*
Сеченов обнаружил исчезновение Захарова не сразу. Он честно написал ему с утра по рабочей почте, на месте ли он и как себя чувствует: на прошлой неделе Харитон выбегал на улицу без верхней одежды, принимая экстренных пациентов прямо из машин скорой помощи, и с тех пор выглядел неважно, но упрямо переносил болезнь на ногах, капая в нос по сотне раз на день и отпаиваясь кофе в прикуску с парацетамолом. На любые попытки убедить его отдохнуть дома он мрачнел и огрызался, а на Ларису и вовсе сорвался на днях из-за какой-то ерунды. Надо отдать ей должное, ведь она не обиделась, резонно списав буйство наставника на горячку, а Захаров, остыв спустя пару часов, молча оставил у нее на столе купленную в буфете шоколадку, когда проходил мимо. Отправив сообщение в начале дня, академик с головой погрузился в рутину и так увлекся ей, что буквально не заметил за бесконечными документами и звонками, как настало время обеда. Тогда-то он обновил почту и увидел, что Харитон по-прежнему не ответил ему, а дальнейшие попытки связаться с ним по телефону не увенчались успехом. То, что Захаров был трудоголиком со стажем, знали на всем Предприятии. Он всегда приходил вовремя, а если и опаздывал, то по критически важным причинам. Он появился даже тогда, когда его затопили, с легкой руки отдав виновникам сверху ключи от квартиры и велев встретить ремонтников, раз уж они ему теперь должны. Благо, жилье служебное и все свои, можно было не беспокоиться насчет воровства. Да и красть у Харитона, по его собственным словам, нечего: документы домой он не выносил, повинуясь уставу, а из действительно ценных вещей у него только кошка, которую, цитата, «и даром не возьмут с таким поведением». Но если с ним все-таки случался форс-мажор, он непременно ставил об этом в известность всех, кто зависел от него и от кого зависел он сам с профессиональной точки зрения. Теперь его местонахождение не было известно никому. Позднее выяснилось, что он написал лишь Ларисе, рано утром и немногословное: «Меня не будет». Это не внесло ни унции конкретики в ситуацию с его пропажей, одни вопросы и беспокойства, и у академика внутри все сразу как-то заломило в тревожных подозрениях. Он закончил некоторые отчеты, подписал бумаги, которые ему принесли до двенадцати, через силу пообедал, после чего принял решение написать увольнительную до конца рабочего дня, невзирая на риски сильно отстать от продуктивного графика и рассердить начальство.***
Дверь в квартиру, которая не была изнутри заперта, отворилась уверенно и почти нараспашку. Время тогда слегка перевалило за два часа дня. — Харитон! — крикнул Сеченов с порога, на нервной почве не обращая внимания на Мусю, что с поднятым трубой крутилась у его ног. Ответом ему послужило тяжелое, ржавое дыхание, переходящее в лающий кашель, и академик тот час же сбросил с себя верхнюю одежду вместе с обувью, ломанувшись в спальню. Захаров лежал под двумя одеялами в комнате с плотно задернутыми шторами, оставив включенным только ночник на прикроватной тумбе. Он укрылся почти с головой, повернувшись на бок и подобрав к животу ноги, но даже так Сеченов увидел наметанным взглядом, как его трясло. В нос ударил резкий запах «Звездочки», приторных микстур и крепкого чая с лимоном. — Дима, отстань, — забубнил Харитон, когда его попытались раскрыть. Вялое сопротивление было оперативно подавлено, и тогда Захаров нашел в себе силы повысить осипший голос: — Дай мне помереть спокойно! Что ты привязался, как банный лист? — Хватит, — отрезал Сеченов строго и без лишней полемики. Было слишком темно, чтобы дать состоянию больного объективную оценку, однако предварительных данных хватило сполна, чтобы прийти к выводу: ему очень, очень плохо, и ситуация уже опасная. Академик