right where you left me

За окном гордо возвышался купол «Зингера», припорошенный февральским снегом. Из высоких окон их квартиры открывался вид на самую красивую часть города, и Никита любил вечерами садиться в удобное кресло и рассматривать проезжающие машины, ночные огни и бесконечные крыши домов. Иногда к нему на колени приходила Маркиза, и он долго не вставал, чтобы её не будить. Маркиза была кошкой с характером, и обычно никого, кроме Люды не признавала. Но в такие дни она снисходила и до его компании, и они вместе проводили спокойные вечера перед окном.  Сегодня Никита тоже остался дома, чтобы побыть в тишине и немного выдохнуть после тяжёлой недели. Он закрыл ноутбук, и вышел из своего кабинета в гостиную. Никита ещё был мысленно на звонке, где он и его потенциальные партнеры обсуждали совместный проект. По приблизительным оценкам всё складывалось нормально, и он наконец мог передать обязанности своим сотрудникам и заняться другими вопросами. Его размышления прервала Люда, войдя в комнату и окликнув его по имени. Люда выглядела очень хорошо. Черные брюки в пол и черная рубашка с широкими манжетами сидели на её сухой поджарой фигуре, словно на манекене. Короткое каре лежало в аккуратной укладке, а из украшений на ней были только небольшие серьги, которые он подарил ей ещё три года назад, аккуратное колье и обручалка. Кольца она не любила, но это не снимала никогда. В отличие от него — он только в последний год стал его носить постоянно. И в этот же год их отношения перешли на новый уровень. Люда дала ему больше свободы, и он был благодарен, снова, теперь за доверие и веру в него. Хотя благодарить её у него бы не хватило целой жизни. Это сейчас ни одна прядь не выбивается из её прически, и ни одна эмоция не выдает волнения во время выступлений на официальных вечерах. А у него до сих пор иногда перед глазами её окровавленные грязные руки в том проклятом лесу и мокрое от слез лицо. Увязалась за ним, когда они в замес попали с ульяновскими, и наравне со всеми хвосты пришлось подчищать. Так и прикопали там двух бедолаг, а Люда и землю рыла, и ветки носила. Уже потом, в их грязной убитой ванной, её тошнило желчью сначала от произошедшего, а потом от выпитой водки чистоганом. Он думал, что больше не увидит её, а она только сильнее в него вцепилась, мертвой хваткой. После того, как благодаря Вове его пути с «Универсамом» разошлись, она всегда рядом была, делами его интересовалась, через родственников знакомила с нужными людьми. А после двойного убийства какая-то сталь во взгляде появилась — как собака принюхивалась к каждому в окружении, на всех пробивала досье чуть ли не до детсада и сама стала вести дела, но не напрямую, а через него. Те дни в памяти Никиты, в то время ещё «Кащея», как одно пятно — он допился до такого, что уже несколько раз увозили в больницу. Беспределил, с последними отморозками занимался рекетом, ни с кем не хотел считаться и ненавидел весь мир. До сих пор непонятно, как Люда все это вытерпела — и белку его, и запои, и как искали его мордовороты по всему городу, а они в сыром подвале шкерились несколько дней. И не просто вытерпела, а вытащила постепенно, заставила вписаться в заводские дела, с кем надо контакты наладить. Она была словно тенью за его плечами все те годы, и выходила на свет только когда он сам физически не справлялся — где на встрече заменить, где съездить в другой город. И ведь смогла. Времена наступили совсем другие, а он чудом остался при нескольких бизнесах, недвижимости в Казани, Москве и Петербурге, и со своими людьми на самых верхах. Всё благодаря ей, если так посудить — хотя и она не скромничала, по бумагам со всех сторон была защищена. Неудивительно, что Люда до сих пор не могла полностью расслабить хватку — помимо всей грязи, которую ей пришлось увидеть и пройти, она вытащила его из запойного алкоголизма, который месяц-другой и точно бы закончился могилой. То, что он вытворял в те дни, вспоминать не просто стыдно было, да он бы состояние отдал, чтобы этот ад забыть. А она ад прошла, и стоит сейчас перед ним, будто с обложки делового журнала. Статная, повзрослевшая как хорошее вино, живая реклама питерских врачей-косметологов. Даже странно, что ни в молодости, ни сейчас у них и романтики-то особо не было. Он бы жизнь за неё не раздумывая отдал, и любого голыми руками задушил, но то была любовь двух одиноких и не самых счастливых душ, и объединял их не штамп в паспорте, хоть уже и столько лет имелся, а кровь и кишки вспоротые, пена изо рта и разбитые головы на асфальте.  — Красиво. — заключил Никита, глядя на Люду.  — Не хватает как будто чего-то. — Она поджала губы и взглянула в стеклянную поверхность стеллажа. — Всё идеально, — искренне уверил он, подходя ближе и обнимая её со спины.  В молодости у них время от времени случался секс, но оба предпочитали делать вид, что это было в прошлой жизни. Не склеились как-то романтические отношения, а вот деловые, семейные, финансовые — как на «Момент» взялись. Что тогда вместе на реку ездили, и черной коркой дешевую водку закусывали, что сейчас на островах пили коктейли — он безалкогольный, а она какую-нибудь сладкую ерунду из пляжного бара. Как два куска пазла, которые только друг другу и подходят. Ссорились, конечно, и расставались даже несколько раз. Но то были такие тяжелые моменты, что пережив их, казалось уже ничто не могло их разлучить. — Точно не хочешь пойти? Диджей тот приедет, помнишь его? Будет что вспомнить, — Она мягко улыбнулась, поворачиваясь к Никите лицом.  — Боже, нет, только не это. Ещё и книгу сейчас пишет, точно пристанет с расспросами. — Никита поморщился от одной мысли, чтобы добровольно всё былое снова вспоминать.  — Ну, хорошо. Тогда я пошла, — Люда невесомо поцеловала его в щеку и направилась к выходу. — Не скучайте. Никита кивнул и перевел взгляд на развалившуюся на диване кошку. Люда всегда с ними обоими прощалась, и в Маркизе души не чаяла. Ему как-то не было дела, когда она завести её решила, а потом привык — хорошо она это место дополняла, и Люде хоть кто-то живой и теплый. О ребенке они думали, но оказалось, что Люда не может иметь детей. Вот и жили втроем, больше никого близко к своей крепости не подпуская. Он сидел, откинувшись в удобном кресле. Люда как ушла, так и не вставал второй час. Хотел свет включить, но усталость придавила к подушкам и не пускала даже воды налить. За окном усиливалась метель. Маркиза не шла к нему сегодня, будто чувствовала, как внутри него расползается холод. Образы сменяли один другой, и липкой хваткой сжимали горло.  Вове тринадцать А ума так и нет. Ну кто таким напором грядки поливает? Теперь за него теткины ахи-охи выслушивать, и всё утро в земле копаться. Избалованный и городской, в глаза настоящей работы не видавший. Корячится теперь рядом, помогает прикапывать кустики молодые, а лицо хмурое, будто не за дело затрещину получил. — Хорош, — Кащей слегка толкает его плечом, привлекая внимание. — Почти закончили, скоро на реку пойдем. — Я не знал, как надо, — мямлит себе под нос Вова. — Ну всё, не ной. У тётки характер говнистый всегда был, лишь бы поворчать. — Сам не зная почему, Кащей решил его успокоить, а то лица на мелком нет. Вова смеется — его всегда веселят эпитеты Кащея. Они заканчивают работу и похватав полотенца бегут наперегонки к небольшой речке рядом с участком. Вова весь мокрый, нарезает круги, плещется в ледяной воде, пытается забраться на старую яблоню и смешно падает вместе со своей добычей в виде нескольких яблок. К вечеру измотавшийся засыпает рядом с Кащеем, растянувшись на полотенце в лучах закатного солнца. Сейчас они в настоящей глуши, вдали от уличных разборок и драк. С Вовой он про них и не вспоминает, и про колонию редко думает, хотя иногда видит грязные серые стены во сне. То, что казалось умерло там за два года, снова внутри поднимается — хочется дышать полной грудью, окунаться в воду с головой, обсыхать на солнце и просто жить. На дворе лето, в огороде полно сладкого крыжовника, а ночами на небе целые россыпи звезд. И впереди