Колесо делает оборот

Поезда, говорят, успокаивают. Возможно, и так. Глаз ленно цепляется за проезжающий мимо пейзаж. Почти тишина. Уши улавливают лишь стук колёс, тихие разговоры за дверями купе и лёгкую дробь мороси по стеклу. Всё это — и правда приятный фоновый шум, пища для ума; совсем не отвлекает, и он может размышлять и размышлять о том, что сделал, пусть и всё ближе становится его станция. О, всё ближе треклятый Лондон. Меж пальцев — шероховатая бумага, а в груди тяжело, будто кто обмотал сердце верёвкой да подвесил камень. Приглашение, письмо. Самый сомнительный тип во всей Британии столь радушно зазывает к себе. Верить ему? Себе дороже. Один раз Нортон уже погнался за наживой и ему насмешливо оставила судьба вечным клеймом большой шрам. Один раз после этого никчёмного шанса баснословных денег, после этого иллюзорного шанса светлого будущего он уже обжёгся, но… он здесь. В этом поезде, в этом купе. Старатель сейчас туго валяет мысли туда-сюда, решая, стоит ли оно всё того, пока поезд качается мерно на рельсах. Глупо поворачивать назад. Он уже купил билеты, он уже почти доехал до Лондона, чёрт возьми, но ничто не мешает ему в последнюю секунду спрятаться, как помойная крыса, и продолжать влачить свою жалкую привычную жизнь. Сделать вид, что он просто выбросил эту бумаженцию в мусорку и никогда и не собирался приезжать. А деньги… деньги как-нибудь наскребёт, не впервой. Бывало и хуже. А вот что будет тупо? Будет тупо навернуться дважды. С другой стороны — вдруг повезёт? Вдруг это и есть та улыбка Фортуны, добродушно протягивающей ему руку? Всё так просто, буквально просто возьми. Шанс. Билет в Лондон? А может, билет в лучшую жизнь, а?! Любимая игра судьбы — лотерея. И Нортон ненавидит играть в лотереи; ему никогда не везёт. И ему тошно от того, что он так и не способен определиться, прокручивая в голове десятки мыслей и вызывая боль такую же, будто бы крутил там кинжал. Каждая эта мысль — а вдруг, а может быть в этот раз, — гнетёт и валится на плечи, изъедая разум бедняка. Барон этот. Сам ему написал, вытащил же откуда-то, где Нортон сейчас — во глаза-то тогда у него на лоб полезли от того, что ему письмо пришло. Узнал же о нём этот барон в целом, вынюхал где-то, и заинтересовал же чем-то его именно этот жалкий жадный шахтёр. Неужели не было получше кандидатов? Прислал это вычурное письмо с предложением, от которого и правда очень сложно отказаться. И заставил мучиться долгие недели, спасибо хоть, что прямо в письме и сказал — не торопитесь, раздумывайте, мистер Кэмпбелл. И он раздумывал, раздумывал и раздумывал, пока не оказался здесь. Он от безнадёги согласен на… на почти всё. Нортону не хочется вновь испытывать судьбу с взрывчаткой. В прошлый раз он чуть не доигрался. Глаза устали. Он плохо спал. Он привык спать мало, чтобы оставалось больше времени на то, чтобы пахать, но всю неделю, наверное, он ворочался вместо того, чтобы нормально слепить тяжёлые веки и продрыхнуть хотя бы часов пять. Никогда бы он не подумал, что его может подкосить такая простая штука, как волнения. Терзания и сомнения. Стоит-не стоит. До сих пор мучает, но проще самому себе рявкнуть: «Будь что будет!» и поставить жирную точку в закорючках собственных мыслей. У него есть ещё немного времени вздремнуть до того, как он прибудет в столицу. Стоило бы потратить его на сон, а не на дурные мысли. Так что он прикрывает глаза и упирается лбом в холодное стекло. Скоро, совсем скоро. Ветер завывает, поезд баюкает, а Нортон тяжело дышит, и лишь меж пальцев всё так же беспокойно бродит бумага, этот самый заветный билет в новую жизнь.