метнулся к окнам и рывком открыл шторы, впуская в комнату мягкий дневной свет, чем обрек на себя новую порцию упреков, которая была так же проигнорирована. — Так, ну-ка посмотри на меня, — приказал он настойчивей, обойдя вокруг кровати и склонившись над другом, что сильнее скрючился и отвернулся, пряча лицо в подушке. Лучи весеннего солнца пробрались сквозь занавески и играючи заскользили по взъерошенной кровати. Охотиться за ними сразу прыгнула Муся, растопырив усы и вылупив ярко желтые глаза. — Харитон, — Сеченов нахмурился, а его голос хоть и оставался спокойным, но обрел вместе с тем ноты какой-то особой непреклонности, перед которой не получалось устоять. Диму считали мягкотелым добряком многие люди, никак не связанные с Предприятием и знавшие «Волшебника» исключительно по его подвигам, о которых они читали в газетах и смотрели по телевизору. Коллеги же и подчиненные не были так голословны касательно его персоны, они вообще предпочитали его не обсуждать даже наедине, а если и говорили, то в общих чертах о хорошем. Самое же близкое его окружение знало наверняка: когда Сеченов менял благодушный тон на могильно холодный — прямо как сейчас, — а улыбка спадала с лица, то лучше было с ним согласиться. Стоило Захарову отодрать голову от постели, то удалось рассмотреть его землистого цвета кожу, покрытую нездоровой испариной, пересохшие губы и красные затуманенные глаза, которыми он взирал совершенно вымученно, безразлично. — Ладно… — произнес Сеченов на выдохе и закрутился вокруг своей они, не представляя, за что хвататься. — Все будет хорошо, ты главное… Главное, не переживай. Он говорил это преимущественно самому себе, чтобы собраться и действовать как минимум подстать врачебному званию, а не идти на поводу у эмоций и щемящего сердца от болезненного вида Харитона. Он привык к его заскокам за столько-то лет. Привык видеть его недовольным, ворчливым, желчным, хотя больше всего любил наблюдать за тем, как Захаров смеется. Не язвительно и с издевкой, а по-настоящему искренне. Или как млеет в распоряжении его губ и рук, прекрасно осведомленных о самых чувствительных точках «бренного» тела. Однако в данный момент это тело боролось с какой-то инфекцией, и Сеченов думал только о том, как одолеть ее максимально быстро и без тяжелых последствий. — А так похоже, что я переживаю? — раздалось едва слышно, и жалкое подобие улыбки возникло на уголках рта профессора Захарова. — Переживаешь здесь ты, Дима, причем никто тебя об этом не просил. — То-то ты дверь открытой оставил, — невозмутимо ответствовал Сеченов и окинул взглядом тумбочки в поисках градусника, не замечая, как Харитона с его слов осадило и он отвел глаза. Стряхнув термометр, академик опустился на корточки рядом с кроватью и прибавил: — Ты мой друг, и я тебя не брошу. Уж извини, если это не входило в твои планы. Тому, кто знал Захарова с академической скамьи, было известно лучше остальных о его поразительно небрежном отношении к себе. За жизнь и здоровье пациента он боролся до конца, всеми доступными способами, тогда как собственное тело воспринимал за сосуд из плоти и крови, щадить который было вовсе не обязательно. Еще хуже, что он никогда не просил помощи, а если принимал ее, то далеко не от всех и с таким кислым лицом, что в него хотелось плюнуть. А уж на фоне общего недомогания издержки его характера достигали апогея, и тогда все — тушите свет… — И что, прямо сидеть со мной будешь? — Захаров уже не просто спрашивал, а словно бы задирал, невзирая на свое положение. Но это являлось скорее хорошим знаком, чем плохим: раз в нем оставались силы не изменять своим принципам и поведению, значит, не все потеряно. — Буду, — ответил без толики сомнения и сунул ему в руки градусник. — Пока не убежусь, что