у них ещё целая неделя такая. А скверный характер тетки можно и потерпеть. Вове четырнадцать Пришился, голова дурная. Всё ходил хвостом, да с расспросами приставал, что и как. А потом, видно, надоело ему, и в обход Кащея на сборы явился. Как же хотелось дух из него весь выбить. А потом к папке отвести, чтоб добавил, и из своего гнезда зажиточного птенца на волю не выпускал, пока школу не закончит. Но пришлось смотреть, как Вовка встает против такого же скорлупы, огребает по первое число, но поднимается раз за разом и наконец звучит спасительное «харэ». Упрямый, как баран. Светился тогда на весь двор, а у самого нос разбит, бровь рассечена и куртка импортная вся в крови. Злость, правда, прошла быстро на него. Ну пришился и пришился, если подумать, хоть пацаном будет нормальным. Дни полетели один за другим, и будто даже больше доверия стало в их дружбе. Вместе курили за гаражами, вместе ходили мелочь стрелять, раз даже на воровстве мелком попались, но благо обошлось тогда. Кащей успокоился, подумав, что зря он Вову слабаком считал. А Вова старался от других не отставать, и быстро к «Универсаму» прикипел, как так и надо было. Вове пятнадцать У него закрытый перелом, сотрясение и не лицо, а один сплошной синяк с кровоподтеками. Он с лета ведет себя так, что даже удивительно, что это не кащеевских рук дело. Кащей всё думал на переходный возраст, на проблемы в семье, ну что там может быть у пацана зеленого. Но Вова как с цепи сорвался, чуть что с кулаками лез к каждому встречному, учебу забросил, стал закрытым и ощетинился весь. С Кащеем у них совсем разладилось — он каждый раз заводил свою шарманку, когда видел его выпивающим, а однажды даже так осмелел, что пол бутылки в унитаз вылил. Получил тогда, но скорее так, номинально, не мог Кащей его в полную силу наказывать. А тот и рад — продолжал цепляться и морали читать, а больше всего бесился из-за его девок. То какая-то не такая, то пьёт много, то с репутацией нечистой. Так и оказался на больничной койке, возле которой Кащей злющий сидел теперь. Увидел Мадину с незнакомой компанией и побежал выяснять, что к чему. А Кащею эта Мадина как третья нога — с месяц её не видел, уже и забыл, что они вроде как собирались ходить вместе. Вова тогда весь извелся, всё пытался доказать ему, что вокруг неё мужики какие-то ходят, и что не нужна ему порченная. И снова в фанеру получил, но попыток не бросил. Лежит теперь, герой, братьями Мадины побитый, — те не стали вникать в суть вопроса, сразу на пальцах объяснили, чтобы к сестре не совался. Сейчас бы тоже врезать ему от души, чтобы перестал лезть, куда не просят, но на нем итак живого места нет.  Вова слабо пошевелился и приоткрыл глаза, осматривая палату.  — Ты дебил, Вова? Тот только улыбнулся, обнаруживая Кащея на стуле напротив.  — Ну нахуя ты полез, а? Тебе че не сидится?  Вова, кажется, вести разговоры был не в состоянии. Заерзал на подушке, пытаясь принять позу поудобнее. Кащей вздохнул и подошел, чтобы ему помочь. Убрал мешающий край одеяла из-под плеча, сдвинул повыше подушку и замер, встретившись с внимательными вовиными глазами прямо перед лицом. В палате повисла тишина, и всё в один момент сделалось странным. Вова неожиданно пошевелил рукой, находя кащеевскую ладонь наощупь. Сжал слабо, и прикрыл глаза, прерывисто выдыхая. Кащей растерялся, но спустя мгновение сжал в ответ. Дома уже подумал, что Вовка больно странно себя ведет. И смотрит странно. И не то, чтобы Кащей ему повода не давал — ну, повис пару раз на нем в нетрезвом виде, ну, мазнул губами по щеке. Но как-то не думал, что Вова теперь решит, что он его, и будет устраивать ему сцены. Да и не мог он не понимать, что за это бывает, всё-таки второй год пацаном ходил. Решил поговорить с ним, а там будь, что будет. Вове шестнадцать Влюбленный Вова похож на псину породистую. С виду нормальный пацан, одет прилично, улица его уважает, а как Кащея увидит, так вспыхивает весь и подбирается. Хочет впечатлить, на ринг рвется и показательно шелуху гоняет за всякую