У моей смерти - твои глаза

      Многим могло показаться, что у Итачи и Саске настолько похожие глаза, что для того, чтобы заглянуть в них не потребовалось бы зеркала. Типично Учиховская тёмная бездна — беспросветная, затягивающая, мрачная. Одинаковая.       Это, конечно, было совсем не так. При должной сноровке улавливались и разный рисунок, и перелив оттенков, и рельеф горных хребтов радужки. Наверное, после конца клана, это приносило Саске облегчение, достаточное, чтобы не бросаться на любую поверхность, где мелькало его же отражение.       Но даже самый невнимательный человек не смог бы игнорировать разницу Шаринганов. Алых, как пролитая кровь, что ими наделяет. В роковую ночь кровь родителей связала и отличила их навсегда — младший обрёл первую форму, а старший — сложный узор Мангекё, — редчайший дар, великая сила, — ради которого клан Учиха был истреблён. Якобы.       Мангекё Саске было бы самым красивым, что можно увидеть в жизни.       Но, хоть у его смерти были бы глаза Саске, у Саске — не глаза убийцы. В них лишь запятые, что были тогда у раненого, преданного, осиротевшего ребёнка. Его любимые давно мертвы, а убийца умирал по собственной воле, презираемый и далёкий.       Умирал. Пока ещё чувствовал бетонные обломки под спиной, зуд ожогов и капли холодного дождя. Где-то рядом судорожно дышали, но тело уже не слушалось, да и он не смог бы различить ничего, кроме размытого пятна, какими для него были и тучи, и развалины храма, и выжженный лес — всё вокруг слилось в серость, что по капле сгущалась в черноту.       Саму смерть он не заметил, лишь сверкнув, будто подмигивая, пронеслось угрызение об оборвавшемся настоящем: «Вот бы его увидеть. Ещё только раз».       Вот так Итачи Учиха из Конохи умер.       Но разве мёртвым может быть так мягко?       Он не ощущал ни боли ран, ни окружающих звуков, ни дуновения ветра, будто мира вокруг не существовало. Но он всё ещё был, в своей голове, а сама она словно покоилась на подушке. Что-то легко скользнуло по его щеке, и он не стал выжидать, решив встретить возможную опасность прямо — бояться уже не было смысла.       Первое, что он увидел — глаза цвета зари и гаснущего заката, с узором цветка о шести лепестках. Новый. А глаза знакомые. Родные. Впервые за годы видимые так чётко. На него смотрел Саске (кто-то, до смерти похожий на Саске), на чьих коленях и покоилась голова Итачи. Холодные пальцы кончиками оглаживали щеку лежащего — вот, что, оказывается, его разбудило.       — Саске? — сложно было поверить. И в то, что Итачи каким-то чудом выжил, и тем более в то, что брат был бы с ним так мягок. Даже если мер защиты от Мадары оказалось недостаточно, и тот узнал правду. Нет. В миловидности саскиных черт что-то было не так.       — У меня его лицо, но я не твой брат, — и голос был как у младшего Учихи, за одним но. На фоне, как эхо, раздавались другие голоса, десятки и сотни, тихий хор, в котором он различил и отцовскую строгость, и ласку матери, и крики-хрипы-стенания сотен и тысяч других, уже слышных единожды.       Нечеловеческое. Противоестественное. То, что по ту сторону жизни.        — Я очень давно ждала встречи с тобой, Итачи. Ещё с тех пор, когда пришла в твоём облике к тем, кто породил тебя.       На ней было белоснежное кимоно из шёлка, без рисунков и узоров. Запахнутое налево. Даже узнав, кто перед ним, было невыносимо видеть Саске в похоронном одеянии. Но Итачи не мог наглядеться, он жадно хватал всё, чего не мог разглядеть при жизни, и эта страстность была единственным доступным ему чувством, единственным, что осталось от живого — собеседница не страшила, собственная дальнейшая судьба не тревожила и Коноха осталась где-то там, за непреодолимой чертой.       — Признаюсь, вы, Учиха, особо мне близки и дороги. А уж ты… мне часто приходилось повторять за тобой путь, — она огладила костяшки пальцев Учихи, что привели к ней стольких.       — Откуда ты взяла этот узор? — ему не было дела до сентиментальностей про мёртвый клан. — Саске не пробуждал Мангекё.       — Завораживающий, да? — она совсем не удивилась, видимо, действительно успела хорошо его узнать. — Полагаю, это можно считать твоим прощальным подарком. Иногда ненависть и любовь могут сплестись так крепко, что и не поймёшь, чьи корни глубже. — Итачи давно принял свою смерть, он строил последний десяток лет путь к ней. Но ту его часть, что так долго держала его в мире, и что упорствовала умиротворению смерти, жутко потянуло обратно.       Она догадывалась о его мыслях, и они привели её в движение — смех стучал как колокольчик, звенел как кости. И не было понятно, то радость или грусть.       — В прах рассыпался, так и не упившись… Бедняга, и ты, и он. Стоило оно того?       — Что для меня пустота, для Саске — жизнь.       Собеседница улыбнулась уже откровенно грустно, впечатлённая, но раздосадованная его упёртостью. Фамильной.       — Мне нет нужды переубеждать тебя. У тебя будет достаточно времени здесь. И так мало смысла.       Она склонилась к нему, сама бездыханная, пахнущая высохшей куколкой шелкопряда.       — Обычно мертвецов целуют в лоб, но… мы оба знаем о твоём абсурдном пороке, верно? Уж я могу понять. — Её уста были сухи и холодны, как у самого Итачи. Мёртвая плоть к мёртвой плоти. Пути обратно не было.       — Ты мёртв, Итачи, — эхом — «ты мой, Итачи».       Но в вечности его преследовала иная фраза, что была в разы страшнее. Раздавшаяся после, шёпотом хора на самое ухо.       — Напоследок, позабавлю тебя в ответ. Когда я приду к нему, глаза у меня будут твои.