тебе лучше. На, меряй. Харитон не нашел, что такого искрометного ответить, поэтому с трагичной миной засунул под мышку термометр и улегся на бок, прижимая его весом. Поводив по комнате глазами в поисках мнимого спасения от вездесущего лекаря, он зацепился взглядом за часы, которые показывали пятнадцать минут третьего. На подсознании он понимал изначально, что на дворе день и еще светло, но он до того паршиво провел минувшую ночь, чередуя температурные бредни с пограничной явью, что немного потерял счет времени и перестал об этом задумываться. — И ты ушел с работы? — он спросил его так, словно бы речь шла о преступлении, и посмотрел с честным непониманием. — Ради такой ерунды? Дима, это безрассудство! У нас столько проектов висит, а ты… — А я взял больничный, — перебил Сеченов, присаживаясь на край кровати. По пунцовым щекам товарища он догадался, что прогноз неутешительный, а когда прислонил ко лбу ладонь, то почувствовал жар. — Причем так и написал в обосновании: «По уходу за ребенком». Он старался не улыбаться, дабы не портить впечатление от шутки, но его глаза были заботливы, и Захаров не мог не обратить на это внимание. Но он отреагировал по-своему. — Гадость какая, — покоробился и издал тошнотный звук. — Дима, что за плоские каламбуры, ты теряешь форму. Муся подлезла хозяину под руку, мурлыча как трактор, обтерлась об него и махнула пушистым хвостом прямо по лицу, — Харитону ничего не осталось, кроме как вытереть губы и нос рукавом длинной пижамной рубашки. — Тебе поддаюсь, чтобы потешить твое простуженное эго, — хмыкнул академик и протянул к нему руки, трогая шейные лимфоузлы. Они были увеличены. — Давай градусник. Сколько бы Харитон ни кичился, разбрасываясь обвинениями, но сам был таким же чутким в вопросах чужого здоровья. Однажды примчался к Сеченову домой, когда тот расклеился, принес горячее питье, еду из кулинарии и до самой ночи поднимал ему настроение то анекдотами, то провокациями на споры о науке и обществе. Ведь когда академика одолевала какая-нибудь болячка, он тот час же впадал в невыносимую хандру и ныл в стократ больше обычного. Все ему было плохо, все не так, а жизнь тленна и лишена всякого смысла. Тогда Захаров шел на величайший жест благодетели и, изменяя себе, отправлял пессимизм на перекур, чтобы с присущей ему харизмой составить «Волшебнику» компанию. — Тридцать девять ровно, — объявил Сеченов без какого-либо удивления, но не сдержал своего фирменного тяжелого вздоха. — Я поставлю тебе жаропонижающее и антибиотики. Он встал, чтобы сходить за аптечкой, и тогда кошка пулей устремилась с кровати, едва не сбив его с ног. Она пролетела на кухню и там уже обернулась, проверяя, правильно ли идет человек, а потом издала жалобное «мяу». — Вот видишь, до чего доводит твое наплевательское отношение к себе, — Сеченов глянул на больного через плечо. — Животное умирает с голоду. — Я умоляю, утром я насыпал ей целую гору сухого корма, она драматизирует, — оправдался Харитон, приподнявшись на локте по такому случаю. — И манипулирует тобой, Дима! — кричал ему вслед, с трудом подавляя кашель. — Чтобы ты положил ей курицы! Войдя на кухню, Сеченов обнаружил, что миска с едой и правда была полная, а Муся нетерпеливо ожидала его у холодильника. — Она в холодильнике, если что, — вновь донеслось из спальни, — на средней полке! — Я уже понял, — протянул академик себе под нос, хватаясь за ручку. Он взял отварную грудку, что стояла подготовленная на блюдце, накрытом целлофановым пакетом, вытащил и аккуратно поставил на пол, слушая все эти секунды протяжный плач. — Манипулируешь, значит, — сказал он, наблюдая, с какими жадностью и удовольствием кошка кинулась на любимое угощение. — В чем-то вы с ним похожи. Муся не любила гостей и в