Heartbeat: атмосфера угнетения

Свежий ветер вместо приятной прохлады уже давно дарил зябкое объятие холода, но Куромаку все равно продолжал раз за разом распахивать окно настежь. Кожа покрывалась мурашками, но изнутри согревала теплая затяжка дыма. Легкая опасность щекотала пятки и нервы, и треф покачал ногой над пропастью в 24 метра до асфальта. Никто из соседей или прохожих никогда не замечал помахивающий на пассивный суицид привычки сидеть на подоконнике, свесившись наружу. Наверное, это к лучшему. Горчащий яд успокаивал подрагивающие от накатившей за день никотиновой ломки руки, и голова переставала болеть. Однако пустующее место в ней тут же занимали слишком насущные мысли, и на мгновение Куромаку подумалось, что лучше бы она болела дальше. Хотя ничего нового не было: чужие проблемы, подработки, разборки между клонами и… — Зараза… — прошипел, не сдержавшись, треф, тут же начиная по привычке тереть переносицу. На одну проблему недавно стало больше. На одну неисправимую, глупую, наивную ошибку, совершенную по слабости. Наверное, все было предопределено с самого начала. И всем все было ясно. Куромаку очень надеялся, что все было ясно только ему и Пику, но отрицать очевидность и логичность их связи было тупо до отчаяния. Просто ему нужен был тот, кто понимает его добровольную безупречную жертву. А Пику был нужен равный, а не один из равнодушных идиотов. Куромаку не соглашался называть остальных так. Пику это нравилось. Нравилось, как треф с пеной у рта защищал права каждого. Как был готов брать на себя всю ответственность, даже если не вывозил. Нравилось, как Куромаку читал лекцию о вреде курения, и, отняв у Вару электронку, скурил ее за одну бессонную ночь. Нравилось, как трескалась талантливо вылепленная маска холодной строгости под властными прикосновениями и слишком внимательным взглядом. Ему нравилось ломать устоявшиеся, спасительные привычки и наблюдать за жалкими попытками Куромаку собираться вновь, делая вид, будто ничего не происходит. Происходило слишком многое. Трещина пошла куда глубже, чем кто-либо ожидал. Наверняка все было предопределено с самого начал, это должно было быть ясно всем. Два отчаянных лицемера, лгущих не краснея: один о вовлеченности, другой о безразличии. Им невозможно было не зацепиться проржавевшими крючками молчаливого взаимопонимания и хорошо скрываемого, но до боли очевидного осуждения чужой лжи. Куромаку готов на все ради чужого блага. Пик ненавидел прогибаться. Куромаку ставил свой долг перед остальными превыше всего. Пику хотелось содрать вросшую в чужое лицо маску с мясом. Все было ясно, как самый яркий восход в умопомрачительную летнюю жару. Каждый день осознание неизбежности перекрывало кислород, обрекая на медленное удушение чувствами и мыслями. Они оба прекрасно понимали, к чему катятся. Куромаку молчал до конца. Пик не выдержал первым. «Кто бы сомневался», — проскочила шальная мысль в тот момент, и, кажется, треф даже улыбнулся, выводя Пика из себя окончательно. Куромаку не сжался, ожидая удара. Теперь ему кажется, что драка была бы лучшим выходом — сейчас же все копилось внутри, покидая тело разве что вместе с кровью. Слышать правду не было особо больно — словно резали нутро под наркозом. Помнил, однако, он все весьма смутно: обрывки фраз, беглый взгляд фиолетовых глаз, сжатые кулаки и громкий удар все-таки в стену — в сантиметрах от его головы. Драки не завязалось, ответа на обоснованные оскорбления не нашлось. Развернувшись, треф молча вышел, чувствуя шальной взгляд лопатками, и просидел всю ночь на подоконнике, заметив время лишь когда по слезящимся от наждачной сухости глазам ударили слепящие лучи. С тех пор ничего не изменилось: Куромаку редко