Символ

От туго затянутой на кистях веревки немеют руки. Доходит до того, что становится невозможно пошевелить пальцами. Вокс выдыхает сквозь сцепленные зубы воздух и сплевывает в сторону слюну вперемешку с кровью из лопнувшей щеки. — Так вот каково истинное лицо тоталитарного режима! — нарочито восторженно произносит человек, остановившийся в паре шагов от стула, к которому привязали пленника. Среднего роста и возраста мужчина с выразительными карими, почти красными в тусклом освещении, глазами и широкой улыбкой. — Так вот каково лицо голоса революции, — зеркалит Вокс, склоняя голову набок. В его словах слышится мрачная усмешка. Улыбка напротив становится шире. Разве мог Вокс не узнать этот голос? Голос, который вкладывал в спящие умы крамольные мысли. Голос, который так сильно ненавидели большие люди и жаждали уничтожить любые упоминания о нем. Они казнили тех, кто тайком настраивался на неугодную радиоволну, забирали в застенки осмелившихся прилюдно обсуждать в каком бы то ни было ключе мятежника. Им важно стереть его из истории и в достижении этой цели они не гнушались никаких методов. В том числе одним из методов являлся Вокс — лицо и голос правительства, транслировавший социально-приемлемую позицию с каналов национального телевидения. В каждом, даже самом бедном, доме, имелся хотя бы один плоский экран, на котором обаятельный ведущий с самым очаровательным видом убеждал ведомый народ в том, в чем пожелают сильные мира сего. Из него давно сделали символ, представляющее легимитивную власть. Поэтому поддатые революционеры, точнее террористы, которые так себя называли, метали ножи именно в его фотографию. — Я думал, ты подох, — произносит Вокс, не заботясь о том, как на это хмурится молчаливый амбал, подправивший ему лицо каких-то полчаса назад. Голос Революции долго критиковал власть и ее политику, какими-то невероятными способами оставаясь при этом на свободе. Его смелые и дерзкие речи, в которых звучали простые, но весьма точные вещи о справедливости, равенстве, свободе цепляли людей, в чьих душах еще не погасла искра мятежа и желания жить по-другому. Не по провластной методичке, где все сводилось к тотальному контролю. Это вдохновляло людей создавать целые подпольные организации, которые, по большей части, занимались терроризмом, хотя они сами предпочитали называть это «деятельность по подрыву режима». Их восстания гасились, пойманные революционеры часто погибали в застенках от пыток, а остальных — прилюдно вешали, как преступников, коими они в своей сути и являлись. Власть отчаянно пыталась отвлечь внимание народа на врага внешнего, нежели врага внутреннего, но с какой бы интенсивностью не звучала из телевизионных динамиков пропаганда, в стране зрела гражданская война. Но семь лет назад Голос Революции, которого оппозиция считала своим вдохновителем и символом, пропал. На его канале вещания бесконечно крутился меланхоличный джаз. Изо дня в день, в одно и то же время. А потом во всех уголках страны была показана публичная казнь якобы «Голоса Революции». Вокс знал, что это подставной человек, которого просто вытащили из тюрьмы и представили широкой аудитории, как известного оппозиционера. Но об этом была в курсе лишь верхушка. Все остальные не представляли, как на самом деле выглядел их «герой». Язык тому фальшивому бедолаге, кстати, тоже отрезали. — Я жив, как видишь, — спокойно пожимает плечами человек. — Чего не могу сказать о тебе в ближайшем будущем. Вокс хмыкает. Он и без этого гения знал, что, попав в руки безбашенным линчевателям, не вернется на экраны живым или, по крайней мере, здоровым. На него и без того не первый год устраивались покушения. В него стреляли, кидались с ножом, его травили, поджигали и пытались взорвать. Это принесло бесчисленные хирургические операции, частично восполняющие нанесенный ущерб. Но у Вокса стеклянный глаз и дохреналлион рубцов по всему телу. Чего-чего, а смерти он не боялся. — Скажи что-то менее очевидное, — фыркнул Вокс. Человек перестал скалиться, улыбаясь лишь губами, и в неопределенном жесте кивнул амбалу у стены. Тот стушевался. — Вы уверены?.. — Полностью. Оставьте нас наедине. Революционер помялся, что забавно сочеталось с его медвежьей наружностью, но все-таки вышел в коридор и плотно