целом чужих людей, подобно хозяину, но Сеченова за чужого не считала. Она помнила его с котячьего возраста и давно привыкла к тому, что он появлялся в квартире и вел себя в ней как дома. Ее только раздражало, что от нее иногда закрывали двери то спальни, то ванной комнаты, а в остальном она не жаловалась. Напротив, очень любила, когда ей уделяли вдвое больше внимания и чаще с ней играли. Сеченов покрутился на кухне и вспомнил, что отвлекся. Вымыл по локоть руки с мылом, закатав перед тем рукава деловой рубашки, открыл аптечку и надел перчатки. Следом — вынул оттуда фонендоскоп, закинул на шею и нашел необходимые для снижения температуры лекарства. На всякий случай проверил срок годности, хоть и не сомневался, что за подобными вещами Харитон следил. — Ложись на живот и спускай штаны, — скомандовал Сеченов, возвращаясь в комнату с набором для инъекций в руках. — Сразу предупреждаю, будет больно. Далее он пояснил, что набрал в один из шприцов антибиотик пенициллинового ряда, а в другой — ядреную смесь анальгина и папаверина. При виде этого разрывного для ягодиц коктейля с лица Захарова на мгновение спало его козырное бесстрашие. Он громко сглотнул и, наверное, пожалел, что не стал запирать входную дверь на все два оборота замка. Но смалодушничать перед уколом было бы унизительно и совсем по-детски: — Дима, ты слишком много о себе думаешь, — прыснул он, разворачиваясь и превозмогая мышечную ломоту. Он намеренно посмотрел ему ниже пояса и дополнил: — Таким больно не сделаешь. Сеченов шумно втянул воздух носом и прикрыл глаза, сохраняя изо всех сил спокойствие. Они оба знали, как Харитон порой умел перегибать; как он говорил гадости с маниакальным желанием произвести о себе дурное впечатление и вынудить собеседника уйти, даже если в глубине души рассчитывал на обратное. А может, он просто хотел, чтобы ему в кои-то веки дали отпор: ударили, например, по лицу или обложили трехэтажным матом; взяли за шею и с силой впечатали в матрас, потом уткнули лицом в подушку, закрутив за спину руки, дернули к себе, приподнимая за бедра, и объяснили наконец, что язык надо бы держать за зубами. Академик скривился и тряхнул головой, проглатывая в свой адрес очередную беспочвенную колкость. Все это время Захаров странно таращился на него: наверное, дошел мозгами, что перестарался. Но к его счастью, у Сеченова было огромное терпение вкупе с бескорыстным желанием помочь, из-за чего он поразмыслил и сказал по итогу: — Правда? — шагнул навстречу с легкой улыбкой и широко раскрытыми глазами, которые источали странный, немного садистский блеск. — А если я возьму иглу 16-го калибра и до самого основания всажу ее тебе прямо в… — Все, извини, я молчу, — затараторил Харитон и действительно притих. Рука у «Волшебника» была легкая, кто бы что ни говорил, а вот процесс введения лекарств показался схожим с эффектом внутримышечной гранаты. — Больно? — очевидно мстил Сеченов, плавно и мучительно медленно нажимая на поршень, хотя видел без лишних слов, как Захаров зажмурился и скомкал в руках простынь. — Ни капельки, — ложь, произнесенная в слепой гордости и с сардонической гримасой. — Отлично, тогда сразу второй укол. После этого известия со рта профессора сорвался-таки тихий страдальческий стон, однако то было единственной слабостью, которую он себе позволил вплоть до конца манипуляций. — Готово, — объявил Сеченов, затирая место инъекции салфеткой, ободрительно хлопнув друга по плечу. Он уже все ему простил, как делал сотню раз, ведь сам не являлся подарком. А Харитон был тем самым единственным и близким человеком, у которого получалось находить к нему подход и подставлять плечо, когда того требовала ситуация — это ценилось гораздо выше капризов и дрянного юмора. — Спасибо, — обронил Захаров абсолютно неожиданно и сразу повернул голову на Сеченова, цепляя своим посветлевшим взглядом его, растерянный и удивленный. — Пожалуйста, — тот улыбнулся ему искренне, любезно, и стянул перчатки, как вдруг воскликнул ободрительным голосом: — А теперь садись. Я должен провести тщательный осмотр. Харитон закатил глаза. — Такой момент испортил… Дима, ты как всегда.*
