***
Дуло пистолета касалось лба Мори, но чужая рука дрожала… Казалось, единственное, что сохраняло его рассудок, который в любой момент мог впасть во всепоглощающее отчаянье, являлось разочарование — напрасная надежда на то, что в этот раз будет по-другому… Дадзай разрывался между желанием задушить и разбить голову Мори об пол. Впервые, он хотел заставить кого-то страдать… Впервые, он хотел заставить страдать Мори. Настолько сильно, что он почти задыхался от этого желания, настолько сильно, что ему казалось, что в голове всплывали отчетливые кровавые образы. Его руки дрожали, но от злости ли? Или, скорее, обреченности? «Действительно ли ты понимаешь, что творишь?» Ему едва ли не больно из-за немого крика, который сдавливает лёгкие, но изо рта не вырывается ни звука, кажется, он даже не дышит. Он ненавидит боль, но, по иронии или нет, Дадзай не научен чувствовать иначе, он не признает, что умеет чувствовать иначе. Никогда ему ещё не было так больно, настолько, что рёбра ломило. Дадзаю не хотелось больше видеть этого человека, когда они встретились бы в следующий раз, он бы и взгляда не бросил на него. Это не был самый отвратительный поступок, который совершил Мори, но Дадзай все равно презирал его за то, что он удерживал его: к Дадзаю быстро пришло осознание всего плана, но недостаточно быстро, чтобы спасти Одасаку. Дадзай винил в этом именно Мори, в конце концов именно он лишил Одасаку жизни, прежде чем это действительно произошло. Мимику повезло, что в момент болезненного возвращения Дадзая к настолько чуждой теперь для него реальность, он был уже мёртв, его тело, казалось, даже начало коченеть. Дадзай беспрепятственно прошёл в почти опустевшее здание, ведь до утра он всё ещё член исполкома. Зайдя в кабинет Мори, он не почувствовал присутствие кого-то ещё. Позже правда сама пришла к нему: Мори нарочно отпустил охрану раньше: он ждал его возвращения. И это не то, что Мори, вероятно, предполагал изначально, не веря в их дружбу, а то, что он совершил спонтанно, опрометчиво совершил: Дадзай убьёт его, и едва ли Мори надеется на помилование. Разочарование сменялось настоящей яростью, поэтому они здесь, — Дадзай не спускает крючок. Та власть, которую он сейчас имел над этим человеком, казалась унизительным призом за ту боль, которую он ещё не получал никогда ранее, и, вероятно, получит когда-нибудь ещё. У Дадзая забрали его… Его часть — единственного человека в этом поганом мире, что понял его. Одасаку, который дорог ему — демону мафии. Сегодня покончил с собой не Дадзай. Проклят ли он терять то, что только обрёл? Он ненавидит вести себя правильно, и всё, что он делал ранее, это не то, что он когда-либо считал верным, — даже напротив. Знал ли Дадзай что поступает плохо? Но понимал ли он это? Видел ли всегда, когда действительно причинял вред? Когда своими необдуманными поступками делал лишь хуже? Когда всю осознанную жизнь с ним либо творили то же самое, либо показывали подобное. В конце концов Дадзай всё ещё человек, прогнивший, пустой, но человек, только едва ли он сам верил в это. Сейчас у него может появится шанс попробовать поступить так, как следовало бы… Слепая ярость жестока настолько, что видеть, как человек разделяется на до и после, безобразное зрелище, страшное явление. Нужно ли Дадзаю помнить собственный слова, когда он придавливает коленом Мори в пол? Нужно ли ему действительно хотеть осознавать ход своих действий? Желает ли он вообще это сделать, или надеется поддаться этой чудовищности потому, что не верит в существование другого пути, будущего, кроме скорой кончины? Дадзай не надеется, что переживёт даже эту ночь. Он не хочет знать тех чувств, что живьём сдирают кожу, что безжалостно режут. Ему кажется, что он обнажён перед Мори, — смешанная горечь с яростью вырывается наружу перед этим человеком — ему стыдно. Люди по-настоящему уродливы в порыве злости. И ему отвратно, что это качество признаётся признаком человека. Принося столько страданий и боли другим, Дадзай чувствовал ничего более пустоты, скуки. А ведь он некогда верил, что