притворил дверь. Голос Революции внезапно выдохнул. — Быть картинкой так утомляет. Не представляю, как этим можно заниматься годами, — делится мужчина и подтягивает себе стул, на который тут же садится спинкой вперед. Вокс усмехается, читая этот откровенный намек на его работу. Человек же опирается щекой на руку и изучает пленника пристальным взглядом. По коже невольно пробегает холодок. — И что же, ты не станешь умолять о пощаде? — с интересом выгибает собеседник бровь. — Не попытаешься меня подкупить? — Ты идейный псих, как и все твои дружки. Таких нельзя подкупить, — качает головой Вокс. — Разве ты сам не идейный? Столько лет вещать с экранов под постоянным риском покушений. Разве не идея тобой движет? Побитое лицо перерезает ухмылка. Его взгляд неуловимо меняется, словно перед ним сейчас сидел не самый разыскиваемый в стране оппозиционер, а ребенок, сказавший по малолетству наивную глупость. Воксом никогда не двигала какая-то там идея. Амбиции, деньги, власть и известность — возможно, идея — нет. Идеи — это слова. Они исчезнут, как только человечество наконец изничтожит себя само. И к этому оно упорно стремилось. Не было абсолютно никакого смысла погибать на баррикадах нового мира, потому что никакого нового мира не будет. Их фатум в забвении. Поэтому нужно уметь жить здесь и сейчас. Будь у Вокса возможность досрочно закончить свою карьеру мирно, а не вперед ногами, он бы сделал это давно. Сбежал бы на конец света с огромным чемоданом деньжищ, которые успел заработать. Но символ обязан оставаться со своим народом. Об этом ему прозрачно намекнули после первого покушения и его попытки выйти из игры. — Есть ли тебе дело до того, что мной движет? — в конце концов, ответил вопросом на вопрос Вокс. — Ты прав, нет, — пожимают плечами. — Гораздо интереснее мне узнать, сколько ты продержишься под пытками. — Поверь мне, не долго. — Очень жаль. Вокса начинает тяготить их разговор. Все эти лирические отступления сдавливают железным обручем грудь от ожидания. Все-таки, как бы он не бравировал привычностью к боли, внутри клубится простой человеческий страх. Смерть далеко не самое страшное, что с ним могут и, скорее всего, собираются сделать. — Да, Вокс, ты действительно сплошное разочарование, как ни посмотри, — внезапно заявляет человек. Вокс мелко вздрагивает. Взгляд теряет холодную враждебность, и приобретает оттенки растерянности. На языке отчаянно крутиться имя, но память подводит. Всплывают лишь призрачные образы воспоминаний. Смазанные, нечеткие. Что-то, что давным давно вытеснило кучу другой информации, проходившей через Вокса без остановки. — Аластор, — выдыхает наконец тихо Вокс. — Ты узнал меня только сейчас? — любопытствует тот, но в его тоне сквозит насмешка. Вокс молчит. Он никогда не лез за словом в карман, но сейчас ощущения такие, будто его впервые выкинули в прямой эфир без каких-либо подсказок. Голосом Революции оказался гребаный Аластор. Сын сенатора, никогда не знавший никаких жизненных тяжб. Он рос как тепличное растение, готовясь занять место отца. Такие, как Аластор, самые свободные люди в этой стране. Если все равны, то они — равнее. Им не писан закон. Их идейная обработка совершенно иная. Они не подчиненные, а те кому подчиняются. Это так бредово. Вокс — выходец с низов. Эмигрант, который и государственного языка-то толком не знал сначала, по итогу стал самым узнаваемым человеком страны, через которого власть высказывала свою волю. И Аластор — человек родившийся для того, чтобы занять место среди остальных закулисных управленцев, вдруг становится идейным вдохновителем революционеров. Их символом и крайней искрой. Но хуже всего в этом другое. Хуже в этом куда более личные вещи. — Так значит, твоя смерть — фальшивка. — Им было проще объявить, что я умер, — пожимает плечами Аластор. — Я не стал их переубеждать. — Я не поверю, что ты сбежал ради того, чтобы геройствовать и раскрывать кому-то там глаза на несправедливость этого мира, — выпаливает Вокс. — Тебя она точно обошла стороной. — Отнюдь. Только тебе кажется жизнь человека на вершине иерархии безмятежной. Несмотря на то, что отчасти ты должен уже понимать суть, после стольких покушений. Вокс скрипит зубами. Да, богатые ублюдки вроде Ала обожали крутить одну и ту же пластинку