шиншиловый мех.

когда-нибудь глаза начнут говорить ему правду. когда-нибудь это случится и тогда любая недосказанность, любая грубость этого мира наконец-то дымом рассеется под потолком. глеб, кажется, и не любил никогда после, глеб молчал на слова любви и лишь хмыкал тихо на клятвы. своих он давать не смел, его по рукам и ногам связывало обещание, связывали фразы, которые он бросал в слепом обожание, которые раскидывал без раздумий, чувства, которые когда-то были смыслом. отвратительный мальчишка с лицом старика, мерзкий характер и глупость сплошняком мешались в нем с высокими градусами, вытекая безвкусным потом, горькими слезами и яркой желчью на губах и белом кафеле ванной около унитаза. глеб свою жизнь превращал в полный ад, забывая о том, что когда-то был живым, когда-то был человеком. он не винил никого, пожалуй, он просто ломался все больше и больше, выворачивал шею и позвоночник, пытаясь извернуться до конца, до смерти, до треска и...он невозможно скучал, скучает, он будет скучать и болеть, трястись от боли и тоски, лезть руками в седеющие пряди волос и рвать их на голове. но жертвой он не был никогда. большой, указательный и средний — в чёрный лак, они не стучат, они тихие и молчаливые. мизинец, безымянный — красный, до блядоты насыщенный, он как помада на губах дешёвой шлюхи, что за пару зелёных тебе оформит лучший в твоей жизни букет. вот они шумят, по кафелю ползают, отбивают и вышагивают, царапают, мерно выводят звуки, запевают свои какие-то песенки. глебу нужно голову забить чем-то, что не он. когда-то костя сказал ему, что глеб со своим этим трауром по былой жизни и по тому, что в прошлом было походил на агнеца жертвенного, которому вот-вот вскроют глотку и превратят в прекрасную закуску для хтонических богов. глеб лишь сжимал только этими красно-чёрными пальцами бокал сильнее, кивал, кивал на все слова, на всё, что ему пихали, он соглашался с костей, с димой, с таней, с каждым голосом, который царапал черепную коробку. соглашался, но не слушал — все это голодные рты, которые надо кормить, ублажать, которые требуют, требуют и требуют. глеб, пожалуй, хотел бы остаться чем-то очень сокровенным в жизни брата. тем, что и заменить нельзя, тем, что страшно доставать с дальней полки, уродливым прошлым, которое липнет к рукам. пахнущего конфетами и мочевиной, лохматого и косого, с дрожащей губёшкой и пристальным взглядом, того самого пупсика, того глесеньку, который цвёл и гнил одновременно, который тянулся и окукливался, пытался любить и проходился безразлично по чужим чувствам. но останется он лишь кривым рисунком на обоях в детской комнате, неприятной затяжкой на любимом свитере, выцветшей фотографией в бабушкином серванте. глеб никогда больше не будет ни важным, ни нужным и останется рубежом между счастливой жизнью и ледяным адом. глеб — отчаяние, его брат — надежда. это смешно, это печально, это в груди рокочет и смеётся над глебом. все вокруг смеются над глебом, глеб забавный, глеб перенял на себя роль пьянчужки, шута, изгоя и козла отпущения. иногда хотелось кричать, просить смеяться громче, нервно тянуть улыбку и так же нервно поворачивать голову туда, где тень и не видно на лице ничего лишнего. для глеба все это — театр, а он в нем просто актёр, который в тысячный раз провалил пробы на самые мелкие роли. в голове у глеба это все цветное, маркеры, мелки и карандаши разбросаны по столу, они все участвовали в этих каракулях, что глеб неуверенно и робко называл слишком громким словом "жизнь". а она ведь и мятого фантика не стоила, жизнь эта. но жертвой он никогда не был. в отражение в ванной гримаса странная, усталая, смятая утром и руками дрожащими. пальцы красно-чёрные выуживают из стакана зубную щётку, давят на практически пустой тюбик с пастой, глаза слепые скользят по грязному зеркалу, щётка оказывается за щекой и грубой щетиной скользит туда-сюда по дёснам. до рвотного рефлекса глеб пихает её к гландам, до желание сплюнуть по языку мерзким привкусом мятной зубной пасты мажет и взглядов вычерчивает свои тонкие обескровленные губы с белыми следами. пошло, грязно и глеб головой мотает. это все кажется просто комичным фарсом, ручка пластиковой бритвы неудобно лежит в руке и какое-то влажное тепло отвлекает внимание. пальцы накрывает широкая ладонь с кольцами, пухлые грубые пальцы подхватывают под запястья и подтаскивают руку к шее. — глебсон, все будет хорошо. и после этого голоса в ушах такой покой разливается по телу, глеб даже и не пытается сопротивляться, улыбается пустому отражению, взглядом мутным скользнув по кровоточащей шеи и опасной бритве в ладони, по лезвию которой медленно стекали алые капли. глеб не находит той фигуры, что маячила на краю сознания, не находит брата-героя, не находит брата-гаранта, не находит ничего. только свою бледную мёртвую фигуру в