Einwandfrei

***

       Он смотрел на меня — своим бешеным, ненормальным взглядом, — и я знала одно: он ради меня взорвёт мир, а к ногам моим — в качестве вишенки на торте — всю Вселенную положит. Вселенная мне, знаете, вовсе не нужна была. Я хватала его за руку — так сильно пахнущую сигаретами и смертью — и, заставляя наклониться ко мне, шептала ему на ухо — горячо и коварно, так, как умеют лишь женщины: Альберт, Альберт, любимый, не ругайте сегодня Фридриха, не нужно, а затем мазала его торопливым поцелуем по щеке и отходила назад — совсем, признаться, маленько, — невинно хлопала ресницами и смотрела в его лицо. Взгляд у него всегда неизменно темнел — и ревность разливалась в воздухе, казалось даже, что в ней можно утопиться, но он прикрывал глаза, словно не желая показывать бури внутри, и, чуть-чуть отвернувшись, равнодушно кидал: «Хорошо». И за это холодное, мрачное хо-ро-шо я хотела его заобнимать, — но я, конечно, не обнимала. Мне друзья говорили: хитрая ты, Теодора, хитрая. И качали осуждающе головами. А я... Я молчала, конечно, но, право, видят Бог и ему подобные (уж в религии разбираюсь я не очень, извините): иногда мне хотелось им начать отвечать. Но стоило мне представить их лица, когда я начну говорить, захлёбываясь собственными словами и чувствами: а вам целовали ноги так яростно и неудержимо, что вы плавились, но чувствовали себя на вершине мира? а вы смотрели на человека и знали, что он ради вас — убить готов? нет-нет-нет, скажу по-другому, вы смотрели на человека и знали, что он — может убить кого и когда захочет, но одно ваше слово — и он остановится? а вас сжимали в объятиях так, что темнело в глазах? целовали до потери воздуха в лёгких и звёзд в глазах? — представляла их лица, и, конечно, закрывала рот. У нас не была любовь, боже упаси, — это была одержимость. Я променяла свою независимость на стальные глаза и поджатые губы, на шершавые от оружия ладони и жёсткое, резкое: «Эйвери». Мне не нравилось, когда он звал меня по фамилии, и я сжимала его огрубевшие пальцы в своих руках, прося почти ласково: «Называйте меня Теодора». Он с ухмылкой кидал «журналистка» или «американка», а иногда — и это прозвище нравилось мне больше всего, — он обращался ко мне «мисс журналистка», а я смеялась, смеялась, смеялась... Я, знаете, вовсе не думала, что с убийцами можно смеяться. Теодорой он называл меня по ночам. У него тело было изъедено войной и от того — покрыто шрамами, и на мою чистую кожу он смотрел так жадно, словно старался впитать каждый участок вот такой чистой («einwandfrei» — шептал он) кожи, а затем прижимался ко мне, и я ощущала, как его горячая, испещренная рубцами кожа сливается с моей — нежной и прохладной. Губы его тоже были шершавыми, и он сминал мои — обычные, пухлые, пусть и не раз искусанные до крови, но всё ещё гладкие, и терзал, но как терзал! В нём нежности не было вовсе, откуда она у солдата, но была страсть — такая осторожная и противоречивая, — и в этой страсти я себе позволяла тонуть. Он шептал мне мучительное: «Теодора», а затем опускался к шее. И воротники платьев не могли потом скрыть оставшиеся следы нашей одержимости друг другом. Йоке всегда поджимала губы и в целом старалась проводить со мной меньше времени. Сначала она перестала приглашать меня на чай. А затем запретила видеться с Бруно. Не верила мне, боялась... презирала. Я не злилась на Йоке, и обида почти не жгла сердце, в конце концов, никто никому ничем не обязан. Но печаль иногда всё же настигала. В такие моменты я садилась у окна на кухне дома, в котором жил Альберт и который как-то случайно оккупировала (ха...) я. В руках моих оказывались сигары, и я долго курила. Так долго, что дым в конце концов ложился плотной стеной, и я даже не видела чётко того, что происходит в шаге от меня. Он приходил всегда — словно чувствовал моё состояние, — и руки его — грубые-ласковые руки — ложились на мои плечи, а пальцы беспокойно сжимались. Мне не нужно было говорить, чтобы он понял, — я снова чувствую себя грязной, отвратительной, мерзкой. Я не плакала никогда — ни перед друзьями, ни перед ним, но он знал, что мне плохо, плохо от этой нашей связи, от моей привязанности к нему, от того, что я переступила все свои принципы, — и опускался на колени прямо передо мной, втаптывая непомерную германскую гордость в пол (словно говоря: не ты одна пошла против своих принципов), убирал сигареты из рук и, целуя мои дрожащие пальцы, шептал на своём: «Du bist einwandfrei, Teodora, einwandfrei, du bist ein Engel, hör mir zu, hör zu». Я только потом уже узнала, что его извечное «einwandfrei» означает «безупречная». Я была для него — убийцы, военного, садиста в какой-то степени — я была для него ангелом. Все вокруг видели во мне ту, что продалась, — раздвинула ноги ради помилования немцев, ради хорошей жизни (а где эта мнимая хорошая жизнь, я, если честно, не знала). Но он — он! — видел во мне самое чистое, что случалось в его жизни. И я, ненавидя себя, выбирала его. Вновь и вновь. Он был олицетворением войны, однако иронией было то, что только с ним-то