мнимый гений и "жертвоприношение"

      Бытие художником — дело, знаете ли, тонкое да искусное. Хотя, по правде говоря, никакого вдохновения на самом деле не было; сплошь ментальная деградация и лишь автоматизм, что не давал бросить давным-давно оскверненное творчество. Уродливые ладони художника, будто содрогаясь под весом наточенного, точно тесак, грифельного карандаша, уже по неведомому самому мозгу закону выворачивали уверенные линии на пожухлом холсте, утопая в тусклом горении восковой свечи. Однако Войд, в чьей голове уж давно сплёл паутину паук-шелкопряд, мог ещё испытывать восхищение. Калеб был прирождённым поэтом, что люди всегда пытались обусловить родом и разумом его, но обламывались каждый раз, когда стоило им узнать, что искусный творец и образования литературного ни раз не удостоился. Хотя мятежен будет тот, кто как-то бросит, что его стихи никогда красками не пылали. Однако краски эти более были схожи с кляксами густой, сорвавшейся с утончённого пера, нежели с буйством закатного цвета. И только как такого одарённого юношу смог привлечь почти отшельник, который сравним был лишь с чердачным пауком? Ах, ответ донельзя банален! Войд — единственный, кто всецело соглашался с ним и его идеями, будь они по правде дельные иль нездоровые, как и он сам. Войд — его главный советчик и обожаемый собеседник, кто вновь и вновь наполнял творца вдохновением, мотивируя его затасканное сердце биться, пусть и прихрамывая. Больно падок на похвалу поэт, да выкроить его под себя труда не составило; осиротевший и обделённый вниманием юноша, кто никогда не был любовью и заботой опоясан, наконец-то обрёл человека, который считает его чуть ли не гением, ярким лучом света среди мрачных, забитых скверной чёрной, сцен. Пусть каждый сочтёт его умалишённым, но найдётся тот, кто сочтёт его святым, и это будет именно Войд.       Но думал ли Калеб о том, что их чувства — лишь предрассудки, лишь пропаганда? Сказал бы он, что это ложь и поклёп, однако на ситуацию, как ни старайся, трезво уж и не взглянешь. Склонность к слепой уверенности прирождена человеческому уму, и только постепенно её ограничивает опыт.       Хотя, ничего иного творцу безрассудному и не дано; ещё будучи в утробе тот смирился, что весь мир — вечный враг его, а компромисс — нечто недосягаемое. Тот был схож с хромым щенком, кому и глаз не завязывали, а кто слепым уж был рождён несчастной матерью. И сумело бы незрячее порождение, вернее выражаясь, даже дефектное, отказаться от некого "поводыря", пусть и он был нездоров? Ответ лежит на поверхности, ведь проще шагать во мглу с кем-либо, а не наощупь да без компаса.       Только лишь одно не было освещено — рядом ли он с пауком иль в его клейких сетях, где увяз слепой творец по пояс, как в зыбучих песках фьорда Тарнэген? А Вас, любезный Читатель, вероятно смутило количество вопросов, ответов на которые не последовало (даже это, подумать только, вопрос!)?       Хотя в этой ситуации, наверное, никак иначе и сложиться не могло. Эта привязанность порой казалась поэту такой грязной, влияние порой ощущалось столь пагубным и неправильным, но ведь их чувства были такими ненавязчивыми! Да и достойна ли его дефектная туша, что давным-давно уж за ним волочится, лишь глухо стоня, а не в такт разуму доживает свои ненастные года по проверенному временем шаблону?! Достоин ли искусный творец быть столь осквернённым этим бренным тельцем, страдая за тот больно грешный мир, что над ним лишь глумился, ни раз не удостоившись внимания его снизошедшей с самих Небес персоны?!       Ещё один шаг, последний тезис, и погрязнет творец богоугодный в пучине бездны с концами, заткнув единственную червоточину, что растворится в крови Христа, которой тот несчастный клочок земли пропитался, мешаясь с людским пороком. И святой, в замшелую стену уперевшись, вздумал избавиться наконец от той вселенской тяжести, от своего бытия со сплошь грехотворцами, покинуть мир, Иудой поцелованный, слившись душой с мириадой мерцающих звёзд. Известно ведь поэту, что на этом сгустке влажной земли, плывущим в пасти белёсой пустоты, остался тот, кто будет рад ему, кто не вонзит в грудь россыпью скифские копья. .