Человечность

Икар к Бруту присматривается, как к очередной нерешённой задаче, недоказанной теореме. Сверлит пристальным взглядом, выцепляя деталь за деталью. Ставшие более резкими движения, превратившаяся в оскал улыбка, темнеющие пятна укусов, едва прикрытые воротником. Совершенно незнакомые глаза — опасно прищуренные, неприлично острые. — Говори, — бросает Брут устало, и это слово падает между ними тяжёлым камнем. — Ты... изменился, — произносит Икар через силу и прикусывает щёку. Держать себя в руках из них двоих всегда лучше умел Брут. Который и сейчас пытается, поднося ко рту подрагивающий кулак. — Мы все изменились, — отвечает тот нарочито равнодушно. — И даже не буду делать вид, что не виню в этом тебя. Икар качает головой, волосы мелькают перед глазами, будто защищающие от слишком яркого света шторы. — Ты бы всё равно к этому пришёл. Не знаю как и почему, но пришёл бы, — слова скребут горло, оседают кислым на нёбе. Икару эта правда едкой тошнотой, болезненным спазмом. А Брут улыбается, криво, будто по лицу пролегает росчерк ножа. — Заканчивай, раз начал, — требует он, цепляясь за подлокотники кресла. — И вали из моего кабинета. Дел по горло. Резкий жест, большим пальцем по кадыку. Других в спину, себя по шее. Бродягу — Икар знает, хотя хотел бы не знать — в лицо. — С тех пор как ты стал... с Бродягой, — Икар замолкает, проглатывая звучавшее из каждого динамика «лёг под». — Ты перестаёшь быть человеком. Всё сильнее и сильнее.

***

Бродяга идёт по лагерю, привычно отключаясь от стелющегося вслед шёпота. Предал идеалы отца, опозорил Изгоев, продался за комфорт и миску с едой... — Да ему просто наконец-то перепало. Хоть кому-то удалось присунуть, вот и не стало волка, — кто именно выплёвывает эту глупость, Бродяга не знает. Ориентируется на голос, бьёт под колено, добавляет по плечам и ударяет по лицу наотмашь. Тело двигается само по себе, не чувствуя ни гнева, ни возбуждения, ни адреналина. Тело делает то, что нужно. — Брат, — шёпот Музы похож на журчание лесного ручья после дождя. Бродяга оборачивается к ней, смотрит и равнодушно прикрывает глаза. Ей никогда не заменить Барда. Но община хочет этого, и Муза пытается, разыгрывает из себя лидера, знающего, куда идти. Лучше бы со своим идиотом-изобретателем обжималась на крышах высоток Полиса. Почти у неба, почти полёт. — Мы не держим тебя здесь, — глаза у Музы яркие до головной боли. — И не прогоняем. Как мило, что выговор тут получает не один он. Бродягу тянет смеяться, но выходит лишь тяжёлый выдох. Изгои уходят искать дивный новый мир, обещанный им тем, кто сейчас лежит в земле рядом с обломками своей гитары. Изгои сдохнут. Но если Бродяга пойдёт с ними, то есть шанс продлить агонию. Или же — вот же умора! — кого-то спасти. Одну беременную дуру он смог убедить уйти в Полис, где о ней позаботятся. Позаботится. — Я понимаю, что расставание больно, — у Музы дрожат губы, и внутри Бродяги сочувствие скребёт когтями по рёбрам. — Но это не значит, что мы можем перестать быть людьми.

***

Брут, вскидываясь, бьёт раскрытыми ладонями по столу, боль обжигает огнём. Бродяга сжимает кулаки и выпрямляет спину, смотря на Музу сверху вниз. — В этом гребаном мире никогда и не было людей.