чушь. Сигареты хорошие добыл где-то, неловко сует пачку, когда раньше всех в качалку приходит. За что Кащею такое горе-чудо — вчера же детьми на даче с горы на клеенках катались, а сегодня уже грудь колесом, жених. Только вот не для Ленок и Катек, как положено, а для совершенно неподходящего на эту роль человека. А человек он на то и человек, что не всегда устоять может. Пару раз Вову осаждает, а на третий целуется с ним в подъезде, всё-таки сдаваясь. Вова ну точно пес — счастливый, слюнявый, всю шею и лицо Кащею вылизал своим языком невозможным. И наглости в нём столько же, тянет скорее в его же квартиру, будто это уже решенный вопрос. Зашли, блин, за плоскогубцами. Только полка та так и осталась валяться забытая богом в каморке, а Вова уже по-хозяйски Кащея на диван опрокинул и следом сам сверху забрался. Ему, если уж по-честному, вообще всё здесь можно было — хранить свои вещи, прогуливать школу, подъедать кащеевские запасы и даже спать в его кровати, когда она не занята хозяином квартиры. Вот и сейчас он неловкий может, но настроен решительно. И Кащей ничего ему больше запрещать не хочет, в конце концов всё к тому и шло. Так что он отпускает себя и подставляет лицо под вовины полные обожания поцелуи. Сам пока мешкает, в отличие от Вовы, хотя ему и интересно, что из этого выйдет. Вова ему нравится. Не настолько, чтобы сделать первый шаг, но раз уж тот настаивает, пускай.  На Кащее ещё надеты штаны, а Вова уже успел скинуть с себя всё. Бесстыдно обвивается ужом, показывает себя со всех сторон, и не выдерживая кладет руку Кащея на свой член.  — Хочу по-настоящему, — горячо шепчет прямо возле уха, — дома в журнале такое видел, баб туда тоже же, ну. Хочешь попробовать?  У Кащея дыхание перехватывает. Вова ему вот так запросто сейчас что предложил? Ещё и журналов каких-то начитался, думал об этом. Точно двинутый, и шары у него сумасшедшие, смотрит ими на Кащея не моргая. И очень хочется по привычке затрещину отвесить, несет Вову же. Но себе пиздеть тоже западло — хочется, и хочется теперь именно как Вова предлагает. И он делает движение навстречу, увлекая Вову в долгий влажный поцелуй, без слов отвечая — «хочу». Вове семнадцать Вова всё-таки приручил его, подсадил на свою любовь. И теперь непонятно, кто кого любит — Кащею «Универсам» осточертел с его понятиями, ему хочется дома остаться, или на дачу поехать вдвоем, да что угодно, лишь бы не то, чем живет казанская улица. А Вова не задумываясь выбирает между поездкой и налетом второе. Говорит, что так правильно, и своих нельзя оставлять. Идеалист и дурак, думает Кащей. Но тоже идёт, и выполняет все обязанности старшего, как обычно. Ему это никак не уперлось, драки эти бесконечные, переделы. На днях соседского мальчишку забили какие-то группировщики, ни за что считай. И «Универсам» там же окажется, если продолжит в том же духе, даром что про какие-то принципы говорят, якобы ребенка бы никто из них не тронул. Видел он эти принципы, когда сестренку их же пацана не уберегли. А ему ж потом и руку жали, за то что родной брат, а за девку просить не стал. Противно. И от Вовы бывает противно, когда приходит к нему и молчит в ответ. Ты же эту Ирку с Маратом из одного сада забирал, Вова! Как в глаза себе смотреть будешь, пока эти нелюди тебе руку тянут? Молчит. Это ваши понятия? «Решим» — один ответ у него на всё. По-своему он и правда решает, и пацанов, изнасиловавших девчонку, обоих в реанимацию отправляют. Вова на сборах не отсвечивает, делает вид, что ничего не знает. Только под вечер приходит к Кащею, и утягивает его в койку без слов. До утра не отпускает, жмется поближе, и засыпает под утро, наконец выдавив из себя несколько предложений о том, как всё было. Кащей ещё долго не может уснуть. Винит себя, что Вовку настропалил, и теперь черт знает что будет, если кто узнает. Но больше злится, что это его ничему не научит — он справедливость восстановил, виновных наказал, и дальше будет за своих жопу рвать, придурошный. А потом вот так приходить и душу кащеевскую