Аускультация дала веские основания подозревать бронхит или даже бронхопневмонию, которая требовала немедленного и активного лечения. Но с Захаровым все было не так просто. Уйти на больничный сроком минимум в десять дней он согласился только тогда, когда Сеченов собственноручно ему его оформил на правах врача, вынув бланк из портфеля, и вручил со строгим примечанием: — Порвешь и явишься раньше — я тебе все эти дни за прогул зачту и скажу Молотову, что ты намеренно заразу разносишь. По-другому с ним было нельзя, он ведь как ребенок, честное слово. Хотя в остальном человек необычайно серьезный. — Деспот, — прошипел Харитон и потянул на себя одеяло. — Сам же потом будешь ходить и жаловаться мне без конца, что ни черта не успеваешь. — Ничего, потерплю. Отдыхай и наслаждайся жизнью. — Вот уж спасибо. Как раз то, что я больше всего не люблю делать. Есть Захаров желания не изъявил, а Сеченов не до такой степени пал достоинством, чтобы уговаривать его и кормить с ложки. Поэтому рацион был составлен сурово, по-мужски: из отхаркивающих сиропов, таблеток и чая с малиной. Спустя минут десять температура начала постепенно спадать, и хоть Харитона по-прежнему изводили тяжелый кашель и стойкая ломота в груди, он стал проваливаться в сон. Муся немедленно явилась на стражу его покоя, свернувшись клубком в ногах, и все выглядело так, будто ситуация снова под контролем. Тогда он заверил Диму, что все хорошо и тот сильно ему помог, но теперь ему было можно с чистой совестью уходить. — Как скажешь, — Сеченов не спорил. Вместо этого взял его за руку и прибавил: — Ты только выздоравливай.*
Захаров проснулся посреди ночи от того, что его горло страшно пересохло. Болезненный полубред все еще окутывал гениальный разум, и это чувство наркозного сна было отвратительней некуда. Голова кружилась и как-то совсем опустела после горячки, а тело ослабло, стало ватным и еще более ничтожным, чем всегда. Темное небо, усыпанное звездами, хорошо виднелось из больших спаленных окон, и бледно-желтая луна освещала комнату и мужской силуэт, укрытый плотными одеялами. Харитон в упор не помнил, как Сеченов ушел. Помнил только, как тот собирался это сделать. Однако он прекрасно видел включенный на кухне свет, обрамлявший закрытую дверь, а когда огляделся, то обнаружил, что кошка пропала. Захаров раскачался и сел, свесив ноги, потом замер и прислушался: кто-то тихо включил радио и чем-то определенно занимался без его ведома, судя по мелькающим в дверной щели теням. Встать получилось с первого раза, пускай голова шла кругом, как на каруселях. В животе засела тошнота, вызванная, скорее всего, банальным голодом, однако аппетита от нее точно не прибавлялось. И чем ближе подходил Захаров к кухне, придерживаясь на всякий случай за стену, тем отчетливее ощущал вкусные запахи чего-то то ли жареного, то ли печеного. И табак, там точно был табак, отчего Харитон усомнился, проснулся ли он на самом деле. Кто мог кашеварить ночью в его квартире в такое время, так еще и прикуривая? Он посмотрел на стену, где висел один из его дипломов повышенной квалификации — во сне не работают области мозга, ответственные за восприятие текста, следовательно, и прочитать ничего не получится. Но у него это прекрасно получилось, и Захаров окончательно сконфузился, ненароком вслушиваясь в звучащие из радио слова:«В любви еще одна
задача сложная.
