Идиот

Пышные кроны лиственниц, влекомые пением тополей, таинственно перешёптываются в знойной вышине; где-то вдалеке раздаётся звонкая, как бронза, трель молодого соловья. Зелёное поле трав, переливающееся чистым родниковым ручьём, стелится на поле непроглядным морем — утробно бурлит, шумит и вскипает в переливчатых мелодиях берегового бриза. Жаркое июльское солнце неумолимо печёт затылок. Кожа под хлопком сильно потеет, трётся о прилипшую ткань одежды и жжётся изнутри. Порывистый ветер-вьюн несётся на гибких ногах сломя голову; рвёт с макушки лёгкую панамку, закручивает и в упоении хлещет по телу незримой нагайкой, посылая то вперёд, то назад, то влево, то вправо... — Смотри, как я могу! — зычно кричит белокурый мальчуган лет девяти, ловко цепляясь за толстые ветви горбатого дуба. Дерево потрескивает, как бы насмехающе плюясь в другого чернявого мальчишку мелким крошевом коры. Из-за этого Саске, минуту назад стоявший у выпирающих корней с широко распахнутыми глазами, теперь недовольно морщит лицо и трёт слизистую. Сверху доносится озорной смех — именно он заставляет его негодовать. В груди скребётся злость и зависть; последняя, к великой досаде, давит на гордость. — А ты так не сможешь! Никогда не смо-же-шь! — Узумаки выкрикивает картаво, однако это отнюдь не умаляет силы его хитрой провокации. И Учиха ожидаемо ведётся. Не может не вестись, когда при взгляде на этого дурака грудную клетку разрывает от бунта противоборствующих чувств. Внутренний голос уверенно кричит: «Лезь!» И Наруто, словно преданный соучастник, ещё громче вторит ему: — Ну же, залезай! Тут так красиво... И Саске лезет, до ломоты стиснув зубы в настырном порыве. Собственная неуклюжесть ощущается громоздкой, неподъёмной. Ему кажется, что он — неповоротлив и неуклюж, как толстолапый медвежонок. В отличие от него, Наруто — прирождённый альфа: выносливый, с правильной работой крепкого тела и несгибаемым упрямством. Саске давит жабу зависти носком ботинок и лезет дальше. Позвоночник пылает огнём, и не по годам крупные плечи, точно скованные призрачными оковами, содрогаются в рваных движениях.  Шустрый, как волчок, ненавистный мальчишка весело сучит ногами почти на самой верхушке кривого стародума и сверкает сверху вниз победным взглядом. А он несколько раз едва не срывается из-за косых лучей палящего светолоба, нещадно сдирает ладони о клятые ветви и всё равно лезет, лезет... С каждым разом сердце проваливается всё глубже в брюшной мешок, когда подошва неустойчиво скользит по поросшей мхом коре. Всё внутри холодеет — он старается не смотреть вниз, ибо высоты боится столь же сильно, как слоны шугаются мышей. Ноги становятся ватными при одной лишь мысли! Но, к удивлению, всё недавнее негодование и страх враз тухнут под пластом облегчения, как только ему удаётся сесть на заветную ветвь. Там, в вышине густой кроны, действительно открывается чудесный вид. На мгновение даже спирает дух. Высоко в синем небо, вспарывая острыми крыльями воздух, реют чайки. Морской ветер слизывает со лба холодную испарину, поддевает одежду и приятно холодит кожу. Рядом клубятся и поблёскивают серебряными крылышками любопытные стрекозы; Сочная листва пахнет чисто, еле уловимо. Наруто увлечённо сминает сорванный лист, выдавливает сок и растирает мозолистыми пальцами — острый аромат терпкости врезается в ноздри. — Смотри, — шепчет он тихо, в только ему понятном восхищении приоткрывая губы в полуовальце. Но Саске не заботят никакие листья: он видел их тысячи раз и уверен, что непременно увидит их ещё столько же. Его внимание целиком отдано несуразному мальчишке — одному маленькому сгустку солнечного света, что, кажется, родом не отсюда. Чудно́е растрёпанное нечто с щербатой улыбкой и диковатым взглядом совсем не выглядит здешним: он смугл и курчав, глаза крупные, как две большие лупы, а лицо, как ни посмотри, бойкое и всей своей видной дерзостью отданное ухарским чертам с щедрой россыпью веснушек. Там, внизу, душно, неприятно и блёкло, а вверху, в куполе большой кроны рядом с этим ярким бликом — напротив, спокойно и умиротворённо. Ещё какое-то время Саске зачарованно смотрит на то, как проказливый ветер-вьюн треплет чужую копну пушащихся волос; очерчивает круглые линии полуобнажённого тела и всё не может понять, что же в нём такого особенного, оригинального, что заставляет невольно подобать и желать быть рядом... И вот им по