guts no glory

Ему было двенадцать, когда он впервые вышел на арену Харконненов, и та вибрировала и роилась, как громадный улей. Он оглядел трибуны, приветственно поднял руки. Клинки в них, он знал, сверкали. Где-то там была семья, и он салютовал им, как его учили. (Кузены и кузины, дяди и тети подходили перед поединком, чтобы прижаться к его горячей щеке своими, подержать его за руку и восхититься его нежной кожей и белыми зубками, похвалить его костюм и пожелать удачи. Он кивал им и давал потрогать собственные плечи, позволял потрепать себя по лицу.) Вибрация переползает с трибун на песок; он чувствует, как она передается ему через музыку и крики: они смешиваются в его ушах, и он чеканит шаги, останавливается напротив ложи барона, сгибает правое колено и делает плавный, аккуратный поклон, разводит руки в стороны. Он знает, как это смотрится с трибун, и как им нравится, как блестят лезвия клинков в сером свете солнца: слишком часто он сидел с бароном в его ложе и наблюдал за поединками, и руки барона гладили его плечи, пока на арене хрипели и корчились гладиаторы, грызущие друг друга. Иногда ему посвящали победы; он церемонно кивал кузену или дяде, зарезавшему раба в его честь, и толпы ликовали вокруг. Он знал, как им нравится его широкая улыбка, и растягивал губы, пока лицо не начинало ныть: все для удовольствия, но не его собственного. Барон рядом одобрительно хмыкал; у Фейд-Рауты кружилась голова. Сейчас он снова взвешивает клинки в руках, оба чистые: на их лезвиях нет ни ядов, ни снотворного. «Целься в горло», сказал ему мастер прошлым вечером после тренировочного боя, и он ощутил глухое раздражение: совет был очевидностью, при этом скучнейшей; но кивнул, наблюдая, как рабыня-подросток разбинтовывала его пальцы, тщательно защищенные перед тренировкой. Со временем он перестанет это делать. Вторая рабыня разминала ему спину; ладони ее были холодные и влажные, и это ему не нравилось, но он заставил себя отключиться от неудовольствия. Он умеет это едва ли не лучше, чем бороться и убивать красиво и эффектно. Он знает, что примерно через полчаса ему захочется спать, как и всегда после тренировки, и думает только о предстоящем бое. Фейд-Раута заканчивает церемонии и идет к центру арены, ждет, когда из-за высоких ворот появится его соперник. Дротиконосцы окружают его, но держатся на почтительном расстоянии, как он и приказывал; он хочет все сделать сам, от первого удара и до последнего. Гул трибун стоит у него в ушах; он обеспечит им хорошее шоу. Он чувствует возбуждение, знает, что это оно пульсирует в груди, это от него покалывает пальцы. Он еще не знает, что оно: наркотик опаснее специи. Сервомоторы гудят, и он наконец видит соперника. Тот делает осторожные шаги по песку, походка у него неверная; он дезориентирован, и кожа у него желтит: его накачали перед боем, но возбуждения Фейд-Рауты это не глушит. Он подбрасывает черный клинок и косится на трибуны, пока раб плетется к нему, едва переставляя ноги. Он тяжелый и медленный, и ждать, пока он приблизится, невыносимо, так что Фейд-Раута сокращает расстояние между ними в несколько широких шагов, замирает поодаль, не поднимая клинка. Дротиконосцы кружат вокруг, но не приближаются. Он делает шаг вперед и решается: резкий замах справа, удар, который раб блокирует. Он выше Фейд-Рауты на голову и старше как минимум втрое, и это раззадоривает. Его удары слабые, он быстро выбивается из сил, и Фейд-Раута сглатывает едкое разочарование. Похоже, его первый бой не продлится и трех минут. Трибуны рокочут. Он делает ловкую подсечку, сбивает раба с ног, падает на него сверху и оседлывает, упирает колено правой ноги в песок, вытягивает левую, пока стопа не зарывается в песок полностью. Грудь у раба широкая, и сидеть на нем почти удобно; он хватается за бок Фейд-Рауты в жалкой попытке защититься. Несколько долгих секунд они смотрят друг на друга, и глаза раба мутнеют. Фейд-Раута даже не сбил дыхание и не запачкал белый клинок, а значит, шоу