экзотичного паяца Казика, и у спокойного профессионального Юкича, и у эмоционально-драматичного Камиля. А уж когда Гакт Камуич своим потрясающим голосом, от которого вдрызг разбивались бокалы и женские сердца, пел "Ma chérie", а Мана Самавна в шикарном платье театрально падала ему в объятия, прикрываясь веером, публика заходилась в неистовом восторге.       Во время гастролей Мана Самавна вдобавок ко всем своим многочисленным талантами открыла ещё один – кулинарный. Она стала потчевать свою труппу сумасшедшими по сложности и красоте собственноручно приготовленными блюдами, которые, впрочем, были малосъедобны из-за огромного количества любимых ею специй. Единственный, кто отваживался отведать стряпню Маны Самавны, был Гакт Камуич – возможно, то была гусарская удаль, но, похоже, он и правда любил остренькое. После того как Гакт Камуич пробовал очередной её шедевр, Мана Самавна удовлетворённо кивала и отправлялась в соседнюю комнату наигрывать новые мелодии или рисовать эскизы костюмов. Юкич, как человек самый невозмутимый и рассудительный, тут же забирал оставшееся со стола (у остальных просто рука не поднималась), потихоньку выносил и выбрасывал где подальше, а сам заказывал всем обычной еды в ближайшем трактире.       Гастроли труппы Маны Самавны становились всё успешнее, постановки – всё масштабнее, доходы – всё солиднее. Они выступали в самых роскошных концертных залах. За ними толпами носились журналисты в надежде заполучить заветное интервью для своих изданий. Гакт Камуич охотно и многословно отвечал на вопросы, если кому-то из работников пера улыбалось счастье устроить желанную встречу, Мана Самавна же всё упорней молчала, как рыба об лёд.       Триумфом труппы стали блестящие выступления в столице, после чего в их честь устроили шикарный приём, на который собрались сливки столичного общества. Артисты явились во всём сиянии своей славы и роскошных образов. Мана Самавна как никогда старательно подобрала себе и остальным наряды, сделала причёску и макияж. Когда она под руку с Гактом Камуичем прошествовала в парадный зал, вокруг стоял восхищённый шёпот и вздохи. Но когда Гакт Камуич заговорил, представляя Ману Самавну, себя и всю труппу, помимо вздохов послышалось ещё и несколько глухих ударов – это самые впечатлительные или наиболее туго затянутые в корсеты девицы хлопнулись в обморок. Мана Самавна лишь окинула холодным взглядом попадавшие тщедушные тельца, которые теперь усердно обмахивали веерами и сбрызгивали водой. Саму её не мог заставить потерять сознание никакой корсет, как бы туго он ни был затянут. И даже Гакт Камуич не мог этого сделать, как бы он ни был сногсшибателен.       Столичные дамы вовсю шушукались по кулуарам. Перемыванием косточек они старались хоть как-то смягчить удар, который нанесла им своим появлением богиня моды и сцены. "Знаете, ведь это просто раздирает сердце, когда видишь, до чего достигла наконец безнравственность..." – "А мужчины от неё без ума. А по мне, так я, признаюсь, ничего не нахожу в ней... Манерна нестерпимо". – "Ах, жизнь моя, она статуя, и хоть бы какое-нибудь выраженье в лице". – "Ах, как манерна! Боже, как манерна! Кто выучил её, я не знаю, но я ещё не видывала женщины, в которой бы было столько жеманства". – "Душенька! Она статуя и бледна как смерть". – "Ах, не говорите: румянится безбожно". – "Ах, что это вы: она мел, мел, чистейший мел". – "Милая, я сидела возле неё: румянец в палец толщиной и отваливается, как штукатурка, кусками..."       Молчавшая Мана Самавна была лишена возможности высказывать свои эмоции, поэтому лишь убийственно стреляла глазами в ту или иную группу столичных модниц, отчего они вспыхивали и, замяв разговор, старались побыстрее разойтись. Гакт Камуич же, в противовес Мане Самавне, собирал вокруг себя шумные компании, непрерывно вёл светские беседы, шутил и заливисто смеялся.       Этот званый вечер завершал гастроли труппы, после артисты собирались взять небольшой перерыв. Однако сквозь толпу восхищённых столичных жителей к ним пробился мэр соседнего крупного и богатого портового города и стал на промилуй ками умолять Ману Самавну дать ещё одно выступление у него, обещая наилучшие условия и баснословный гонорар. И Мана Самавна, пошептавшись с труппой, милостивым кивком согласилась.       Обещанное выступление прошло так же великолепно, как и предыдущие, да ещё и весомо пополнило кошельки звонкой монетой. Вечером после концерта труппа собралась вместе в самых шикарных апартаментах самой шикарной гостиницы приморского города, чтобы отметить весёлой пирушкой свой небывалый успех и признание.       Собираясь пить шампанское из туфельки Маны Самавны, Гакт Камуич по-гусарски открыл бутылку, снеся ей горлышко саблей. Он был в прекрасном расположении духа, подхватил Ману Самавну на колени и, рассмеявшись, сказал:       – А ты всё молчишь и молчишь, красавица моя! Ну скажи же хоть что-нибудь вслух! Скажи, как любишь меня!       