улыбался, читал душные лекции, игнорировал случайные, невовлеченные вопросы о его самочувствии и брал на себя слишком много ответственности. С тех пор изменилось все: Куромаку старался избегать разговоров наедине с кем бы то ни было, предпочитал быть либо в большой компании, либо запираться у себя. Поставил, помимо замка на ручке, защелку. Стал браться за любые заказы, от школьных сочинений до институтских докладов, предпочитая их сну и удушающему разочарованию в самом себе, подкрадывающемуся в любой свободный момент. Было неожиданно больно. Слишком для ожидаемого окончания обрывочных недоотношений, где общение состояло либо из призрачных намеков на секс, либо из ковыряния чужих кровоточащих комплексов ржавым гвоздем. Куромаку ненавидел себя за все воспоминания, бережно хранимые его проклятым мозгом, подбрасывающим их в произвольные моменты. Видеть Пика в один момент показалось вовсе невыносимым. Равнодушный взгляд напоминал о не так давно горевшим в нем жаре, согревавшем до ожогов. Разбитые костяшки привлекали внимание, и неизбежно следовал флешбек: треф помнил, как эти руки закрывали ему рот, когда он слишком громко рыдал в их первый раз, не находя места от незнакомой прежде боли, и затыкали неудерживаемые стоны в последующие. Куромаку не мог видеть синюю майку с порванным воротом — казалось, что он рвал ее от нетерпения всего пару минут назад, и на губах еще оставалось фантомное тепло чужой шеи, подающейся к грубоватым ласкам. Пик не зашивал, но и не выбрасывал, продолжая время от времени надевать майку в подпорченном виде то ли в порыве запоздалого садизма, то ли от глубокого равнодушия. Треф не знал, какой вариант сделает ему еще больнее. Однажды, в день своего дежурства по дому, Куромаку увидел эту майку среди прочего постиранного темного белья. Не сдержавшись, он выкинул ее, запихав поглубже в ведро. Осознание истеричности и тупости поступка нагнало не сразу, но вдарило по нервам вполне достойно. Проклиная себя за очередную слабость, второй поддался порыву ненависти и наказал себя за содеянное. Он не думал тогда, чем это может обернуться. Нанося первые порезы, он не думал ни о чем. Кровь не напугала, словно Куромаку занимался этим не впервые. Наблюдая, как по запястью стекают невысказанные слова и неосязаемые страхи, треф испытал сладкую, столь желанную апатию. Внутри становилось гулко и мертвецки тихо, так спокойно, как никогда. На иглу апатии он подсел позорно быстро. Пара надрезов спасала слишком, и Куромаку оправдывался перед собой эффективностью метода и безобидностью — он ведь знает, когда остановиться. Исполосованные предплечья молча обвиняли его в жалком самообмане, но это лишь вновь подогревало закипающую ненависть к себе. Вещи с коротким рукавом полетели в мусор, никто этого не заметил — и так в основном носил треф рубашки. Неуловимость ударяла в голову похлеще алкоголя. Ни один из клонов не замечал ничего подозрительного, Куромаку продолжал душнить, стараясь прятать дрожь в руках, и начал чаще закатывать глаза. Не смотреть на Пика скоро стало необходимой привычкой, и треф старался не замечать чужих взглядов. А если и замечал, то отрицал, скидывая на игру эгоцентричной фантазии, будто он кому-то нужен, и привычно наказывал себя. Но сегодня все нагнало. Все жалкое существование устремлялось к этому отвратному вечеру, предвещающему… Что-то. Или это все опять было глупой иллюзией. Куромаку старался по возможности не встревать в ругню Вару с остальными, пару раз ловко скинув обязанность сходить к Пику и поговорить о его валете на Феликса. Треф не думал, что сможет игнорировать Пика вечно. Он старался не думать о нем совершенно. Куромаку не был готов к тому, что Феликса пошлют