адреналин смог бы привести его в чувства, заставить его выбраться из бездны. Сейчас же ему смешно от только о мысли об этом: по иронии, стало только хуже, а возможно, он поплатился за ту мерзость, сотворенную им, за чужие жизни? Не было бы справедливо, если бы Мори настигла та же плата? Вероятно, Мори не заслуживает милосердия, да и смерти он не заслуживает. Дадзай много раз думал о смерти. Он боялся её, но часто находил в ней отчаянный выход, умиротворение от того безумия, что следовало за ним. Заслужил ли человек умиротворения, если он приносит столько несчастий? Но эгоизм также признак человека. И, вероятно, Дадзаю никогда не суждено поступать действительно верно. Но вопреки всему, пистолет выпадает из его руки, приземляясь возле головы Мори, тот всё же вздрагивает, и его глаза широко раскрываются в удивлении. «Ты чувствуешь, что умираешь?» Сейчас гнев начал постепенно стихать, превращаясь в то, чем Дадзай признавал себя как свою сущность, — стыд, разочарование, пустота… Не то, что можно было бы назвать чем-то большим, чем развалина. В глазах Мори Дадзай не видит ни смирения, ни понимания. Он видит страх, сколько бы Мори его не прятал его за присущей ему собранностью, Дадзай научился лезть под кожу. Но почему же Мори пустил его ближе? Достаточно, чтобы им никто не смог помешать, чтобы Дадзаю никто не смог помешать… Но страх нельзя скрыть, особенно от того, кто четыре года рядом, от того, кого ты сам научил видеть больше, чем показывают, не так ли? Дадзай видел за этими нелепым фарсом то, что вряд ли ожидал и хотел лицезреть: вина. Он признавал, что ошибся. Это была глупая попытка наказать себя. Вот только наказание стоит ему жизни, а он не собирается по-настоящему расставаться с ней сейчас, Дадзай видит это. И всё же они здесь, но Дадзай уронил пистолет — кажется, это единственный звук в комнате. Единственной, что прерывает застывшее безмолвие, — звук быстро бьющегося сердца, и Дадзай не знает, чьего именно. Ему страшно выстрелить? Элис не появлялась, вероятно, ей — маленькой девочке — не хотелось видеть этот полный ненависти взгляд, не хотелось видеть в ранее пустых глазах первую прорвавшуюся эмоцию — чистое презрение. Руки плавно проскальзывают к чужой шее, они дрожат настолько сильно, что он едва контролирует то, что собирается сделать. Сжимает, настолько быстро и сильно, что Мори едва успевает приостановить его, хватая за запястья, сдавливающие шею, но на этот раз он опоздал, ведь скоро начиная задыхаться: Дадзай научен убивать быстро. «Я бы не стал умолять тебя сохранить мне жизнь, ты знаешь это». Возможно, он бы смог из себя выдавить «прости», потому что чувствовал вину — это была его ошибка. Впервые, он чувствовал такую вину за то, что сделал, даже если он прежде считал, что так будет эффективнее. Мори готовил приемника, не собственного убийцу, но… Это будет его плата за грехи?Но он не умрёт сегодня.
В последний момент, когда сознание начинает угасать, а в глазах темнеет, он чувствует, как его отпускают — вес чужого тела пропадает. Молчание не прерывается. Его просто оставляют одного, дарят ему эту жизнь так, как выбрасывают не имеющую большей ценности вещь, как бросают кость собаке, — с ядовитым безразличием. Наверное, он должен быть счастлив, что его собственная жизнь сохранена. Но почему-то это не принесло ему ни малейшего облегчения. Когда Мори наконец поднимается, то в комнате уже давно нет Дадзая, только оставленный им пистолет, который он никогда ранее не использовал… За вечер, сколько бы Мори не смотрел ему в глаза, он не видел в них ответа, на него смотрел не его подчинённый или ученик, на него смотрело ничто. Нечто, что облепило себя человеческим обликом, подобным маске, принимающей любое выражение. Сегодня в этой кромешной пустоте стало чернее. Когда через четыре года они видятся вновь, то изо рта Дадзая не вырывается и слова, которое бы значило правду, кроме ответа на единственный вопрос: «Ты желаешь вернуться?» — «Нет». Мори так и не встречается с ним взглядом, тот по-прежнему смотрит не на него, а на Босса Мафии.