о войне я и забывала. Рядом с ним — с человеком, что убивал уже тогда, когда я только научилась читать, — я чувствовала себя под защитой. Они смотрели на меня в ужасе, а он смотрел на меня, и я видела, как холодная сталь его глаз плавится, ведь я ему нужна, и как уголки губ едва заметно поднимаются — я была единственной, кому он улыбался. Действительно улыбался. Не бросал едкую ухмылку, усмешку, а улыбался — пусть незаметно, пусть это было видно только мне. Но улыбался. Они смотрели на меня с ужасом, пока я приобнимала его за шею и шептала: Альберт, Альберт, Альберт, не убивайте, не наказывайте, смилуйтесь... Не для себя ведь вовсе — что просить мне для себя, если в мыслях его не было того, что способно мне навредить. Его садистский мозг отключался на точке «Теодора Эйвери». Поэтому я просила безопасность для других. Они смотрели на меня с ужасом, потому что никогда не становились безупречным ангелом для пропащего человека. И понять меня не могли. Я никогда не считала себя хорошей, и я думала, как много во мне грехов. А потом появился он — стреляющий в людей, убивающий и жестокой... а ещё возносящий меня на небеса одним только обжигающим «einwandfrei». Я себе обещала одно — не держать его, когда придёт время расставания. Но я солгала себе: я хваталась за его шею и плакала, плакала, плакала. У него на кителе оставались следы от моих слёз и помады, а рядом — вокруг — стояли его подчинённые и вышестоящие, ибо взводу следовало отправляться дальше, и ни один из этих людей не опустил какую-то пошлую, извращённую шутку, как они любили делать это на постоянке. Представляете? Смотрели и молчали. И Альберт сначала молчал тоже. Но губы его — те, что я целовала сотню раз и не меньше кусала, — шевельнулись, и он прошептал еле слышно лишь одно: «Вам не идут слёзы, Теодора». Он оставил мне напоследок лёгкий поцелуй в лоб и разбитую вдребезги душу.        Вы знаете, пятнадцать лет прошло. И любовников у меня было — не сосчитать. Кто-то не раз признавался в любви, да и я, если честно, тоже. Но никто никогда больше не прижал меня к себе так сильно, что внутри раздробилось сердце. Мне все говорят: ты, Теодора, умнаякрасиваяхаризматичнаяитакдалее. И никто: Вы, Эйвери, зазнались совсем, помолчите хотя бы секунду. А он ведь даже затыкал необыкновенно... Да он, признаться, единственный, кто умел меня затыкать и кому я позволяла это делать. Меня отправили недавно в Германию, или, как назвали они себя после случившейся в стране революции, Веймарскую Республику — там, говорят, снова грядут какие-то перевороты в политике, волнения в народе... Мне дали простое задание — взять интервью у согласившегося на это человека, в целом узнать изнутри настроение народа, поспрашивать людей и, собственно, вернуться. У меня... Не жгло ничего внутри. Пятнадцать лет прошло... Пусть ничего не было забыто, но всё было отпущено. И я шагала по Берлину, не надеясь, что встречу его — право, я бы даже не знала, что делать тогда. Воздух и люди, здания и небо... всё здесь невольно ассоциировалось с Альбертом. Я думала: а он? Он был за старую власть или за новую? Где он сейчас? Дожил ли он вообще до конца войны? Эти вопросы терзали меня часто на протяжении пятнадцати лет. Вы знаете, любовь она бывает в жизни довольно часто. Влюблённость, искры, нежность... Но Альберт подарил мне то, что отыскать в других за пятнадцать лет, я так и не сумела. Мне нужно было встретиться с каким-то видным политиком — директор журнала, где я работаю на данный момент, каким-то образом сумел уговорить его на интервью со мной. Место встречи я отыскала быстро — открытый парк. Это для того, чтобы я чувствовала себя безопасней. Мне сказали: он будет возле фонтана в чёрном строгом костюме, с букетом белых лилий. Мне сказали: это для того, чтобы ты быстрее его опознала. За пятнадцать лет меня так мои респонденты ещё ни разу не встречали, и я шла с неподдельным интересом. А потом... Потом всё встало на свои места. Он стоял и улыбался — так, как умел только он и только мне. У него прибавилось много морщин, а волосы местами поседели. Но это был он — одержимый мной когда-то солдат Германской империи. А ныне, видимо, политический деятель Веймарской Республики. Всё та же сталь в уставших глазах, всё та же рассечённая бровь... Я рассматривала его и понимала, что мне не хватит целой жизни, чтобы восполнить годы и налюбоваться этим совсем, если честно, некрасивым, но таким желанным и любимым лицом. Он шагнул ко мне первый, и вот этого простого незамысловатого движения хватило, чтобы стереть прошедшие пятнадцать лет в ноль. Я не плакала. Опытным журналисткам в тридцать девять — о боже, мне сейчас ровно столько же, сколько было ему тогда, — совсем как-то не респектабельно плакать. От него теперь не пахло смертью — обычным мужским одеколоном. Но всё ещё — сигаретами. Он протянул мне букет. А я притянула его за воротник к себе. И, не отступив от своей цели, поцеловала. Годы шли, и мы чуточку постарели, но изменилось ли что-то? Нет: мне снова предложили чистоту и невинность. А я снова выбрала Альберта Нойманна.