терзать, знает же, что душа эта только им одним и жива до сих пор. Вове восемнадцать  Их застает вовин отец. Невозможным кажется, что именно он вернулся за ключами, не Диляра, не Марат, а он дернул незакрытую дверь и увидел сына, прижатого к стене, а на сыне спущенные штаны и Кащея. Благо ещё, отец у него похуже самого Вовы трусом был и за имя своё честное держался — Кащея вышвырнул, а Вову избил, и заставил документы в другой город собирать. А этот, упертый, несколько дней в качалке не появлялся, а как пришел, так уже готовый — но не в институт престижный оформляться, а сраный долг не пойми кому отдавать ценой своей жизни. Кащею тогда даже в глаза не посмотрел, и уехал по-тихому, пацанам сказал на вокзал не соваться. Кащей его, конечно, не послушал. Всю ночь не спал, и под утро уже был на станции. Издалека смотрел, как Кирилл Сергеевич сына из машины высадил, да с такой ненавистью, будто тот мать родную продал. Интересно, рад был бы, если бы Вова не вернулся? Чудом сдержался, чтобы не наброситься на него с кулаками, когда Вова к вагонам направился. Но вместо этого будто к сиденью прирос, и не мог пошевелиться, пока состав увозил единственного родного человека прочь от него, навстречу боли и страданиям. Вове двадцать А девятнадцати Вове не было. Шутка в те времена ходила — что Гагарин, вернувшись из полёта, всем с уверенностью заявлял, что никакого бога в космосе не обнаружил. Вову Кащей девятнадцатилетним видел? Нет, а значит и не было. Афган тоже был с кем-то другим. И два долгих года он прожил в плохом сне, не могло человеческое сердце так бесконечно обливаться кровью и будить тело по ночам тупой болью, которая никак не отпускала. В двадцать Вова отпустил усы и раздался в плечах. Ходил сам не свой, выдумывал новые порядки, подставлялся и другими рисковал. Всю душу ему измотал, то самое сердце вырвал и вместо хоккейной шайбы на лед бросил. От случайного прикосновения отпрыгнул, как ошпаренный, и больше наедине старался с Кащеем не оставаться. Всё метался раненым зверем, нигде угла себе не мог найти. И будто от этой безысходности решил сам себя извести, бросаясь туда, где пекло и огромная надпись «Опасно, не входить». Целился он может и в Желтого, а стрелял себе в висок. Так и не смог жить с тем, от чего пытался избавиться под обстрелами на чужой земле. Под конец, уже понимая это, к Кащею пришел. Не выдержал. Знал наверное, что в последний раз. С порога набросился, как только увидел его глаза — в них для Вовы никогда не было упрека, только любовь эта безумная, всепоглощающая. За ней он и явился, чтобы напоследок напитаться сполна. А Кащею её не по банкам закручивать — всё равно бесполезная, с радостью первому встречному бы вручил без остатка. Только никому эта любовь не нужна была, даже Вове, так правильно ощущавшемуся в его руках в тот вечер. Вечер ли? Вовины родные шершавые ладони, поцелуи, спина крепкая и сильная, глаза преданные, запах, бедра, стопы, шрамы — всё это будто на секунду оказалось в руках Кащея, и пропало по щелчку на рассвете. А потом его не стало. Первый год без Вовы По его логике не было бы этого года, как и Афгана — он же ничего толком не видел, не слышал и не помнил. Вот только одна беда — всё чувствовал. Дни перестали существовать как мера времени, потому что стало всё равно, когда пить. В сознании — значит надо, и ровно столько, чтобы скорее снова отключиться. Травил себя всем подряд, в три горла пил, но никак не отпускало. Легче становилось, когда кто под руку попадал — бил, не жалея, и уже не разбирался, кто прав, кто виноват. Если бы не Люда, точно бы на зону отъехал за беспредел. Она с ним пить отказалась, забрала на квартиру к себе, и зачем-то спасать решила. Штаны его зассаные стирала, в ванную гоняла мольбами и криками, кормила насильно. Он приходил в себя и снова по кругу — даже не стыдно тогда было ни перед ней, ни перед племянником её мелким. А она всё не сдавалась; правду говорят — среди женщин много мазохисток, и понять их лучше даже не пытаться. Четвертый год без Вовы  Из горла вырывается сдавленный стон, и он оседает на мерзлую землю слабыми коленями. Люда отворачивается, больше не предпринимая попыток заговорить. На могиле Вовы она первый раз, но кащеевы срывы уже несколько раз видела, привыкшая. Сначала пугалась, начинала суетиться вокруг, а потом поняла, что лучше дать боли выйти и не пытаться успокоить — только хуже каждый раз становилось от этого. Странно было и не по себе от такого, но с ним всегда не как у людей.  