Let's talk

Возвращение домой после двухмесячного отсутствия было настоящим триумфом. Вспышкой, преобразившей унылый быт, раскрасившей в новые краски всё знакомое, полузабытое. Всё было свежо и ярко после отсутствия. Или дело было во взгляде с другого угла? Это был триумф, восторг, улыбки, его узнавали. Это было правда здорово… Первую неделю. Первую неделю — тоска, накопленная за время отсутствия, наплывает, как солнечная буря, рвущая паруса — до слёз, до радостного узнавания. Те картины, что он там, далеко, видел во снах, снова перед ним. То, что рисовал себе, задумавшись, в фантазиях, и неспособный уснуть, представлял себя идущим по знакомым оврагам и улочкам. Тогда, в бредовых снах, оно казалось красочнее. Просто наблюдать всегда казалось проще, чем присутствовать, чем быть частью чего-то — о нет, он слишком выбивался. Будто бы лишний. Всё было таким простым. А затем — открытие обновлённого Бенбоу, наплыв посетителей, праздник!.. и горы посуды, количество которой не уменьшается вне зависимости от стараний. Вот чёрт, и как тяжело вернуться. И всё по-новому, но — старое. Даже мерзкая губка из той же самой породы между пальцев. БЕН напрочь отказался работать посудомойщиком, боясь заржаветь, и вот — герой, нашедший недоступную всему миру Планету Сокровищ, овеянную легендами, битый час стоит над тарелками и кастрюлями. Вот чертовщина. За это время он успел забыть, сколько сил они с матерью тратили просто на то, чтобы удержаться на плаву. Музыка из новенького радиоприёмника ближе к концу дня сливается в непонятную муть, шум из зала — волнами, пока БЕН снуёт туда-сюда, хлопая дверью. Ещё один день подготовки пропал. Эта мысль откликается неожиданным сожалением, когда он составляет стопку вымытых тарелок в шкаф: точно, подготовка. Академия. Мираж, который вдруг стал реальным, когда по почте пришёл список документов, необходимых для зачисления. На болтовню уже не остаётся сил, поэтому когда БЕН выгружает ещё один поднос с посудой, остаётся только устало кивать, едва слыша содержание слов. Да, да, нет, не устал. Да, скоро конец дня. С мамой весь день — только переглядками. В преддверии местного праздника их крошечный штаб ушёл на отгул, поэтому и приходится отдуваться в прежнем составе. Кухня за стеной, с её жужжащими вытяжками, гудением плиты, грохотом и стуком, вдруг затихает. Слышно шаги. Усталая женщина показывается из-за простенка, вытерев руки о фартук, уменьшает громкость на радио… Джим поднимает на неё взгляд и понимает, что она улыбается. Немножко ярче. Немного меньше под глазами тени. Будто бы сейчас яснее лицо, разгладились хмурые морщины меж бровей. — Спасибо, дорогой. Мыльная тарелка выскальзывает из рук. Не бьётся, но издаёт ужасающий шум — и мама напрягается, будто пыталась её подхватить. Вот так всегда. — А-.эм. Прости. Я стараюсь. — вот и всё, что удалось выдавить из себя. Он принимается выливать на мочалку ещё больше мыла, непослушными заржавевшими пальцами переминать промокшую тряпку. Вместо благодарности, радости, в груди сворачивается противный комок тревоги. — Я думаю, что давно не говорила тебе, что ты сильно мне помогаешь. Такие слова всё ещё выбивают из колеи. Подумать только, понадобилось всего лишь слетать на другую планету и едва не свариться в лаве, чтобы слышать что-то такое. Похвала едва ощущается — слишком отучившийся от доброты, он воспринимает этот шквал тепла как что-то страшное. Неловкое. Скорее бы это кончилось — где-то по подкорке, необдуманное, но ощущаемое. Разговоры кажутся непосильным трудом, когда впереди ещё задание для подготовки, завтрашнее занятие, поступление, и… И мягкость того, как мама обнимает его, ощущается как цунами из доброты. Запах лука и стирального порошка в знакомой смеси, что-то знакомое. Что-то тоскливо-страшноватое, но близкое. Что-то упало и грохнулось. Возможно, его сердце. Они почти сравнялись в росте — или она даже привстаёт на носочки? Уже не понять. От этого наваливается тоска — по чему-то, что было ужасно давно, чего уже нет. Это — то, по чему он скучал. Джим замирает, не пытаясь вырваться. - Джим. Дорогой. Всё что я пытаюсь сказать, это…я люблю тебя. Потом он будет пытаться воскресить этот момент в памяти, а сейчас — страшно и немножко больно. Отучившийся от любви, он не знает, как реагировать, и мучительно продлевает момент, слишком напуганный чтобы вырваться, но и также чтобы двинуться в ответ. Прости меня прости прости я не знаю что мне делать прости С рук на пол капает мыльная пена, и от неё мокнет мамин фартук и чешутся локти, а тряпка так и осталась в руке. — Я знаю, для тебя это сложно, с тех пор как Лил…но просто прими это. То, что я могу. Быть с тобой. Сара отстраняется, слегка улыбаясь. Джим моргает сухими глазами, парализованный. Мнёт губы. — Э-это…неожиданно. — Знаю. Просто я подумала…точнее, мы с Допплером поговорили и я… Мы не то чтобы много разговаривали последнее время, и сейчас вот ты снова уедешь, и… как будто бы я никогда не слышала тебя. Не пыталась прислушаться. — К-.