разбитом грязном зеркале. но жертвой он никогда не был. ... наваливается сзади и как-то странно в отражение пялится. его ведь не может быть тут, это просто голове совсем плохо, надо послушаться диму и найти специалиста. это просто алкоголь, наркотики, это галлюцинация и глеб совсем один в своей ванной, один в мокром воздухе и в мигающем верхнем свете. ... выдыхает, улыбается и смеётся хрипло, перехватывает бритву и сталью скользит по дряблой коже. как же хочется повернуться, обнять и просто застыть в моменте. как же рвёт изнутри обида и детская наивная преданность, как же глеб сейчас разрывается на маленькие части внутри самого себя. ... сталью выглаживает, ласкает тупой стороной бритвы, что-то говорит и глеб вообще ничего не слышит. свет наверху мигает и ... рядом нет, снова никого, в руке бритва обычная, пластиковая. глаза закрыты, а веки свинцовые и такие тяжёлые, что ноша и труд атланта обесцениваются в момент. вокруг шеи вьется что-то грубое, передавливает кадык и артерии, грубо пихается под лимфоузлы. пахнет знакомым ещё с малых лет "шипр", которым пользовался ещё отец вместо лосьона после бритья. сейчас это чудо советской парфюмерии отдаёт францией и куда более мягче, а тогда...впрочем, запах знакомый и он далеко в уголках памяти, ворошит кочергой уже затухшие угли, поднимает искры, заставляет пламя разгораться с новой силой. глеб бы предпочёл все забыть, но запах уводит во времена детства, во времена, когда мама гитару уносила к соседям и когда ..... мотался между асбестом и тогда ещё свердловском. когда ..... приезжал лишь на крупные праздники, когда ..... вместе с козловым до поздней ночи в актовом зале политеха пытали инструменты и уже откровенно древнюю технику. глеб вспоминает сквозь нежную истому всю ту боль, страх, отвращение и желание кричать, вспоминает все те моменты, когда ему было отвратительно тяжело и блять, он бы предпочёл забыть. но где-то сверху слышно знакомый голос, который мычит под нос о чём-то любовно-сладким, а грубые пальцы растирают заросшие щеки, виски, в нос бьёт запах спирта и ментола, кожу холодит и морозит. самойлов младший с радостью бы раскрыл сейчас глаза, да только жмурит их сильнее от прикосновения металла бритвы к коже. тот скользит плавно, скоблит по скулам и подбородку, почти игриво царапает и раздражает кожу. руки ... явно знают свое дело, линии на лице выводят уверенно, твёрдо. внутри глеба зреет паника, щеки горят от лосьона, металла и внезапной злости, пальцы под раковиной сжимаются бессильно в кулаки, впиваются в кожу, оставляя следы-полумесяцы. внезапно что-то влажное капает на край раковины, а лицо начинает неприятно жечь. запах...запах крови? отвратительно, тошно, грубо и пошло. запах крови — пошлятина, звенящая слишком сильно натянутыми струнами, звенящая бьющейся посудой и ссыпающимся на пол стеклом. боль запоздало о себе напоминает, сверху вздох слышен, прикосновения к ране, пальцы собирают крупные беспорядочные капли и...к губам подносят, мажут губы глеба его же кровью, хорошенько вымазывая тонкую верхнюю, оставляя привкус лосьона и тошнотворно-пошлый металла. — вадим? вспоминается давно забытое имя, а глаза раскрываются внезапно. за спиной знакомая ванная съёмной квартиры, из гостиной тянет знакомая заунывная мелодия почти раритетного патефона, а в руках блестит раскрытая опасная бритва. уже не пахнет "шипром", нет грубых знакомых пальцев, есть только кровь на щеке, на губах она же, но с привкусом ментола, есть какое-то озлобленное разочарование от несостоявшейся встречи и клокочущая в груди досада. вспышка света и вот вадим жмётся губами к его коже, собирает кровь, вылизывает рану. как будто в трипе кожные покровы расходятся распоротой тканью, видно жилы и мышцы, кровь стекает потоком по плечам и ключицам. вадим поднимает голову и улыбается окровавленными губами, облизывается и снова припадает к горячему источнику. кровь – кипяток, кровь греет изнутри и у глеба темнеет в глазах вместе с моргающим на потолке верхним светом. самойлов младший ощущает покалывание в пальцах, пытается сглотнуть и только булькает раной в раскрытый рот вадима, который вытягивает горячее из него отрывисто, пачкает лицо в крови, стонет звонко и хрипло, давится кровью и жизнью глеба. но жертвой он никогда не был. мигает верхний свет и глеб отбрасывает пластиковую бритву в раковину, смотрит на свое отражение. целый, какой-то желтушный с виду, с белыми пятнами зубной пасты на губах и напуганными глазами. самойлов младший полотенцем мокрым обтирает лицо, выдыхает и покидает ванную комнату, не замечая ничего вокруг. только капелька крови на кафельном полу под раковиной и мигающий красный огонёк на телефоне, оповещающий о входящем сообщение выдавали в происходящем нереальность. телефон не работал уже пару лет. глеб не резался.и жертвой он не был никогда.