Возможно, Гакту Камуичу даже в этот особый вечер не стоило так развязно вести себя с Маной Самавной. А может быть, столкновение между двумя этими сильными и честолюбивыми личностями назревало уже давно. Сказалась ли усталость после успешных, но всё же изнурительных гастролей? Или просто слишком долгое молчание плохо повлияло на душевное состояние Маны Самавны? А возможно, хорошо войдя в образ, Мана Самавна переняла и популярную женскую болезнь, о которой частенько писали в журнале, где она вела модную колонку. Болезнь называлась загадочным иностранным словом "пэмэс" и была примечательна тем, что её наличием можно было объяснить любую странность женского поведения: от резкого желания хлобыстнуть кружечку пивка до внеплановой истерики. Как бы то ни было, Мана Самавна неожиданно ответила Гакту Камуичу. Но сказала она совсем не то, о чём он просил. И совсем не так, как он ожидал. Вскочив с его коленей, она яростно заорала:       – Пошёл на х*й! Вон! Вон из моей труппы! Чтоб я тебя больше не слышала и не видела! Хватит тут красоваться со своим чёртовым голосом!       Кто-то может поразиться, как утончённая и артистичная Мана Самавна вообще могла произнести подобные слова. Но тут стоит вспомнить, что при рождении она была Маной Самавичем, у которого слов в арсенале было много и всяких.       Гакт Камуич остолбенел. И даже онемел – почти как Мана Самавна в своём нормальном состоянии. Только что он кружил Ману Самавну в объятиях на сцене, а тут... Конечно, будь на месте Гакта Камуича другой мужчина, ему бы стоило попытаться проявить терпение и понимание. Ну подумаешь – переутомилось изысканное создание, нервы не выдержали. Но Гакт Камуич был, как мы знаем, человек горделивый и самовлюблённый. Вынести и простить подобное оскорбление он был просто не в состоянии. Поэтому его онемение продлилось всего несколько мгновений. А потом он тоже заорал – от чего, естественно, полопались уже наполненные шампанским бокалы. Он обозвал Ману Самавну патлатой раскрашенной бл**ью, обвинил в том, что потратил на неё лучшие молодые годы своей жизни, но она их, конечно, испортила, ведь если б не Мана Самавна, он давно бы уже женился на сосватанной ему дочери одного из богатейших в стране помещиков (допустим, тут Гакт Камуич приврал – ни на ком жениться он не собирался, да так и не женился никогда, а денег вместе с труппой Маны Самавны заработал не меньше, чем было у иных помещиков, но что не скажет оскорблённый бывший гусар в запале!)       И Гакт Камуич, хлопнув дверью, вылетел из апартаментов, как пробка из шампанского, вскочил на своего белого жеребца и умчался в ночь. Мана Самавна билась в истерике, рыдала и кричала, что уйдёт в монастырь. Остальные безуспешно пытались успокоить её и успокоиться сами, но что случилось, то случилось – Гакт Камуич сгинул из жизни труппы безвозвратно.       В монастырь Мана Самавна, впрочем, не ушла – уж слишком любила быть на виду. Зато во время выступлений стала упорно наряжаться в монашку и требовать, чтобы на сцене её показательно привязывали к кресту, делали вид, что сжигают или избивают камнями, засовывают в железную деву или прямо в гроб. Примкнувшего к труппе в тот момент аристократа Харунина с прекрасным голосом, который давно и беззаветно был влюблён в Ману Самавну (точнее, в её волшебный образ) и которого она, скрепя сердце и скрипнув зубами, пригласила стать новым певцом, сама же она вскоре довела своими выходками до нервного расстройства. В глубине души все участники понимали, что совладать с такой натурой, как Мана Самавна, мог только кто-то вроде Гакта Камуича. Чувствительный Камиль, который в золотые деньки тепло сдружился с ними обоими, так тяжело переживал произошедший разрыв, что сильно захворал, слёг и в скором времени... Ах, это очень печальная история, мне нужно взять носовой платок... По правде говоря, случившееся с Камилем как Гакт Камуич, так и Мана Самавна всю жизнь потом болезненно вспоминали, не в состоянии себя простить. И последняя ещё более рьяно стала изображать на сцене то ведьму, сжигаемую на костре, то кающуюся грешницу, то напрасно обвинённую женщину, не похожую на других. Нервный аристократ Харунин в конце концов не выдержал этого и, разочаровавшись в любви, жизни и искусстве, не на словах, как Мана Самавна, а на самом деле ушёл в монастырь. С тех пор больше никто его не видел.       "Дошёл рассказ до скорбного конца,       Нескладных слов звучанье всё грустней...       Всё миновало, всё прошло как сон.       Умолкни смех над глупостью людей!"       Теперь лишь какие-нибудь дамы из губернских городов Т. и М., бывшие во времена расцвета славы Маны Самавны и Гакта Камуича совсем юными девицами, нет-нет да и вспомнят в личной переписке с ностальгией: "А помнишь, душа моя, как хороша была Мана Самавна! То её голубое платье... Оно даже снилось мне потом. А кружевные чулочки! Ах!" – "А Гакт Камуич! Вот это был мужчина, милая! Какая стать, какой голос! Впрочем, говорили, он не очень хорошо поступил с Маной Самавной..." – "Говорили и противоположное – что это она с ним плохо обошлась... Да мы уж ничего теперь не узнаем... Но когда они были вместе – вот это было время! Ох!"       Скучно на этом свете, дамы!