Найдешь, а вдруг она
ложная, ложная
Найдешь обманную,
но в суматохе дней…»
— Нелегко, нелегко разобраться в ней, — принялся скромно подпевать известный ему голос, и в следующий миг Харитон дернул дверь: — Ты что делаешь? — спросил он, по инерции заваливаясь на проем и жмурясь от света. Трудно сказать, застал ли он Сеченова врасплох, потому что тот изначально пребывал в каком-то «расплохе»: стоял, зажимая в зубах сигарету, в тапках, нижнем белье и в распахнутом махровом халате, который Захаров выделил ему из гардероба. Его лицо было уставшим, с ясно выраженными кругами под глазами, зато в самих глазах отражался неподдельный, в некотором роде пугающий энтузиазм. Одной рукой он придерживал на плите чугунную сковородку, а во второй была деревянная лопатка. — Блины, — ответил не медля и на автомате подвигал сковороду, чтоб ничего не пригорело. — В три часа ночи, стоя в трусах на моей кухне, — не вопрос, а безапелляционное утверждение. Лишь привыкнув к яркому освещению Харитон сумел рассмотреть, что в действительности здесь происходило: из мультиварки валил пар, чайник стоял весь запотевший; на разделочном столе была миска жидкого теста, рядом с которой, на широкой и плоской тарелке, лежала стопка готовых, румяных блинов. Муся нашлась на подоконнике, она сидела и довольно облизывалась.«Звенит январская вьюга,
и ливни хлещут упруго
И звезды мчатся по кругу
И шумят города…»
— Ну да, — сказал Сеченов и затушил сигарету метким броском в сырую раковину. — Очевидно, так и есть. Это показалось Захарову каким-то абсурдным, ненастоящим, ведь Дима был закоренелым нарциссом, а Харитон любил вызывать у всех отвращение к собственной персоне, после чего снисхождения не ждал. И он бы правда поверил чисто субъективно, что его вновь охватила горячка и все вокруг — не более чем плод его воображения, если бы не рациональный разум, отвергающий пустые догадки. — Мне дома не сиделось, — продолжил академик и встряхнул плечами, — и не спалось. Наверное, возраст, — неловкий смешок слетел с остроконечных губ. — Тогда я вспомнил, что у тебя в холодильнике мышь повесилась, а в твоем состоянии правильное питание как нельзя важно, и вернулся. Благо, идти недалеко. Обычно Захаров не выдерживал и пары фраз, хоть издали напоминавших заботу о нем, говорил: «фу, опять эти сопли» и отворачивался, сквасив гримасу отвращения, но сейчас внимательно слушал. Причем с таким удивлением, будто впервые узнал, что за него переживают.«А где-то есть моя
любовь сердечная
Неповторимая,
вечная, вечная…
— Дима, ты… — начал было он, но передумал и прыснул беззлобно: — Ты сумасшедший.«Ее давно ищу,
но в суматохе дней,
Нелегко, нелегко
повстречаться с ней»
— А разве это важно? Сеченов любил на этом свете только себя, причем обожал настолько пылко, насколько Захаров себя ненавидел. Они оба знали это и принимали, не меняя, но крылось в их тотальном отличии незримое притяжение, которое создавало компромиссы и вынуждало их становиться друг другу самыми главными и безапелляционными исключениями из правил. Теми, ради кого можно было чуть приоткрыть сердце, спрятанное за семью печатями десятилетия назад, отделить от него кусочек и поделиться тем, чего не хватало другому сердцу, такому же скрытному и одинокому. — Ни капли, — Харитон подошел к нему и протянул руку в знак особенной признательности, понятной лишь им обоим, а Сеченов взял ее крепко и потянул, облокачивая на себя всего Захарова. Примерно тогда же профессор, держа голову на дружеском крепком плече, начал приходить в себя, и запах свежей калорийной еды отогнал тошноту, заменяя ее диким голодом. Захаров был прекрасно осведомлен, как вкусно Дима умел готовить по семейным рецептам, а следом решил, что, вообще-то, мог себе позволить полечиться дома недельку-другую и Земля точно не остановится за время его отсутствия.«Не видят люди друг друга
Проходят мимо друг друга
Теряют люди друг друга,
А потом не найдут
никогда, никогда
А потом не найдут
Никогда».