нахер с его задушевными разговорами. Куромаку не ожидал, что Пик захочет поговорить о Вару именно с ним. После первого пореза все еще охватывало отчаяние. После второго — тошнотворная тоска. За последующим — грусть, затем долгожданная апатия и пятый порез, нанесенный уже без особой нужды. Просто остановиться казалось сложнее, чем продолжить. Крупными багряными бусинами выступала кровь из свежих ран. В каком-то извращенном эстетическом порыве они показались до острой боли похожими на ноты, по которым можно было сыграть всю жалкую трагедию, отравляющую неплохую, по сути, жизнь. — Все отлично, — прошептал Куромаку. Густоватая капля, качнувшись, скатилась по исполосованному запястью вниз. — Я прекрасно себя чувствую, — слегка улыбнулся треф своему отражению в экране ноутбука, пробуя очередную необходимую ложь на вкус. Было отвратно. Горький запах спирта, йода, до скрипа зубов плотная перевязка — так плотно, чтобы ни капли не вытекло в неподходящий момент, чтобы рукав не топорщился, не вызывал даже малейших подозрений. «Как будто кому-то есть дело», — заметил внутренний голос. Закусив щеку, треф проигнорировал его — слишком хорошо он перевязался и не хотел портить все новыми несдержанными ранами. Вдох-выдох. Недостаточно решительно. Еще раз. И еще. — Проклятье, я так никогда не соберусь… Говорить с собой, даже шепотом, было странно, но время от времени становилось плевать. Если кто-то ухитрится подслушать — как будто кому-то может быть интересно, чем треф занимается — то вряд ли поверит услышанному, и с еще меньшей вероятностью пойдет всем это рассказывать. В подозрительной тишине сдержанный стук казался громовым раскатом. Клоны словно растворились в квартире, оставляя трефа в вакуумной тишине неясного ожидания. Может, в квартире уже не было его самого: просто соскользнул с подоконника, поддаваясь силе притяжения, и наслаждался последней больной фантазией перед тем, как рухнуть переломанным трупом на асфальт, мешая вечно спешащим прохожим поскорее добраться до дома. По крайней мере, это объяснило бы внезапный порыв Пика увидеться вновь по настоящему. Дверь перед трефом открылась неожиданно, и он невольно вздрогнул. Сколько времени прошло, пока он торчал в коридоре перед чужой спальней, он не заметил. Проскочила мысль, что, наверное, слишком много — Пик выглядел удивленно. Хотя кто-то заметил бы сдвинутые брови, и назвал выражение лица суровым, и это не было бы невнимательностью. Однако Куромаку видел мелькнувшую тень эмоции в глубине бездонных глаз, и ему стало еще хуже — от того, что все равно понимал полужесты и случайно проскакивающие, не отфильтрованные намеки на искренние чувства. — Ты не следишь за свои валетом, — все, что получилось выдавить из себя. Прозвучало душно и сухо, словно неохотно. Почти победа. Вместо ответа Пик низко рыкнул, закатив глаза, и ушел в глубь комнаты, оставляя дверь приоткрытой в недвусмысленном намеке. На мгновение в глазах потемнело, Куромаку пошатнулся и подумал, что позорно валится на пол. — Ты послал Феликса. Заметил очевидное Куромаку, как только перед глазами вновь возник Пик. Он стоял у окна, и последние отблески раскаленной звезды оттеняли его черную на фоне неба фигуру. Видимо, треф все-таки зашел в комнату. Чтобы разглядеть выражение чужого лица, стоило, наверное, подойти, встать напротив. Вопреки логике, внутренности от подобной мысли сворачивались, отдаваясь тошнотой, и Куромаку позволил себе остаться у самой двери, успокаиваясь ее близостью, словно он смог бы позволить себе сбежать. — Я еще не забыл. Ирония. Треф бы усмехнулся, если бы сил хватало. Рука ныла омерзительной, остаточной тупой болью — самая отвратная часть освобождения от лишних чувств. Достаточное