пятнадцать. Учихе кажется, что ещё совсем недавно он дни напролёт резвился с белобрысой занозой и в бурном кипении жизни строил несбыточные планы на будущее. Теперь же светлым воспоминаниям взяться становится неоткуда. Краем глаза Саске смотрит на извечно потрёпанную солому белокурых волос лишь издалека и злостно травит себя дешёвым табаком, а если точнее — его жалким подобием. На хороший попросту нет денег. Щегольски одетый, вытянувшийся за лето и заметно возмужавший, бродит по закоулкам вместе со старшими друзьями, задравши острый подбородок и выдвинувши на всеобщее лицезрения только-только проявившуюся под носом грязь; такую же нелепую, как он сам. Однако его это никак не волнует: на руках долгожданное медицинское заключение. Альфа. Стопроцентный. Учиха ликует. Ликует громко и подобающе настоящим альфам. Так ему кажется. Разгорячённый, расхристанный, изо дня в день ввязывается в новые драки в стремлении доказать свою правоту. Единственно правильную правоту. Гормоны взрываются в венах и требуют немедленного выхода. Ощущение всевозможности как никогда одухотворяет. Он способен почти на всё — эта мысль окрыляет его. Весь оставшийся год Саске старательно обходит двор бывшего друга дальней стороной. Таково его новое правило — с омегами не водиться. А Узумаки, как бы ни хотелось того признавать, оказался именно омегой. К тому же, если судить объективно, очень безобразным омегой: крепким, неженственным, с мощными ногами и с не менее тяжёлым ударом. Местные его недолюбливали ещё с малого возраста, а после подобного и подавно. «Бычок, а бычок, откуда ты родом?» — насмешливо улюлюкает детвора помладше, когда на глаза им попадается неугодный — единственная их отрада в скучных буднях. А тот ходит всегда подранный, с незаживающими болячками на лице и руках. Но, даже являясь предметом общей неприязни, головы не склоняет и ходит с гордо выдвинутой грудью. Сразу видно, воли в нём не меньше, чем у Саске напыщенного самомнения. И это не может не злить последнего. Учиха убеждённо считает, что слабый пол жалок и ни на что, кроме продолжения рода, не годен. А этот неправильный омега просто гадок внешне... И гадок настолько, что регулярно является ему во снах, после которых он вынужден вставать посреди ночи и замачивать в тазу грязное нижнее белье. Ни за что бы не признался, какие мысли неистребимо томили его, когда оставался с ними наедине. На самом деле Наруто был ему совсем не отвратителен, даже напротив — по-свойски симпатичен. Однако на виду, подстрекаемый злыми языками, не считал зазорным лишний раз поддеть местного «уродца» колким словом: — Телок, куда идёшь? Тебе бы на поле, травку по... Вот только к тому моменту он успевает уже и позабыть, что жертва слишком крупна и отнюдь не беззащитна, чтобы с покорством позволять обтирать об себя ноги. За свою забывчивость молодой альфа расплачивается незамедлительно. Челюсть нехило мотает вбок, и хруст отчётлив насколько, что на мгновение Саске даже кажется, что её выбивает к чертям. Такого гнева, который он испытывает в эти минуты, раньше чувствовать ему ещё не доводилось. Не успев толком очухаться, ослеплённый яростью налетает на омегу со всей дури. И не столько болезненно оказывается ощущать ответные удары, сколько видеть безоружный, пульсирующий застарелой болью взгляд — с запозданием Учиха видит, как в самой его глубине до сих пор теплится детская доверчивость и нежность. Дерьмо. Биться с омегой дальше Учиха не в силах. Хватает одного удара, чтобы понять — он определённо занимается не тем, чем должен. К горлу подкатывает мерзкий ком отвращения. И тошно становится до того, что в ту же минуту, не выдержав натиска совести, вскакивает на ноги и позорно сбегает прочь. Оправданий себе не находит и другим их давать после произошедшего не видит нужным. Всю следующую неделю внутри него что-то жалобно воет; под рёбрами тянет ноющими нитями, и сердце при каждом воспоминании о белобрысом мальчишке остро защемляет где-то в самой сердцевине. Разобраться в симптомах внезапного недуга помогает отец, который, почувствовав скорый разлад в семье ввиду его бурного взросления, поспешно решает увезти назревающую «проблему» на два года в училище для альф. И, надо сказать, принимает весьма правильное решение: то нелёгкое время, проведённое в ежовых рукавицах, меняет Саске до неузнаваемости. В любом случае, в это очень хочется верить. Сам же Учиха считает, что приехал в родное гнездо, без всяких сомнений, уже другим человеком во всех смыслах этого определения. Окреп физически, в заметном отличии набрался ума и человеческого опыта. Силой более не козырял и драк старался избегать во всех возможных случаях: всё не забывался тот переломный случай. А когда пришла пора возвращаться, первой его мыслью стало: «Он до сих пор там? Помнит ли?»  