Кащей не приезжал на кладбище два года, жил одной ненавистью и жаждой крови, вытравливал Вову из-под кожи всем, чем мог. Ещё вчера в бане с мужиками песни сам запевал и клялся себе, лежа в луже собственной рвоты на пороге спальни, что и в этот год никуда не поедет. А с утра чуть до драки не дошло с Людой из-за того, что хотел за руль сесть не до конца протрезвевшим. Она ему все руки разодрала, пока заталкивала с лестницы назад в квартиру. Вцепилась так, что оторвать только силой бы вышло, но никак на неё рука не поднималась. Пришлось отдать ключи от машины и сдаться на её милость, чтобы сама его на кладбище отвезла. А теперь стояла натянутой струной у калитки и не знала, куда себя деть, пока он загребал пальцами снег с грязью вперемешку и выл раненым зверем. То ли стыд за то, что уже два года не приезжал, то ли алкоголь невыветрившийся в голову дал, и он перестал себя сдерживать. Повалился на землю под железным крестом и водил рукой, будто гладил, будто это Вовины голые бока под ладонями, живот впалый, или бедра разведенные в стороны доверчиво, открыто. Втыкал пальцы в разрытую почву, как в него когда-то, как он любил — сразу несколько за раз. А потом целовал короб исступленно, представляя Вовины руки, вечно коцанные, со сбитыми костяшками и дебильной наколкой на указательном пальце. — Сука, надеюсь в муках подыхал, рожа автоматная, сволочь ты, выродок, ненавижу, я ненавижу тебя, ненавижу, — исступленно скулил вникуда.  Люда наконец отмерла и попыталась поднять его на ноги. Но не устояла на скользкой поверхности, и рухнула к нему в сырую грязь, пачкая сапоги и одежду. Кащей стиснул её так сильно, что внутри что-то хрустнуло. Уткнулся в шею перепачканным грязью лицом, и заплакал так отчаянно и горько, что Люда и сама почувствовала, как глаза наполняются влагой. Тем вечером она его как домой доставила, так и не отходила ни на шаг. Он и сам всё цеплялся за неё в поисках тепла. Но так и провел остаток дня грязным застывшим заледеневшим призраком, чтобы уже следующим утром уйти в недельный запой с соседским алкашом и его приятелями.  Восьмой год без Вовы  С того раза он приезжал к Вове минимум два раза в год. Зимой, как положено, правда на день позже годовщины, чтобы не встретить никого. И в конце августа бывал, когда казанский воздух особенно напоминал дачу, листья смородины и вовкино что-то — так у него воротник куртки всегда пах и волосы, если носом в них ткнуться. Странно стало время идти, как-то слишком быстро. И вдвойне удивительно было то, что ни счастья, ни боли, ни страха больше ощущать не получалось. Лица сменяли друг друга, числа в календаре, а казалось, что всё одно — пресное и ненастоящее. Люда только реальной выглядела среди этого театра теней, но и она уставала, не находя никакой отдачи от живого покойника, каким себя ощущал Никита. Шестнадцатый год без Вовы Обычно старики так говорят — про могилки, которые оставить не могут. Их дети сколько не пытаются увезти в города побольше и покомфортнее, они ни в какую: у детей свои семьи, а у них свои, пусть и с умершими давно. Никите чуть меньше сорока, и дела наконец-то идут в гору. А переехать никак не может, хоть и проводит в Петербурге большую часть времени. Каждый раз тянет вернуться туда, где его ждёт Вова. Точнее места, которые им пропитаны, сам-то Вова никого уже не ждёт шестнадцать лет как. Но сегодня особенный день, и Люде хочется сделать особенный подарок. Не то, чтобы ей чего-то не хватало — жили они уже в достатке. Просто хотелось, чтобы ей спокойнее было, чтобы осела уже там, где её редакция, где жизнь кипит, и не срывалась за ним в Казань каждый раз. Вариант переехать самой она отказалась обсуждать сразу: в отпуск, в командировку, на встречи деловые можно и раздельно, но дом есть дом, и он у них должен быть общий.  