не закончено. Он знает, что они заскучают, предчувствует их разочарование: это было красиво, но слишком быстро, детка, мы ждали от тебя большего. Но он делает это не для них, а для себя: он не уйдет с арены, пока не наиграется. К тому же, у него есть идея. Фейд-Раута бросает клинки: белый и черный с коричнево-ржавым от крови лезвием летят в стороны и бесшумно ложатся на песок. Он поднимает голову и вглядывается в толпу, обводит трибуны взглядом, не торопясь. Те шумят. Будет вам представление, думает он, и забывает о них мгновенно, опускает голову, смотрит только на раба. Тот следит за ним, почему-то не пытается встать и не борется, даже рука его теряет хватку и сползает на бедро Фейд-Рауты. Они всегда такие? – думает ребенок, который кладет обе руки на горло хрипящего под ним человека, и держит крепко; ответ ему, похоже, уже известен. Он почти ласков; кожа под его пальцами мокрая и мягкая. Он улыбается рабу и продолжает улыбаться, даже когда стискивает его шею. Вот когда раб начинает бороться, пытается сбросить Фейд-Рауту, но тот зажимает его руку коленом. Раб слишком слаб, так что сопротивляться бессмысленно, но пусть, так ведь даже красивее. Борьба, пусть и такая, заводит ребенка, упершегося коленом в чужую грудь и наблюдающего, как судороги начинают сводить обмякшее тело. Последнее, что, должно быть, видит раб – как улыбка исчезает с лица нависшего над ним Фейд-Рауты, и как оно искажается от натуги. У ребенка, медленно убивающего его, сводит мышцы предплечий и икр, но он не чувствует боли: слишком захвачен зрелищем. Человек под ним умирает только для него одного, медленно и живописно. И, когда последняя судорога крупного тела едва не сбрасывает Фейд-Рауту на песок, все заканчивается. Он скатывается с тела раба, переворачивается на спину и несколько секунд смотрит в раскаленно-белое небо. Под ногтями у него – песок. Руки его, от плеч и до ладоней, мелко дрожат, но дышит он ровно, словно только что очнулся от крепкого сна. Фейд-Раута понимает, что вставать ему не хочется, пусть он и не устал: лежать на песке приятно. Он почти забыл о неподвижном теле рядом, вспоминает, только когда поднимается на ноги. Он подбирает белый клинок и салютует толпе, та взрывается. Дротиконосцы скрещивает дротики над головами, и гремит музыка. Фейд-Раута останавливается в центре арены и раскланивается, на этот раз заложив левую руку с белым клинком за спину. Он не выпускает оружие, пока не оказывается под ареной, в помещении, отданном ему на сегодня. Едва он ступает за порог, как появляется мастер, его руки на плечах Фейд-Рауте неприятны; он предпочел бы побыть один. Но такой роскоши у него нет: через пять минут он должен выйти к семье и выслушать их похвалы и не только; барон улыбался ему из своей ложи, пока он сгибался в поклоне. Его тянет обратно на арену. Он говорит об этом мастеру, и тот смеется. Фейд-Раута чувствует угодливость в его смехе. Он позволяет рабыне снять бинт с его пальцев и распустить шнуровку на спине. Этот костюм ему неудобен: он сковывал его, а следующие бои, возможно, будут сложнее. Фейд-Раута умывается холодной водой, смывает песок со лба и скул. Начинается методичная подготовка к следующей части дня: прием, банкет. Все это не в его честь; сегодня он здесь в качестве циркового мальчика и знает это; его роль сыграна, и все, должно быть, отлично развлеклись. Он знает, что им понравилось, он слышал их крики и видел их лица; он привыкнет к их восхищению быстрее, чем думает. Он видит себя взрослым почти воочию: костюм как вторая кожа, клинки – продолжения его пальцев; он почти чувствует во рту вкус черной краски, которой, он знает, ему выкрасят зубы, как только он достаточно повзрослеет. Это произойдет, и произойдет скоро. Иногда он видит это во сне, и, проснувшись, едва не стонет: он на арене, вскрывает горла соперникам одно за другим, и толпа скандирует его имя. Он видит себя, скалящимся черной улыбкой, снова и снова празднующим победу. Но всякий раз просыпается.