О, сколько же в этих вопросах кроилось отчаянной надежды! Саске во что бы то ни стало хотел попросить прощения, поскольку осознание своей вины не давало ему покоя на протяжении всех двух томительных лет. Однако, когда настал тот самый чаемый момент встречи, он растерялся. Его будто бы обдало ледяной водой. И вновь это впечатление неземной прелести и тёплого родства накрывает его существо тенью небывалой периферии. Глаза мокнут, и по горлу словно бы проводят наждачкой — першит, скребёт... На месте некогда несклипистого мальчишки теперь стоит высокий, как тополь, узкобёдрый юноша виду всё того же беспечного, но вместе с тем, бесспорно, повзрослевшего и похорошевшего в силу своего «расцвета». Только лишь остро выпирающие ключицы и щербинка в переднем ряду зубов выдают в нём неизменную невинность. Учиха сильно волнуется и в итоге не может связать и пары внятных слов. Его безбожно трясёт, голос срывается. Омега же, определённо встревожившийся неожиданной встрече, радоваться его приезду не спешит. И, как ни странно, сбегает при первом же подвернувшемся шансе, как только кто-то из местных окликает Саске. Всё идёт псу под хвост, однако альфа не отчаивается. Трезво понимает, парень никуда не денется, и разговор всё равно обязательно состоится. Всё же деревня одна, небольшая. Где-нибудь да со временем столкнутся. Во всяком случае, лишняя неделя не сравнится с двумя годами ожидания. Так, впрочем, по прошествии нескольких дней и выходит, но совершенно не так, как себе это представляет Учиха. Ошарашенный, он первые секунды не может сообразить, почему чужой альфа своевольно зажимает омегу у истресканной стены заднего двора. И только когда чувствует в горьком омежьем запахе тревогу, срывается с места. Он близок к срыву. Кулаки наливаются горячей тяжестью; язык обволакивает забытый вкус железа. В глазах рябит осколочной дробью. Дорожная пыль плещет во все стороны хлёсткими плевками; всполохи боли меркнут под немыслимым потоком бешеных инстинктов. Он сдерживает внутреннего зверя, но в собственном удовольствии отказывать себе не желает — разбивает жилистому ублюдку нос и губы, метится в солнечное сплетение и от всего сердца бьёт по худым ногам. До большего не доходит, незнакомец валится навзничь без сил. А бить лежачего Саске не собирается, поэтому даёт немного времени убраться с глаз. Кровь всё так же продолжает неистово барабанить в висках; от притоков адреналина он нервно озирается, пытаясь на подсознательном уровне предотвратить следующие поползновения. Но таковых не находится, и вскоре его начинает отпускать. Дрожь переходит в длительную подкожную пульсацию, икры ног часто сокращаются и передёргивают под бледной кожей толстыми струнами. Перед глазами мажется хлопковая пелена. Саске устало прижимается горячим лбом к смуглой груди и выпускает успокаивающие феромоны. Омега пусть и не сразу, но поддаётся его инициативе и расслабляется. — Саске... — свежий голос надломлен влажными всхлипами. Учиха в забвенном порыве скользит губами по стройной крепкой шее, слизывает терпкий пот и неразборчиво хрипит себе под нос; руками осторожно оглаживает широкий стан, ластится к нему всем голодным телом и словно кутёнок тычется носом в мокрую от слёз скулу, не чувствуя на щеках своих собственных. Бульканье пенится в горле от резкого скрежета до голимого визга. Наруто струится под пальцами, словно дорогой шёлк, блестит и переливается в лучах блёклого солнца как золотой; дышит отрывисто и часто, точно не утолённый нежностью ребёнок; содрогается при каждом касании и, кажется, готов на всё, лишь бы не расставаться со столь ценной и дотоле не хватавшей ему лаской самца. Омежий запах почти неощутим, полынная горечь и отголоски пахучего мыла напрочь его перебивают. Но Саске это не заботит. Главное для него — сам Узумаки. Крепкий, с бурлящей в голове кровью и непреодолимой волей во взгляде. — Прости меня. По одному лишь стону становится понятно: его ждали, его давно простили. И от этого понимания больно втройне. Идиот.