кхм.к чему ты ведёшь? — голос кажется осипшим, севшим. Он отступает назад, на один микроскопический шаг. — Я? я…ни к чему. Просто знаю, что я не показывала себя хорошо, знаешь, ещё когда ты бросил школу, и после, и…я всегда хотела от тебя честности, но не была готова принять то, что ты скажешь. Он принимается за посуду опять — плечи ломит усталостью, но нужно чем-то занять руки. Просто отвести взгляд. Но он слушает, цепляясь за каждое слово, сказанное негромким маминым голосом. Чтобы помнить. — Я знаю, это глупо просить о таком, но, охх…я буду слушать тебя, если ты решишься рассказать мне. Что угодно. Я боюсь тебя потерять, и если ты отдалишься ещё больше, твоя старая мать-. — Я тоже. — он выпаливает, не подумав. Быстро, резко, возможно, громче чем, следовало. Снова грохочет ускользнувшей тарелкой, цыкает сквозь зубы и смотрит в глаза. — Я тебя тоже. Боюсь. Но я не знаю, что делать. Мне нравится то что у нас есть п-последнее время…ты знаешь, эти завтраки, и то как тебе интересны мои поделки из металлолома, всё.вот это вот. Я ценю. Знаешь, комната… Он помнит этот шквал тепла, навалившийся при виде вещей, которые удалось спасти. Та тоска при виде очевидного хлама, который кто-то отыскивал в обрушенном здании — ради него, ради него… — ты никогда не любила. То что я там хранил. А теперь…вот, и я…мне страшно. Лицо принимает отчаянное выражение, и эта дрожь в пальцах. Говорить всегда тяжело, и слова, слова, они вырываются взрывами, всякий раз неожиданно и больно. Джим пытается шутить, натягивая дрожащую улыбку, ерошит волосы мокрой рукой: — ну, хах, отношения это никогда никогда не было просто, да? Сара вздыхает, останавливая его нервные движения, ловит руку своими. Сколько раз, лёжа в гамаке, он пытался вспомнить это ощущение от шершавой ладони? А сколько раз думал, что больше никогда не почувствует его? — Любить тебя никогда не было легко. Но это всегда стоило того. Он забирает в лёгкие воздух, сам не зная что собирается сказать. — Мам, я- …когда их прерывают: — Миссис Хокинс! Я закончил но тут-.а оу, эээ… В помещение влетает БЕН, весь сияющий, как начищенный таз, но сразу же отступает назад, будто бы понял, что прервал что-то важное. Всего лишь мелочь, но даже этого вторжения хватает, чтобы всё закончилось. Джим сжимается, снова отступает, убирая руки — призрак касания исчезает, и тепло растворяется, едва зародившись. Ну вот, так и знал, не стоило, не надо было- — Да, хорошо, закончи в зале, я уже иду. Дай мне минуту. Мама уходит. Опять. Снова эта торопливость в движениях, огонёк близости тает, не успев разгореться — она беспокойно вытирает руки передником, уже о чём-то говоря с БЕНом и недовольным клиентом в зале снаружи. Уходит уходит уходит Он опять один — чьи-то объедки, бормотание радио, непонятная пустота от разговора. Быть прерванными таким образом…тоже часть пребывания дома, о которой он забывал. Всегда есть что-то ещё, что не позволило бы им поговорить, что было бы важнее. (всегда есть что-нибудь, что окажется важнее, чем я) Монотонные движения, от воды сморщилась кожа на пальцах. Он двигается чуть ли не наощупь. Время снова останавливается. Осталось ещё немного, если только БЕН сейчас не притащит ещё одну огромную партию — одно это как единственная мысль. Когда мама возвращается, Джим не поднимает голову. Она не говорит ничего, просто становится рядом. Будто бы так и нужно, хотя вероятнее всего устала не меньше. Но вдруг зовёт его: — помнишь, мы делали так когда-то давно? На её ладони сидит маленький мыльный пузырь. Плёночка слегка дрожит от её дыхания, кажется совсем тонкой, переливается разводами под желтящей лампой. — Ты помнишь? Только ты и я, вдвоём. Мама улыбается — и сам он расплывается в улыбке непроизвольно, пока тоска затапливает сердце. Она осторожно дует, и крошечный пузырь взлетает в воздух, под перекрёстным взглядом двух пар глаз. — Всегда обожал смотреть, когда ты делаешь этот трюк с огромными пузырями. — А, где ещё мыло, раскрошенное на тёрке! Точно. — Я пытался сделать её один, но ничего не получалось. — Позже я покажу, как это делается, — Сара принимает шаловливый вид, и…подмигивает?! — у меня есть секретный ингредиент. — О, замечательно. Жду не дождусь. И в этот момент всё снова так просто. Они замолкают — и теперь это хорошая тишина. — Иногда я просто мечтаю, знаешь…начать всё сначала. Нам с тобой. — Я думаю, мы можем… во всяком случае, попытаться? это немного, но…это хорошее начало.