И от этого дома он и протянул ей ключи тем вечером, в конверте с адресом на Лиговском. На её озадаченный взгляд показал свой дубликат, — мол, всё, переезжаем наконец.  Люда приняла подарок с осторожностью, потому что знала, что это решение непростое для Никиты. Пообещала, что они будут приезжать сюда, и оставаться столько, сколько ему будет нужно.  Самым сложным было собрать вещи. С теми, что были в их квартире, он закончил быстро — собрал самое необходимое, а остальное поручил специально нанятым работникам. А вот возвращаться в старую бабушкину двушку было невыносимо. Они с Людой в ней почти не жили. Ей племянника тогда надо было поднимать, его родителей обоих лишили прав. Так что они вскоре переехали в их квартиру. Она была не многим лучше, но явно просторнее и с комнатой для малого — ему нужен был удобный стол для уроков и инструмент для музыкалки, а такого в бабкиной квартире не было. С тех пор там то знакомые жили, то родственники какие останавливались, но никто надолго не задерживался, и квартира была будто сохранившимся памятником его молодости. Их молодости. С истончившимся старым бельем, на котором его Вова ещё спал, с его же ботинками, которые они всё починить собирались, да так и забросили в кладовку. Со стеной, на которой Никита ключами «УКК» дебильное выцарапал, а Вова рядом их клички добавил. А однажды Вова им обед собрался сготовить самостоятельно — поставил рис на плиту, а как зашел в комнату, так и забыл про него, запрыгнув с поцелуями в кровать к полураздетому ещё сонному Кащею. Кастрюля тогда сгорела вместе с рисом, но зачем-то тоже хранилась среди хлама рядом с кроссовками. Всё это было здесь, у него перед глазами. И сами они стояли рядом — два тощих призрака, влюбленные до одури. Какой им рис, когда хотелось целоваться без остановки и не спать до утра. Никита так и не смог тогда собрать ничего. Взял с собой только вовкину шапку, которую нашел случайно в шкафу, когда осматривал всё. Подумал, что надо в другой раз будет заехать и собрать хотя бы самое памятное. Но что-то внутри подсказывало, что сюда он больше не вернётся ни под каким предлогом. Двадцать восьмой год без Вовы  В замке поворачивается ключ и спустя несколько минут в комнату заходит Люда. Она замечает его силуэт в кресле и тихо подходит ближе, опускается прямо на пол, кладет голову ему на колени. Время уже за двенадцать, так что можно считать ровно двадцать восемь лет прошло. Завтра у него самолет до Казани, а пока можно посидеть в тишине, наблюдая за редкими снежинками за окном — метель наконец стихла. Тише и на сердце стало, когда Люда вернулась домой. Столько лет они прожили, и все с Вовой вместе. Он всегда лежал в их постели, сидел на заднем сиденье машины, Никита брал его в совместный отпуск. Люда никогда не закрывала их дом от Вовы. Иногда казалось, что она и сама могла бы полюбить его, как любил Никита — они же похожи были, за годы даже манера речи стала одинаковой. А Маркиза бы ему точно шрамов добавила к имеющимся, но зная Вову, уже к вечеру бы у него на коленях мурчала. Хорошо бы им было здесь, в Петербурге, спокойно. Но в Северной столице Вова так и не побывает, и над кличкой кошачьей не посмеется, и с поцелуями не полезет с порога, едва за ними дверь закроется. Не узнает, что теперь всё по-другому, и таким как они не обязательно убивать себя ментовской пулей. Вовы нет ровно двадцать восемь лет. И столько же нет Никиты, оставшегося в восемьдесят девятом стоять в квартире Суворовых, не в силах ни двинуться, ни отвести взгляд от открытого гроба на низких табуретах. Нет ничего, хотя и всего в избытке. Наверное, он был бы рад, что Никита в надежных руках. Наверное, Никита должен был рук этих никогда не держать, а вместо этого остаться в родной земле, где навсегда похоронено его сердце.