наказание за их переизбыток. — А за валетом следить забываешь. Острота срывается невольно и легко — даже приятно. За пассивную агрессию Куромаку проклинает себя сразу. Глупая, дешевая претензия. — Ты памятливостью тоже не отличаешься, — фыркнул Пик. Переход на личную тему ожидаемый, но дыхание все равно перехватывает. Наивная часть души Куромаку до последнего надеялась на лучший исход, а теперь была разочарована до гулкого сердцебиения в висках. Мышца в груди предательски ускорилась. Треф обещает себе вскрыться, если покраснеет. — Мне, по крайней мере, не надо напоминать о мои обязанностях, — ровности тона позавидуют ведущие новостных каналов. — Ты должен просто присматривать за своим… — Да хватит! Тяжелый удар отдается гулким отзвуком в голове. Пик оказался рядом неуловимо быстро. Кулак левее уха на пару сантиметров — небольшой промах, и треф уже захлебывался бы кровью. Или это и был промах… — Заткнись! Заебал своими остальными! Глаза в глаза. Куромаку чувствовал, как давится стремительно густеющей атмосферой. Воздух не тек в глотку, прилипая к гортани как болотная тина, затыкал дыхательные пути. Выплыть, раскрыть окно, выкашлять всю черноту. — Мы оба знаем, что тебе на них насрать. Сколько можно лицемерить? Огонь в темных глазах — тот самый, сжигавший все сомнения и предрассудки по ночами, согревающий до незаживающих, гнойных ожогов. В голове обрывки фраз, несогласованные слова — трефу нечего ответить. Либо продолжить гнуть линию никому не упавшего общественного долга, либо в одно резкое движение метнуться к двери. Но тупое упрямство бесполезно, а сбегать слишком позорно, хотя все равно не хватило бы ловкости и скорости. На резкое движение Куромаку по-детски зажмуривается, ожидая удара наконец по лицу. Происходит нечто худшее, намного ужаснее любых других вариантов, промелькнувших перед глазами в мгновение неопределенности. Жесткое прикосновение к губам заставляет распахнуть глаза в тупом неверии. С утробным рычанием Пик впивается грубым поцелуем в сухие, не сопротивляющиеся губы. Сердце заходится в попытке выбить ребра, вырваться из этого кошмара. Дыхание перекрывается совершенно, перед глазами плывет. Тело охватывает мелкая дрожь. Пик втягивает губы по очереди, покусывая, не заботясь о разливающемся металлическом привкусе. Куромаку отталкивает резко, пытаясь насильно заставить себя вздохнуть. Пальцы истерично комкают плечи чужой футболки, словно цепляясь. Наждачный ком продирает стенки горла, не вовремя подкатывает тошнота, голова идет кругом. Треф отворачивается, пытается спрятать стремительно покрывающееся неровными красными пятнами стеснения лицо. Отдергивает крупно подрагивающие руки также резко, и побег кажется уже не позорнее того, что Пик сейчас видит. Происходит, впрочем, все именно так, как Куромаку и предполагал в самом начале: попытка дернуться к двери недостаточно быстрая, и Пик крепко хватает его за предплечье, удерживая на месте. Надтреснутый вопль ударяет по ушам неожиданной высотой. Оба замирают с широко распахнутыми глазами. Пик пораженно, с долей испуга смотрит в мгновенно повлажневшие серебряные глаза, не отпуская руку. Словно в замедленной съемке, он опускает взгляд, не веря тактильным ощущениям. Под пальцами растекается влажное, стремительно распространяющееся по рукаву темное пятно. Сознание тормозит, и Пику требуется пара нескончаемых секунд на понимание, какую боль приносит его хватка. Как только пальцы разжимаются, слышится задушенный всхлип. Куромаку исчезает за мгновение, дверной хлопок кажется оглушающим, но Пик остается неподвижным. В голове звенит пустота. Он смотрит на грязную, измазанную в чужой крови ладонь, и сердце екает, по ощущениям, в самой глотке.