про свои проблемы. Про то, что им тоже тяжело жить на этом бренном свете. Но Вокс был по обе стороны, и он как никто другой понимает, что сытый голодному не товарищ. Аластор вздыхает. — Можно вытащить мальчишку из трущоб, но никогда — трущобы из мальчишки. — Тогда что же ты с этим мальчишкой трахался? — С тобой было забавно иметь дело, пока ты не полез в политику — пояснил Аластор спокойно, ничуть не задетый чужой грубостью. — С другой стороны, ты, конечно, прав. Мотивы у меня не такие одухотворенные, какими они могут показаться. Воксу кажется, будто он попал в бездарный фильм, в котором налажали все, кому не лень. Грудь сдавливает раскаленным обручем сильнее. — И что же за мотивы? — цедит он. — Поделишься? — О, все не так сложно, как ты, наверняка, думаешь, — машет рукой Аластор. — Мне просто нравится хаос. Нравится, как сыплется система, которая позиционировала себя, как нерушимую твердь. Нравится, как всякий сброд решает, будто ему дозволено во имя какого-то там общего блага лишать жизней сотни других людей. Нравится, как страна бьется в агонии революции. А являться отправной точкой — приятный бонус. — Больной ублюдок. — Это лучше, чем быть безвольной куклой, вроде тебя. Аластор поднимается со стула. Обходит пленника по дуге, невесомо ведя кончиками пальцев по линии челюсти. Склоняется к плечу, обжигая ушную раковину дыханием. — Я мог бы предложить тебе вновь стать моей игрушкой, но ты ведь не согласишься, верно? — Пошел к черту. Рука Аластора провела от основания шеи к подбородку, за который поворачивает лицо Вокса. Он прижимается своими губами к чужим разбитым в подобии поцелуя, но Вокс пытается укусить засранца, а затем и вовсе отвернуть голову. Аластор легко отстраняется, и по небольшому подвальному помещению раздается его звонкий смех. — Я так и думал, — сообщает он, отсмеявшись. Ал театрально всплескивает руками и бодро заявляет: — Твой изуродованный труп станет манифестом моего возвращения! Как много в этом патетики! Символизма! Не находишь? Голос Революции убил Голос Правительства. Охереть, как смешно. Вокс мрачно усмехается. Так и представляет свое хладное тело, прикрепленное на самое видное место в столице аккурат напротив Белого Дома. — Эта страна захлебнется в собственной крови, — с каким-то маниакальным блеском в глазах произносит Ал. — Не боишься сам сгореть в том пламени, которое разжег? — устало спрашивает Вокс, откинув назад голову. — До сего дня ведь не сгорел, — легкомысленно отвечает тот. — И потом… Имеет ли это какое-то значение? Ты ведь сам когда-то говорил: «Живи пока живется, умри, когда придет время». Твое время наступит очень скоро, а мое… Посмотрим. Вокс вдруг чувствует, как его отпускает внутренняя пружина напряжения. Совсем скоро Аластору надоест измываться над ним, и в комнату войдут другие люди, которые начнут уже терзать его тело, но не душу. Возможно, он сойдет с ума от боли, хотя на самом деле, Вокс давно не чувствует себя нормальным. Не когда в твоей таблетнице горсть антидепрессантов вперемешку с транквилизаторами. Не когда гримеры замазывают синяки под глазами и косой уродливый шрам, проходящий через глаз и бровь. Не когда в твою жизнь возвращается тот, кого ты действительно оплакивал. Жизнь — безумный бред, а Вокс — неудачник, которого перемололо в жерновах порочного человеческого круга. Ранним утром СМИ взорвались новостями. «На площади напротив Белого Дома образовалось огромная толпа граждан. В давке погибло около пятидесяти человек…» «По всей стране прокатилась новая волна терактов. Убедительная просьба, не покидать своего дома без острой необходимости…» «Берегите себя и своих близких. Не дайте преступниками смутить вашу душу и поселить в ней страх…» «…горькая утрата для всех нас. И это еще раз доказывает, что так называемые «революционеры» — лишь горстка убийц, которые однажды придут к каждому из нас, если мы не сплотимся и не дадим отпор…» «…сегодня на рассвете умер ваш Глас, которого вы непременно замените. Механизм продолжает работать, даже если один из винтиков пришел в негодность. Человеческая жизнь для вас ничего не значит. Не лицемерно ли в таком случае говорить, что мы убийцы? Что мы придем в каждый дом этой катящейся в Ад страны? Ведь вы уже давно там. И вы придете за каждым из нас…»