***

Гудок, смог, дым, угольный пар. Всё как всегда. Так везде, но в столице больше всего; стоит сойти на перрон и лёгкие напрягаются, изо рта выдавливается кашель, от которого хочется согнуться пополам. Если честно, после этого хочется лишь закурить — видимо, чтобы окончательно себя доломать. А курить нельзя; если не хочется потом шнырять по самым вонючим кварталам Ист-Энда, потому что потратил деньги, нужные на хоть какую-то нормальную хату, ради вонючего курева. Никто ему хорошее жильё не обещал, и никто не обещал, что барон не передумает в последний момент, посылая обратно плавать в грязи. Он… долго тянул с поездкой. Мало ли, может быть, Нортон всё-таки опоздал. Так что обойдётся сейчас без дешёвых сигар, как бы внутри всё не ныло. Нет, Нортон, конечно, дурак, но не настолько. Потерпит. Лондон встречает, как всегда, туманом. Смогом даже; не видно ни зги. Спасибо, что хоть утихла эта противная морось. Лондон он не очень-то любил. Ассоциировался он с теми самыми трущобами Ист-Энда, где не было ничего хорошего: только беднота, на которую было аж страшно смотреть. Беднота иногда хуже, чем в шахтёрских городках, ей-богу. Небо затянуто всполохами серых туч, а здания кажутся чёрными коршунами, готовыми сорваться в тот же момент, как ты издохнешь. Неприветливое место. Для Нортона неприветливое. Но это ведь исправимо, да? Хах. За спиной остался Пензанс, и, как Нортон надеется, вся старая жизнь. Эксцентрично. Пафосно даже как-то. …а ещё за спиной до сих пор стоит покорно железная махина, что и привезла Нортона в столицу; подумать только, когда-то все ругались, что от паровозов почернеет овечья шерсть и перестанут доиться коровы, а сейчас было сложно представить передвижение по всей Великобритании без них. Все привыкли. Строят и строят новые дороги, связывая даже самые далёкие местечки с цивилизацией наконец. Ну, и может заметили, что не стали овцы чернеть. Эта глупость выбивает усмешку — ну вспомнил же какую-то старую глупую байку. Наверное, кто-то из старших рассказывал тогда ещё не очень смышлёному молодняку. Стоит сказать: «Ну привет снова, старый-добрый Лондон», кривя улыбку, да? Он бы правда никогда не притащился в столицу снова, коль бы не это интересное письмецо и баснословная сумма денег. Жадность иногда закрывает глаза и путает разум; в здравом уме никто не сунулся бы в проклятый особняк и, тем не менее, слухи про него становились лишь всё громче и громче каждый год. Там кто-то пропал, здесь кто-то исчез — но псы Скотланд-Ярда только руками разводили. Не можем найти. Ой. Жалость-то какая. Дурная слава дурной славой — о, она долетела даже до самых глубоких шахт Корнуолла, — а барончик-то чист. Нортону всё равно терять уже нечего, так что если он пропадёт там, может, то будет лучше для него самого; и будто в подтверждение лёгкие сдают ещё раз, заставляя Нортона зайтись в кашле. Хочется стукнуть самого себя в грудь: ну подумаешь, «немного» надымил паровоз! Уходит со станции, оглушив округу свистком. А Нортон совсем разваливается, как трухлявые доски, что не заменяли множество лет. Сколько времени у него осталось? Изломы судьбы ускорили стрелки его внутренних часов, нарушив их размеренный ход. Ему вряд ли видать вообще старость, но всё можно подправить, было бы достаточно звонкой монеты. Даже такие часы можно немножко да починить, слегка да подновить. Письмо мнут в руках. Чернила размазаны от того, как много по ним ходили жирные пальцы. Он вчитывался в эти строки так много раз, что уже почти заучил. Эти обещания истекали сладким ядом, но Нортон очень хотел на них повестись. И он ещё раз и ещё раз перечитывал все эти слова, написанные вычурным языком, вычурным почерком, что звали к себе и обещали рай на земле. Деревня Лейксайд, эти старые чёртовы шахты и владения, которые переходили из руки в руки, пока наконец не остановились в когтях этого странного человека. Что не ориентир — то погань с кучей страшных легенд. Нортон сглатывает — на самом деле чёрт знает, может, и правдивых. Блеск зелёного глаза с тонким зрачком, треск каменного тела, глубины тёмных вод и Ад, развёргшийся на земле. Эти кошмары повторялись так часто, что уже напоминали навязчивый бред. И последнее время — всё чаще. Он помнил, как бы не старался забыть. Его сознание услужливо напоминало, видимо, чтобы он не посмел выкинуть никогда то, что видел, из головы. То, что чувствовал и что в нормальном обществе послужило бы причиной угодить в психушку и не выйти из неё никогда. Он был там, он всё это помнит, но признать это — то же самое, что признать себя безумцем. Нортон делает резкий вдох, что совсем не вызван застоявшейся копотью и углём в его теле. Собственный разум врезал под дых. Из тупого видения выводит холодный порыв ветра, что заставляет укутаться в свои одежды сильнее. За спиной стучит колёсами уходящий поезд. И это странное наваждение оказывается запихнуто туда же, куда и всякие сомнения — подальше. Он будет думать о всём этом тогда, когда наконец вопрос о том, что он будет жрать завтра, перестанет быть насущным. Потому что сейчас этот вопрос стоит ой как ребром. Пальцы ещё раз проходят по поверхности письма. Олетус. Не очень легко добраться до этого места. Может, это ещё одна причина, по которой полиция разводила ручонками — половина просто устала от дороги и махнула рукой, ха. Но Нортон обязан теперь туда приехать, раз вовсе ступил каблуками давно затёртых ботинок на лондонскую землю. Он не думает о том, что ему придётся делать; он лелеет свою мечту о кристальном небе над головой и спокойном доживании своего захудалого века. Эти заумные доктора сказали, что он не доживёт до старости; но если всё же доживёт, утерев этим докторишкам нос, то он хотел бы провести её без всякой нужды, а не собирая трясущимися руками злато из ситца. Решительность разливается где-то внутри, подогревая горнило пылкого сердца — и письмо складывают аккуратно, пряча в карман и направляясь ровно туда, в проклятый особняк.